Пока смерть не разлучит нас

Но тот мой давний компаньон все-таки был мужчина, сейчас же передо мною была женщина, молодая, одинокая, не имеющая друзей, если только ее другом не стану я, поклявшийся лелеять ее и защищать. И склонясь над нею несколько минут спустя, я заговорил с нею так ласково, как только мог.

– Вот мы и приплыли, – сказал я. – Пойдемте, дорогая, здесь наш дом.

Она позволила мне помочь ей встать, и мы вместе взошли по мокрым скользким ступеням. Было уже совсем темно, луна не светила, а звезды застилала тонкая пелена облаков. От руки, за которую я ее держал, чтобы провести по длинным и узким, лишенным перил мосткам, шел ледяной холод, я слышал, как участилось ее дыхание, но она твердо шла рядом со мною сквозь кромешную тьму. Подойдя к воротам, я постучал в них рукоятью шпаги и крикнул своим людям, чтобы открывали. Мгновение – и по косогору между домом и палисадом рассыпались огни дюжины факелов. Дикон с шумом отодвинул засовы, и мы вошли. Слуги все как один вытянулись и отдали честь, ибо в своей усадьбе я следовал порядкам военного лагеря и слуг своих почитал за солдат, а себя – за их капитана.

Мне доводилось видеть сборища и похуже, чем то, которое мы сейчас лицезрели, но моей спутнице – наверняка нет. К тому же, может статься, что из-за красного, колеблющегося пламени факелов, то разгоравшегося, то прибиваемого ветром, физиономии моих слуг выглядели более злодейскими, нежели обычно. Не все они были людьми дурными. Дикон обладал по крайней мере одной добродетелью – преданностью; среди остальных были два богобоязненных пуританина и горстка честных дураков – пусть солдаты из них получились никудышные, зато они питали глубокое отвращение к мятежу. Однако шестеро были молодцы самые отпетые (их уступил мне Аргалл); еще двоих, вора и разбойника с большой дороги, я купил из числа каторжников, коих король прислал нам в минувшем году; были у меня также негр и несколько индейцев – так что неудивительно, что при виде этой компании жена моя вздрогнула и сжалась. Но продолжалось это только миг. Я не успел еще подыскать слова, призванные ее успокоить, как она уже вполне овладела собой. Неуклюжее воинское приветствие моих работников не удостоилось ее внимания, она не ответила им даже легким кивком, а когда Дикон, малый весьма видный, освещая путь, подошел к ней слишком близко, она отдернула юбки с такой брезгливостью, словно он был прокаженный. Когда мы поднялись на крыльцо и остановились перед дверью, я обернулся к своим молодчикам и, взяв ее за руку, сказал:

– Эта леди – моя законная супруга, ваша госпожа, и вы обязаны ее слушаться и почитать. Любое неуважение к ней я расценю как бунт, и виновный будет сурово наказан. Завтрашний день она объявляет выходным и жалует вам двойное довольствие и каждому по кварте рома. А теперь поблагодарите ее.

Они, конечно, разразились приветственными криками. Дикон, выступив вперед, поблагодарил нас от имени всех и пожелал нам счастья. Засим работники еще раз прокричали «ура», пятясь, отодвинулись назад, потом повернулись и зашагали к своим хижинам, а я ввел мою жену в дом и затворил дверь.

Дикон был плут на диво изобретательный. Утром я велел ему прибрать и осветить дом, выгнать из него всех собак и накрыть стол для ужина; но я ничего не говорил о том, чтобы устлать пол тростником, разукрасить стены цветущими вьюнками, водрузить на стол большой глиняный кувшин с подсолнухами и устроить в зале иллюминацию из целой дюжины факелов. Получилось очень славно, а ужин на столе выглядел выше всяких похвал: жареный каплун, маисовые лепешки, пирог с олениной и эль. Двери двух остальных комнат были растворены, и было видно, что убранство там то же самое: тростник, цветы и множество факелов.

Я провел ее в ту из комнат, что была просторнее, положил узел с ее пожитками на ларь и проверил, хороша ли вода, которую Дикон приготовил ей для умывания. Потом сказал, что мы поужинаем, когда ей будет угодно, и вернулся в зал.

