Книга Готель

Потом я опомнилась, и сердце наполнилось стыдом. Я вознесла короткую молитву о прощении. Договорив, я осознала, что не могу отвести взгляда от трех каменных крестов за травами, обозначавших могилки трех моих старших братьев, родившихся мертвыми. Работая в огороде, матушка часто напевала им колыбельную, по ее словам, услышанную от собственной матери. Перед мысленным взором у меня встала картина: вот она, сажает семечко в своих счастливых перчаткам, усеянных дырами.

Пока я складывала лук-порей в юбку, ее песня звучала в голове:

«Спи до утра, моя милая.Хазос дает мед и яйца.Гера приносит цветы, голубые и алые».

Я принялась напевать слова себе под нос, подбирая юбки, и голос мой зазвенел от печали. Мне хотелось лишь одного: чтобы матушка поправилась.

Из хижины донесся звук, настолько слабый, что его можно было спутать с ветром.

– Хаэльвайс?

Я ринулась в дом через заднюю дверь, разбрасывая лук по комнате, перемазанная в грязи с ног до головы. Матушка уже села, откинувшись на подушку. Ее руки заливал солнечный свет.

– Сколько я пролежала?

– Два дня, – ответила я, бросаясь к ней с объятиями. В глазах у меня плескались слезы. – Я боялась, что ты вообще не проснешься.

Та попыталась сглотнуть. Воды, попросила одними губами.

Я поспешила к колодцу и вытянула ведро. Большая часть жидкости, которую я принесла, стекала у нее по подбородку.

Прежде чем снова заговорить, она трижды опустошила чашку.

– Я как будто и снов не видала.

– Мне нужно спросить… Отец кое-что сказал.

Матушка прищурилась.

– Что именно?

– Что ты захворала из-за меня.

– Нет-нет-нет. Это совершенно точно не так!

– Я страшилась этого и раньше, до его слов. Если это неправда, то расскажи мне, куда ходила в ту ночь.

Она потянулась к моей руке и сжала ее, пытаясь успокоить. Мы помолчали.

– Твой отец, как и лекарь, думает о ядовитых парах и грехах и ищет, с кого спросить. Этот недуг – не твоя вина. Он же забрал твою бабушку.

У меня остались только смутные воспоминания о пожилой женщине, о ее худой величественной фигуре, о фартуке, пышной груди и копне темных волос. Это было так давно, что я даже не могла представить ее лица. Помнила лишь ее доброту и дом, полный выпечки и яблок. Я сморгнула воспоминания и попыталась собраться.

– Почему же тогда отец обвиняет меня?

Мать вздохнула, взглянув на меня печально блеснувшими глазами, и похлопала по кровати рядом с собой.

– Это долгая история. Садись.

Я забралась на топчан, скрестив ноги, как бесконечно много раз делала в детстве. Матушка потянулась к моей руке и сжала ее, глядя прямо на меня, словно ее следующие слова были очень важны. В глазах у нее вновь мелькнула печаль.

– Твой отец… – начала она, но замолчала, словно взвешивая свои слова. – Твой отец давно на меня сердит. Что ты слыхала о ворожее, которая живет в башне в лесу?

Я в замешательстве посмотрела на мать.

– А при чем здесь она?

– Погоди минутку. Расскажи, что сама о ней знаешь.

Я припомнила все, что мне было известно.

– Одни думают, что она старая, горбатая и безобразная; другие – что она людоедка. Говорят, что дом у нее в башне неподалеку от замка князя Альбрехта, в самой темной части леса. И что ни один мужчина не может заглянуть за каменную стену вокруг башни, потому что всякому, кто туда зайдет, глаза застилает туманом. Еще говорят, что она знает старые обряды и умеет варить зелья, которые и вызывают, и прерывают рост живота. Да много всего болтают, матушка. Обо всякой одиноко живущей женщине ходят разнотолки. Считается, она выкрала княжну Урсильду, и ее отцу пришлось надевать волчью шкуру, чтобы спасти ее. – Я подняла глаза на мать. – Но ты сказала, что это – ложь.

Та плотно сжала губы, и на ее лицо легло то же напряженное выражение, которое всегда появлялось, когда я спрашивала об этой истории; однако сейчас мне стало ясно, что она собирается отодвинуть в сторону все, что вынуждало ее молчать. Когда она заговорила, ее голос ничем не напоминал тот, которым она обычно вела рассказ. В нем не было слышно лукавства, украшавшего ее сказки, мать говорила чисто и по существу.