Она не выходила долго, так долго, что я потерял терпение и пошел ее звать. Дверь была приоткрыта, и я увидал, что она стоит на коленях посредине комнаты. Голова ее была запрокинута, руки заломлены и сжаты, лицо выражало такой ужас и такую муку, что я содрогнулся. Первым моим порывом было тотчас же подойти к ней, как я поспешил бы к любому живому существу, страдающему столь жестоко. Но, поразмыслив, я почел за лучшее неслышно отойти назад, на свое прежнее место. Она меня не заметила, я был в этом уверен. На сей раз мне не пришлось долго ждать. Скоро жена моя вышла, и я мог бы подумать, что все, виденное мною минуту назад, мне просто примерещилось – так разительна была произошедшая в ней перемена. Прекрасная и надменная, она подошла к столу и села в большое резное кресло с величавым спокойствием императрицы, восседающей на трон. Я удовольствовался табуретом.

Она не притронулась к еде и едва пригубила канарское, которое я налил в ее кубок. Напрасно я уговаривал ее отведать кушаний и выпить вина; все мои попытки завязать беседу были столь же тщетны. В конце концов, устав от односложных «да» и «нет», роняемых с таким видом, будто она вынуждена метать бисер перед свиньями, я оставил бесплодные усилия и в сумрачном молчании, под стать ее собственному, принялся сосредоточенно поглощать свой ужин. Наконец мы встали из-за стола, и я пошел проверить запоры на наружной двери и ставнях, а вернувшись, увидел, что она стоит в центре зала, высоко держа голову и стиснув опущенные руки в кулаки. Я понял, что настала пора объяснений, и был этому рад.

– Вы, кажется, хотите мне что-то сказать, – начал я. – Я весь к вашим услугам. – С этими словами я подошел к камину и прислонился к каминной доске.

Слабые язычки пламени в топке сделались еще ниже, прежде чем она наконец заговорила. Речь ее была медленной, голос звучал ровно, однако чувствовалось, что достигается это лишь отчаянным усилием твердой воли. Она сказала:

– Когда – вчера, сегодня, десять тысяч лет назад – вы из этих ужасных лесов отправились в ту жалкую деревушку, к тем лачугам, которые составляют ваш Лондон, вы пустились в путь, чтобы купить себе жену?

– Да, сударыня, – отвечал я. – Именно таково было мое намерение.

– И вы все обдумали и прикинули, не так ли? И решили, что вам надобен товар, имеющий такие-то и такие-то свойства? Вы, разумеется, рассчитывали оправдать свои расходы сполна?

– Разумеется, – сухо подтвердил я.

– Могу ли я узнать, что именно вы согласились бы считать достаточным возмещением?

Я воззрился на нее, чувствуя немалое желание рассмеяться. Право, наша беседа обещала быть интересной.

– Я отправился в Джеймстаун, чтобы подыскать жену, – ответил я, – потому что дал себе слово жениться. Особым желанием я не горел и в пути не торопился. Однако вы правы: я собирался извлечь из своей женитьбы максимум пользы; сто двадцать фунтов табаку – цена изрядная, и я вовсе не хотел бросать их на ветер. Нынче утром я пустился в путь, чтобы привести хозяйку для моего дома, подругу, которая украсила бы мой досуг, цветущую, хорошенькую, скромную девушку, у которой не было бы иных устремлений, кроме двух – всегда быть опрятной и добронравной, и которая вела бы здесь хозяйство и создавала уют. Я намеревался стать для нее главой и законом, но также – ее мечом и щитом. Вот, сударыня, что я искал.

– А нашли… меня! – промолвила она и залилась странным смехом.

Я поклонился.

– О господи, почему вы не отправились дальше?

Вероятно, по моему лицу она поняла, почему я не отправился дальше, и густо покраснела.

– Я не то, чем кажусь! – воскликнула она. – Среди этих девиц я оказалась не по доброй воле!

Я снова поклонился.

– Это было ясно и без слов, сударыня, – сказал я. – Ведь я не слепой. А теперь я хотел бы узнать, почему вы очутились в этой компании и почему вышли за меня замуж.

Она отвернулась, так что я не мог больше видеть ее лица, а только тяжелый узел волос на затылке и тонкую белую шею.

Мы стояли так и молчали, она – потупясь, нервно сжимая и разжимая руки, я – прислонясь к стене и устремив взгляд на нее. Время шло, и терпение мое уже начало иссякать, но тут она повернулась ко мне снова, и я онемел от восхищения. О, она была прекрасна и полна прелести, неизъяснимой, самой чарующей и погибельной.

Если бы так выглядела Медея, Ясон25 и думать бы забыл о золотом руне, и Цирцее26, будь у нее такие глаза, не понадобились бы иные чары. Когда она заговорила, ее голос уже не источал высокомерия, то была тихая, пленительная музыка. Она с мольбой протянула ко мне руки.

– Сжальтесь надо мною, сэр, – промолвила она. – Выслушайте меня без гнева и сжальтесь надо мною! Вы сильный мужчина, вы носите шпагу. Вы можете сами пробить себе дорогу сквозь опасности и невзгоды. А я – женщина, слабая, одинокая и беззащитная. Я находилась в жестокой крайности, в великой опасности, и не было рядом никого, кто мог бы меня спасти, не было рыцаря, который пожелал бы защитить меня. Мне не по душе обман. Я ненавидела себя за ложь, к которой прибегла. Но вспомните тех лесных зверушек, что попадают в ваши капканы и силки, – разве они не кусаются? Разве не готовы они на все, лишь бы вернуть себе свободу? Я тоже очутилась в силках охотника и тоже была готова на все. То, что мне угрожало, было для меня в тысячу раз горше смерти! Я помышляла лишь об одном: вырваться, спастись, а как – это было мне все равно, только бы вырваться на волю! У меня была горничная по имени Пэйшенс Уорс. Однажды вечером она пришла ко мне в слезах. Ей надоело быть в услужении, и она завербовалась в Виргинию в числе девушек, которых набирал для колонистов сэр Эдвин Сэндз, но в последнюю минуту мужество ей изменило. В тот день меня попытались приневолить – и я была разгневана до глубины души. Я дала ей много денег и велела уехать. А сама в ее платье и под ее именем бежала из дома и села на тот корабль. Никто не догадался, что я не Пэйшенс Уорс, на чье имя я откликалась. И до сих пор никто не знает, кроме вас, сэр.

– И почему же, сударыня, мне выпала такая честь? – спросил я напрямик.

Она вся вспыхнула, потом опять побелела как мел. По телу ее пробегала дрожь. Наконец она заговорила снова:

– Я не принадлежу к этим девицам, явившимся сюда в поисках мужей. Для меня вы чужой, совершенный незнакомый, вы – только рука, за которую я ухватилась, чтобы выбраться из вырытой для меня ямы. Я надеялась, что этот час никогда не настанет. Когда я спешила в порт, согласная на любые опасности, лишь бы избежать того, что ожидало меня в Англии, я думала: «Может быть, я умру еще до того, как этот корабль с его бесстыдным грузом выйдет в море». Когда корабль вышел в море и попал в полосу бурь и многие заболели, я думала: «Может быть, я утону или погибну от лихорадки». Когда нынче днем я лежала в лодке, плывущей под вспышками молний вверх по этой ужасной реке, и вы думали, что я сплю, я говорила себе: «Еще есть надежда. Меня может поразить молния, и тогда все будет хорошо». Я молила Бога об этой смерти, но гроза прошла. Поверьте, я не лишена чувства стыда. Я знаю, вы должны думать обо мне очень дурно, вы, без сомнения, чувствуете себя обманутым, одураченным. Мне очень жаль, сэр, – это все, что я могу сказать, – мне очень жаль. Я ваша жена – сегодня нас обвенчали, но я вас не знаю и не люблю. Я прошу вас почитать меня тем, чем почитаю себя я сама, не более чем гостьей в вашем доме. Я целиком в вашей власти. Я одинока, у меня нет друзей. Я взываю к вашему великодушию, к вашей чести…

Прежде чем я успел ее остановить, она упала передо мною на колени и осталась так стоять, хоть я и попросил ее подняться.