– Ворожея знает старые обряды, это воистину правдиво. И Альбрехт действительно надевал волчью шкуру, которую теперь хранит его сын Ульрих, хотя он и ведет себя при дворе как христианин. Но никакого «спасения» не было. Мать Урсильды отправляла ее в башню, чтобы та сама научилась старым обычаям.

Мой взгляд заметался по лицу матушки.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мне рассказала сама ворожея.

– Когда? Зачем ты к ней ходила?

Она глубоко вздохнула, не желая отвечать на мой взор. Мне показалось, что мать пытается решить, о чем можно поведать. Когда она снова наконец заговорила, в ее голосе сквозила тревога:

– Не говори отцу, что я такое тебе рассказала… но я чуть не скончалась, рожая третьего из твоих умерших братьев. После этого твой отец стал мне отказывать. Я пошла к ворожее, чтобы узнать, чем погрузить мужчину в сон, и чтобы убедиться, что от содеянного мною после этого точно родится живое дитя.

Ее признание привело меня в ужас.

– Так я появилась на свет?

Она медленно кивнула.

– Ворожея сказала, что жизнь может быть слеплена только из жизни, и у этого будет цена. Тогда в моем теле что-то изменилось, но…

– Так вот почему отец винит меня?

Мать снова кивнула.

– Когда у меня начал расти живот, я рассказала ему о содеянном, но он не поверил.

Снаружи у причалов играли дети. По улицам метались их озорные выкрики.

– Хочу пить, – сказала она.

Я ушла за новым ведром воды из колодца. А вернувшись, нашла матушку оцепеневшей, с белыми костяшками и дикими глазами. Я дрожащей рукой поднесла чашку к ее рту. Вода снова лишь потекла у нее мимо губ.

Когда отец поздним вечером вернулся домой, я клубком лежала рядом с ней на постели.

– Не шевелится, – сказала я ему, не в силах скрыть ужас в голосе.

Тот пожал плечами, отмахнувшись от моих опасений, и отправил меня спать.

Я проворочалась в чулане всю ночь, сон ускользал от меня до самого рассвета. Когда я проснулась, яркий дневной свет полосами сиял из-за ставен, а мои родители тихо переговаривались в глубине хижины. Я приложила ухо к стене и прислушалась.

– Что сделано, то сделано, – говорила мать. – Назад пути нет.

– И ты, как водится, не посоветовалась со мной. Творишь любую чертовщину, какую захочешь…

– Я хочу, чтобы меня похоронили в саду, – перебила она.

Меня словно ударили по лицу. Я заморгала, на глазах выступили слезы. Отец выругался, грохнув чем-то – возможно, рукой – прямо о стену. Я услышала только глухой стук. Потом шаги, приближающиеся к чулану. Разъяренный, он рвался прочь. Я испуганно забилась в угол. Попадись я за подслушиванием, меня бы ударили, но времени лечь и притвориться спящей мне не хватило. Я затаила дыхание и прижалась к стене. Меня не увидят, стала уговаривать себя, не увидят, не увидят…

Стены чулана затряслись, когда отец прошел мимо в нескольких цолях [6] темноты от меня. В передней он схватил плащ, в котором ходил на лодке. Дверь хлопнула, и я глубоко вздохнула, выпуская страх. Убедившись, что его точно нет в доме, я поспешила в заднюю комнату. Мать выглядела перепуганной.

– Ты проснулась?

– Что ты наделала? – спросила я сдавленным голосом. – Почему ты говорила о том, где тебя хоронить?

– Хаэльвайс. – Лицо у матери скривилось. – Иди сюда.

Я села рядом с ней. Она заставила меня взглянуть на себя. Сказала:

– Простая предусмотрительность. На случай если что-то пойдет не так.

Я подавленно закусила губу. Понимая, что это ложь.

Восходящее солнце игралось лучами, бросая на кровать причудливые тени. Кожа у матери блестела, бледная и тонкая, туго натянутая на кости. Она стала похожа на старуху вдвое старше себя; в черных волосах, раскиданных по подушке, таилась седина.

– Я тебе раньше рассказывала, как мы с твоим отцом познакомились?

Я покачала головой, с трудом сосредотачиваясь на ее словах.

– Зачем это сейчас? Ты только что дала понять, что умираешь.