Я подошел к двери, отпер ее и выглянул наружу: в комнате мне вдруг стало нечем дышать. Небо опять затянули тучи, низкие, густые. Вдалеке тяжело рокотал гром, ночь была пасмурна, душна и безветренна. Во мне кипел гнев: на Ролфа, за то, что он подсказал мне эту мысль, на себя самого, за то, что неудачно бросил кости, и больше всего на эту женщину, которая так меня провела. В сотне ярдов от меня, в хижине работников, все еще горели огни, что являлось нарушением правил, поскольку время уже было позднее. Обрадовавшись, что у меня есть повод разразиться бранью, я немедля направился туда и застал всю компанию в хижине Дикона: они играли в кости на завтрашний ром. Погасив свет ударом рапиры, я задал бездельникам головомойку, разогнал всех по местам, а сам под первыми струями дождя вернулся в ярко освещенную, украшенную цветами комнату, где осталась мистрис27 Перси.

Она по-прежнему стояла на коленях, стиснув на груди руки, и ее темные, широко раскрытые глаза неподвижно глядели в чернеющую за порогом ночь. Я подошел и взял ее за руку.

– Я дворянин, сударыня, – сказал я. – Вам нечего бояться. Я покорнейше прошу вас встать.

Она встала, часто дыша, но не проронила ни слова.

– Уже поздно и вы утомлены. Вот ваша комната. Надеюсь, вы будете хорошо спать. Спокойной ночи.

Я поклонился, она ответила мне реверансом.

– Спокойной ночи, – промолвила она.

По пути к двери жена моя прошла близ стены, где висело мое оружие. Был там один маленький кинжал – она тут же его углядела и, придвинувшись на миг к стене, попыталась украдкой снять. Однако она не сумела понять, как он крепится, и уже шла дальше, к своей двери, когда я пересек комнату, вынул кинжальчик из крепления и протянул его ей с улыбкой и поклоном.

– Изнутри дверь запирается на засовы, – заметил я. – Еще раз желаю вам спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила она и, войдя в комнату, затворила за собой дверь. Через мгновение я услышал лязг засовов.

Глава V, в которой женщина добивается своего

Спустя десять дней Ролф, плывя на лодке вниз по реке, пристал к моему причалу, увидел там меня, и мы вместе начали подниматься к дому.

– Я не видал тебя с тех самых пор, как ты высмеял мой совет и все же ему последовал, – сказал он. – Итак, мой женившийся Бенедикт28, где же твоя жена?

– Она в доме.

– Ах да! Ведь сейчас время ужина. Я надеюсь, она хорошо готовит?

– Она не готовит, – сухо ответил я. – Для стряпни я нанял бабушку Коттон.

Ролф бросил на меня пристальный взгляд.

– О боги, на тебе новый камзол! Стало быть, она мастерица шить?

– Возможно, – отвечал я. – Я ее за этим занятием ни разу не видел и не могу судить. А камзол мне сшил портной из Флауэрдью.

Тут мы достигли ровной лужайки перед домом.

– Розы! – воскликнул он. – Я вижу длинный ряд свежепосаженных роз! Ого, да здесь еще и беседка, увитая плющом! И скамейка под орехом-пеканом! С каких это пор ты, Рэйф, занялся садоводством?

– Это все Дикон. Старается доставить удовольствие своей госпоже.

– Которая не шьет, не готовит и не трудится в саду? Что же она делает?

– Срывает эти розы, – ответил я. – Входи, Джон.

Когда мы вошли, он изумленно огляделся, вскричал:

– Приют Акразии29! Право, Рэйф, ты новый Гюйон! – и рассмеялся.

День клонился к вечеру, в раскрытую дверь лились косые лучи солнца, рисуя золотые полоски на полу и стенах. И то и другое изменилось неузнаваемо: темное сучковатое дерево исчезло под ковром из папоротника и душистых листьев дикого винограда с глянцевитой зеленью, усыпанной лиловыми ягодами. Всюду стояли цветы: лиловые, красные, желтые. При нашем появлении женщина, сидевшая дотоле у камина, встала.

– Силы небесные! – вскричал Ролф. – Неужто тебя угораздило взять в жены арапку?

– Это Анджела, она из здешних негров, – сказал я. – Я купил ее на днях у Уильяма Пирса. Мистрис Перси пожелала иметь служанку.

Негритянка (в то время таких женщин в Виргинии было всего пять) глядела на нас, вращая большими глазами. Она немного понимала по-испански, и я, обратившись к ней на этом языке, велел найти хозяйку и сообщить ей, что мы, мой гость и я, ждем ее. Когда служанка ушла, я поставил на стол кожаную посудину с элем, и мы с Ролфом сели, чтобы его распить. Если бы в то время я был расположен смеяться, обескураженное выражение на его лице могло бы доставить мне отличный повод. На столе стоял кувшин с цветами, рядом лежало несколько мелких вещиц. Он взял одну из них.