Мать вздохнула. Заговорила тонким голосом:

– Твой отец раньше торговал рыбой на рынке. Я видела его несколько раз в год, когда мы с матушкой приезжали сюда на повозке, чтобы купить муку, редкие масла, пряности и прочие припасы. Он был тогда прекрасен. Широкие плечи и тонкая талия, задумчивые глаза, красивые золотистые волосы. – Прикрыв глаза, она слабо улыбнулась, будто снова увидев молодого отца в своем воображении. Сейчас он уже лысел, а живот у него раздался. – В тот день, когда я пошла за ним в липовую рощу, я и не представляла, насколько будет чудесно его целовать. Как и то, насколько все последовавшее за этим поцелуем разрушит мою жизнь. Когда я понесла, моя мать хотела, чтобы я приняла зелье, но вместо этого я вышла замуж. – Голос у нее дрогнул. – В конце концов твой брат родился мертвым.

Я через силу вдохнула, пытаясь понять смысл ее истории. Почему она рассказывает ее теперь?

Матушка снова заговорила – настолько тихо, что мне едва удалось разобрать слова.

– Я от многого отказалась ради твоего отца. В первые месяцы мы яростно спорили. Он хотел, чтобы я приняла крещение. – Ее голос наполнился сожалением. – И одержал победу.

Меня пронзило сочувствием.

– Но ты до сих пор сжигаешь подношения. Ходишь к травникам. Трудишься повитухой.

Она посмотрела мне в глаза.

– Этого недостаточно.

Я не стала спрашивать, для чего недостаточно. Я помнила ту ночь в прошлом месяце, когда мы шагали домой с родов, в которых умерли и жена рыбака, и не появившийся ребенок. Тогда по лицу матушки текли слезы, а в голосе звенело горе. Можно было перепробовать много всего, чтобы спасти их, признавалась она, если бы не опасность прослыть еретичкой.

Мои мысли прервал ее вопрос:

– Каков из себя Маттеус?

Это застало меня врасплох.

– А что?

– Просто скажи.

Я вздохнула. Трудно было размышлять о чем-то, кроме того, что моя мать продумывает свое погребение. Я до сих пор была ошеломлена. И мысли о Маттеусе меня огорчали. С тех пор как мы повстречались возле мастерской, он ни разу не постучал в нашу дверь. Вероятно, отец запретил ему со мной видеться.

– Он добрый, – сказала я наконец. – Искренний.

Мать кивнула.

– Вот и мне так показалось. Он хороший. Как ты к нему относишься?

От ее вопроса у меня в горле встал комок.

– Мне не хочется об этом говорить.

Она внимательно всмотрелась в мое лицо, оценивая услышанное.

– Его мать приходила незадолго до того, как ты проснулась. Скоро его ученичество закончится. Мехтильда сказала, что он хочет просить твоей руки.

Эти слова выбили воздух у меня из груди. Потрясение показалось буквально ощутимым и почти невыносимым. Я, наверное, побледнела, будто привидение.

– Хаэльвайс, ты чего?

– Он что? – переспросила я наконец, поняв, что не дышу. Закрыла глаза и заставила себя глубоко вдохнуть. – Ты только что сказала, что Маттеус хочет на мне жениться?

Матушка ободряюще кивнула с радостным лицом.

– Он тебе нравится.

– Божьи зубы, да. Я не могу бросить о нем думать. Но их семья такая богатая. Я почти уверена, что после моей выходки на площади отец запретил ему со мной общаться. – Мой голос сорвался. – Да я настолько же плодородна, как земля у кожевника под бочкой. Если уж моя собственная душа гнушается моим телом, матушка… Я не смею и думать, что оно может понадобиться кому-то еще.

– О, Хаэльвайс… – Она взяла меня за руку и притянула к себе. – Ты прекрасна. Мехтильда говорит, что сын от тебя без ума. Она пытается убедить мужа разрешить вам брак по любви.

– Его отец никогда не согласится. Не теперь.

– Есть средство от твоих припадков, Хаэльвайс. Твоя бабушка… – Мать запнулась. Крепко задумалась, почти усомнилась. Наконец кивнула, что-то решив. – Принеси мне попить.

Когда я вернулась с колодца, она похлопала по топчану. Я налила ей воды и села рядом. Постель была теплой, колючее одеяло щекотало ноги. Матушка крепко обняла меня, положив подбородок мне на темечко.

– Я тебе когда-нибудь рассказывала сказку о золотом яблоке?

Я мотнула головой.

Матушка набрала воздуха в грудь.

– В давние времена жила женщина, чья дочь страдала лихорадкой. Девочка горела так сильно, что мать чуть не погибла, пока та была у нее в животе. Она горела так жарко, что родилась почти мертвой. Но мать все равно поднесла малышку к себе, чтобы покормить. И зарыдала от радости, когда та начала сосать грудь.

Матушка помолчала, глубоко вздохнув. Я опустила голову ей на плечо. Закрыла глаза, чувствуя сонливость и уют, как в прежние времена, когда меня маленькую держали на руках. Она обняла меня, притянула к себе. Ожидая развития истории, я вдыхала слабый запах аниса и слушала стук ее сердца.

– Пока девочка взрослела, – снова зазвучал наконец рассказ, – ее мать повсюду искала средства от этой лихорадки. Они советовались с каждым алхимиком, каждым чародеем и лекарем. Звали отшельника из лачуги у моря. Священника. Епископа. Ничего не помогало.

Матушка снова остановилась, чтобы отдышаться. Я поневоле задалась вопросом, не сочиняет ли она историю на ходу. Сюжет казался слишком похожим на ее попытки исцелить мои обмороки.

Снаружи заголосил торговец, расхваливая свой товар. В комнате вдруг повеяло прохладой. Я натянула на ноги шерстяное одеяло.

– В конце концов, – снова заговорила мать, – девочку вылечил не целитель. Она сама нашла спасение в растении, росшем прямо за их порогом. То давало крошечные золотые яблочки, которые сморщивались с наступлением зимы, наполняя воздух райским ароматом. В день, когда девочка съела одно из них, ее лихорадка прошла раз и навсегда.

Произнося эти последние три слова, она медленно и ровно повышала голос, словно вьючная лошадь, восходящая по каменистой тропе. Затем сглотнула, будто в горле у нее пересохло. Я протянула ей чашку.

– Ты хочешь сказать, что мы не там искали для меня исцеления? – спросила я. Она покачала головой и выпила воду. – Думаешь, нужное средство всегда было на виду?

– Я лишь говорю, что порой лекарство растет прямо за дверью, стоит только поискать.

– Что?

Она отставила чашку.

– Поди достань мне горшок с анисом. Я все хотела тебе кое-что отдать.

Мать хранила анисовое семя в чулане, чтобы делать зерновые лепешки, которые она ела после ужина. Я принесла ей горшок, шуршащий содержимым. Она сняла с него крышку и запустила руку в гущу семян. Воздух наполнился их ароматом, матушка что-то вынула – старый ключ – и покачала головой; ей было нужно нечто другое.

– Подержи-ка его. – Снова порывшись в горшке, она стряхнула семена с крошечной фигурки из черного камня. – Вот. – Протянула находку мне. – Раньше это принадлежало твоей бабушке.

Я изучающе вгляделась в фигурку. Это была резная каменная женщина с младенцем на руках, но никто бы не спутал ее с Пресвятой Богородицей. Я смотрела на обнаженную женщину-птицу с тяжелой грудью и широкими бедрами. И с причудливым лицом странной формы, увенчанным выступами по бокам. У нее были широко посаженные глаза, клюв и крылья.

– Что это?

– Амулет на удачу. Положи его в безопасное место. И ключ тоже. Я не знаю, от чего он, но тебе может пригодиться. Не позволяй ни отцу, ни кому-либо еще найти амулет. Они расскажут отцу Эмиху, и тот объявит тебя еретичкой.

Мать с самого моего детства внушала мне необходимость хранить ее веру в тайне. Я даже не рассказывала Маттеусу ни о подношениях, которые она сжигала, ни об услышанных от нее проклятиях, ни о заклинаниях, отгоняющих неудачу. Она не многое мне рассказывала, потому что не хотела подвергать меня опасности. Когда я была совсем маленькой, на улице забросали камнями француженку, проповедовавшую евангелие Марии Магдалины. А вера матери была гораздо более еретической.

Я внимательнее присмотрелась к фигурке, тщательно вырезанной из мягкого черного камня. Та казалась почти скользкой. Я заметила когтистые орлиные ноги. И трехпалые руки без больших пальцев. На ощупь она была странно теплой. Я с благоговением взглянула матушке в глаза.

– Ты все повторяла, что твоя богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев…

– Хаэльвайс. Сегодня я нарушила данное твоему отцу обещание дюжиной способов. Пожалуйста, не проси меня сделать это еще раз.

Я вздохнула и закрыла рот.

– Все твердят об удовольствии от действа, – сказала вдруг мать, как бы захваченная иной, обособленной мыслью. – И в этом есть правда. Конечно же, есть. Но самое лучшее в нем – это дети, которых оно приносит. – Она обхватила мой подбородок рукой, поворачивая меня к себе.

Я кивнула, к горлу подступил комок.

– Ты подарила мне такую радость, представляешь?

Глава 4

Я спрятала ключ и фигурку матери-птицы в свой кошель, где отец их не нашел бы, и каждую ночь перед сном разглядывала амулет. Иногда, когда я оглаживала ее изгибы, черный камень нагревался у меня под пальцами, а воздух казался тяжелее обыкновенного. Она очаровывала, одновременно безобразная и прекрасная. Завораживала. От нее веяло миром из-за стены, в котором убеждения матушки принимались, а мои обмороки не посчитали бы свидетельством одержимости.

Каждый вечер я потирала каменные изгибы, шепча молитвы об исцелении матери. Не то чтобы эти молитвы что-то меняли. Иными ночами, лежа в своем чулане, я, признаюсь, едва не теряла веру. Я задавалась вопросом, а не похожи ли боги моего отца и матери на киндефрессера: не люди ли сочинили эти истории, чтобы влиять на других людей. Но каждый раз, когда меня охватывали сомнения, я вспоминала о завесе между мирами и о том, как чувствовала души, входившие в тела и покидавшие их. Некий потаенный мир проглядывал из-под мира, известного нам. Я его ощущала. Как ощущала силу женщины-птицы, обхватывая ее пальцами.

Шли недели, а Маттеус так и не постучал в мою дверь. Он, разумеется, не делал предложения. Мне уже казалось, что я просто дура, позволившая себе поверить в матушкину болтовню. Та наверняка лишь пыталась меня приободрить.

Должно быть, успели разойтись слухи о том, что я сопровождала рождение сына мельника вместо матери. С тех пор никто не приходил звать ее на роды. Чем холоднее становилась осень, тем больше и больше она спала. Порой у нее отказывали руки и ноги. Когда она просыпалась, ее голос порхал по дому: шепотом, слабым ветерком. Она часто теряла нить разговора, растерянно глядя перед собой.

Отец стал стуком башмаков. С каждым днем я все дольше ждала звона его хольпфеннига в банке. Он не говорил мне ни слова, когда приходил, хотя всегда выкладывал на стол принесенную еду. Свежевыловленного сига, которого я обжаривала на огне и ела кусками, затвердевший полукруг сыра.

Созревали осенние овощи. Я собирала морковь и капусту, порей и обычный лук и вымачивала их в рассоле. Равняла камешки на могилах своих братьев, если их сбивали животные.

Однажды октябрьским вечером в нашу дверь постучали. Мать, как обычно, спала. Она даже не шелохнулась. Когда я обнаружила на пороге Маттеуса, сердце у меня затрепетало. Мы еще не виделись со дня, в который матушка упомянула о его намерениях. Я поймала себя на том, что задаюсь вопросом, не пришел ли он делать предложение, и со стыдом отбросила эту мысль.

Зайдя в хижину, Маттеус обвел взглядом кукол на полках в передней комнате. Он никогда прежде не ступал в наш дом, хотя стучался так бесчисленное множество раз. На столе потрескивали лучины. Бусины у окна колыхались на легком ветру, отбрасывая на пол блики. В углу поводила носом крыса. Кыш, захотелось мне сказать. Поди в свою дыру!

– Как твоя матушка? – спросил Маттеус.

– Не очень хорошо.

Он вздохнул, вытаскивая из кошелька нитку деревянных бус.

– Отец не знает, что я здесь. Мне пришлось улизнуть, пока он ушел с поручением.

Я постаралась скрыть разочарование. Все это время мои сомнения были верны. Его отец не хотел, чтобы мы встречались. С чего наши матери решили, что тот примет меня в невестки?

– Мы с матушкой хотели кое-что тебе подарить, – продолжил Маттеус. Он вложил бусы мне в ладонь и, сомкнув ее, не сразу убрал руки. – Они называются четками. Герцог Церинген вручил нам несколько штук, и мы подумали, что тебе одни тоже могут пригодиться. По ним читают «Отче наш», снова и снова, и подсчитывают повторения. Герцог говорит, что Бога чаще трогают многократные молитвы.

От его прикосновения у меня закружилась голова. Я раскрыла пальцы. Посмотрела на красивые бусины – гладкие деревянные жемчужинки. Неестественно тяжелые.

– Ты точно готов их мне отдать?

– Увы, это своего рода прощальный подарок. Я должен сопровождать отца в поездке. Он говорит, мы не вернемся до Великого поста.

– Ох, – тихо отозвалась я. До него оставалось четыре месяца. – Куда вы отправляетесь?

– Герцог Церинген дает пир в Цюрихе. Он хочет, чтобы мы пошили новые наряды для всей его семьи. Крашенные кермесом, ярко-алые, расшитые орлами с их фамильного герба. – Он взял мои ладони в свои. – Когда мы вернемся, все будет по-другому. Обещаю. Я стану заходить чаще. Я поговорю о тебе с отцом во время этой поездки.

Меня захлестнуло стыдом. Я отдернула руки.

– И что ты скажешь? – Голос у меня задрожал. – Что вообще можно сказать?

Он посмотрел на меня глазами, полными боли.

– Правду, – ответил негромко. – Что ты мне дорога.

Я снова подумала о словах матери; о том, что он хотел на мне жениться. К горлу подступили непрошеные рыдания. Я проглотила их и отвела взгляд. Крыса наблюдала за нами из угла, поводя хвостом.

Маттеус продолжал смотреть мне в глаза.

– Мы с матерью пытались его убедить, но… – Он покачал головой. – Тебе ли не знать, какими бывают отцы.

Я заставила себя кивнуть.

Он привлек меня к себе и надолго задержал в объятии, крепко обхватив руками. Плечи у него стали такими широкими. Мне мучительно хотелось, чтобы он меня поцеловал.

– Поди отсюда, – сказала я, оттолкнув его, чтобы прекратить об этом думать.

Он, смеясь, убрал волосы у меня со лба. Увидел в моих глазах слезы и двинулся к выходу, не желая причинять мне больше боли.

– Я зайду, как только мы вернемся. Обещаю.

Едва за ним закрылась дверь, крыса метнулась обратно в нору.

Молельные четки оказались неожиданным утешением. Я хранила их в кошельке с амулетом матери-птицы, которую стала вынимать все реже и реже с течением времени. Может быть, потому что бусы подарил Маттеус. А может, потому что их не приходилось скрывать от отца. Днем четки были при мне, в любую свободную минуту я молилась за мать. И каждую ночь у себя в спальне тоже нашептывала «Отче наш», считая повторения на бусинах, пока не усну.

Однажды утром матушка чувствовала себя достаточно хорошо для беседы, и я рассказала ей о том, что приходил Маттеус.

– Как вы поговорили?

Я вздохнула. Мои беды стали бы для нее лишней ношей. Я попыталась придумать, как все объяснить, но не огорчить ее.

– Они с отцом едут в Цюрих. Герцог Церинген устраивает пир. Так что Маттеус не вернется до Великого поста.

– Он что-нибудь сказал о своих устремлениях на твой счет?

Я не ответила на ее взгляд, надеясь сменить предмет разговора.

– Что постарается повлиять на отца в эту поездку. Яснее будет по их возвращении.

Матушка задумчиво кивнула, теребя одеяло. Через мгновение подняла голову:

– Если его отец не даст благословения, можно обвенчаться и без священника.

Это мысль меня захватила.

– Как?

– Встать рука об руку и дать друг другу обет. Слова сами по себе имеют силу. – Мать обхватила мою ладонь своей и сжала пальцы. – Посмотри на меня, Хаэльвайс. Это важно.

Глаза у нее пылали так яро, что мне захотелось отвести взгляд.

– Их путь – не единственный, – сказала она. – Запомни.

Шли недели, состояние матушки ухудшалось. Лоб у нее горел. Она едва бормотала слова. Постоянно то мерзла, то кашляла от дыма, которым полнился дом из-за разведенного огня. К декабрю кожа у нее полностью пожелтела. Глаза, казалось, были готовы выскочить из черепа. Она отекала, щеки распухли. Не могла больше вставать с постели. К тому времени стало ясно, что боролась она определенно не с лихорадкой, бродившей в округе, потому что та либо отступала, либо убивала жертву за несколько дней. Я рьяно молилась о ее выздоровлении, перебирая четки по дюжине раз в день. Отец просил епископа прислать священника с благословением, но лихорадка подкосила такое множество горожан, что ко всем церковники не поспевали.

Одним утром я стояла у ее топчана, заламывая руки и не зная, что еще предпринять. Мать уже несколько часов не могла пошевелиться и с трудом дышала. На столике у постели поблескивало успокоительное снадобье, оставленное лекарем. Я вылила из склянки в два раза больше обычного и поднесла чашку к ее губам. Оно подействовало мгновенно. Матушка сразу же успокоилась. Опустила веки. Уснула.