– Белая перчатка, – проговорил он, – надушенная, отороченная серебряной бахромой и такая маленькая, что, кажется, пришлась бы впору Титании30.

Я взял вторую перчатку и положил себе на ладонь:

– Похожа на женскую руку. Слишком белая, слишком мягкая и слишком маленькая.

Он легонько коснулся всех пяти пальцев перчатки, которую держал:

– Женская рука – сила в слабости, тайная власть, звезда, сияющая в тумане, указывающая путь, манящая, влекущая к высокой цели.

Я засмеялся и отшвырнул перчатку прочь.

– Звезда – блуждающий огонек, а цель – трясина.

В это мгновение сидящий напротив меня Ролф вдруг изменился в лице, да так сильно, что я, еще не обернувшись, понял: в комнату вошла она.

Узел с ее вещами, который я привез из Джеймстауна, не был ни маленьким, ни легким. Не знаю, почему, убегая из дому, она сочла необходимым обременить себя всеми этими побрякушками, не знаю, приходило ли ей в голову, что, щеголяя в шелках, кружевах и драгоценностях, она может возбудить подозрения. Как бы то ни было, в дикие леса и табачные поля Виргинии она привезла уборы, достойные фрейлины королевы. О темном пуританском платье, в котором я впервые ее увидал, уже не было и помину; нынче она одевалась ярко, вполне сравнявшись с лесными попугаями или, скорее, с полевыми лилиями, ибо, подобно сим последним, воистину не трудилась и не пряла31.

Мы с Ролфом встали.

– Мистрис Перси, – сказал я, – позвольте мне представить вам достойнейшего джентльмена и моего лучшего друга мастера Джона Ролфа.

Она присела в реверансе, он низко поклонился. Джон был человек быстрого ума и бывал при дворе, однако сейчас он на время лишился дара речи. Потом, опомнившись, сказал:

– Лицо мистрис Перси забыть невозможно. Я, без сомнения, видел его раньше, только не припомню где.

При этих словах краска бросилась ей в лицо, однако ответ ее прозвучал равнодушно и спокойно:

– Вероятно, в Лондоне, в толпе любопытных, глядевших на одну из тех пышных процессий, что устраивались в честь вашей супруги-принцессы, сэр. Я дважды имела счастье видеть, как леди Ребекка32 проезжает по улицам.

– Я видел вас, сударыня, не только на улицах, – учтиво возразил Ролф. – Теперь я вспомнил: мы встречались на обеде у лорда епископа. Общество собралось самое изысканное. Вы перебрасывались шутками с лордом Ричем, и в ваших волосах сиял жемчуг…

Жена моя не отвела глаз.

– Иной раз память играет с нами странные шутки, – произнесла она, слегка возвысив свой звонкий голос. – С тех пор как мастер Ролф и его индейская принцесса приезжали в Лондон, минуло уже три года, и память ему изменяет.

Она села в большое кресло, стоявшее в середине залитой солнцем залы, и негритянка принесла ей подушку для ног. Только после этого и после того, как она отдала рабыне свой страусовый веер и та, встав сзади, начала ее медленно обмахивать, она наконец обратила к нам свое прекрасное лицо и пригласила нас сесть.

Часом позже, когда на небе уже заблистал лунный серп, у самого окна вдруг громко крикнул козодой. Ролф вскочил:

– Ах, проклятие! Я совсем забыл, что обещал провести эту ночь в Чеплейнз Чойсе.

Я также поднялся.

– Но ты же не ужинал! – воскликнул я. – Я тоже обо всем позабыл.

Он покачал головой:

– Я не могу ждать. Да и зачем мне ужин? За этот час я вкусил вдосталь и опьянел от того, что лучше вина.

Глаза его блестели, словно он и впрямь осушил не один кубок, и я чувствовал, что мои горят не менее ярко. Мы в самом деле захмелели – от ее красоты, смеха, остроумия. Джон поцеловал ей руку и простился, я проводил его до причала, и только тут он наконец прервал молчание:

– Не знаю, почему она явилась в Виргинию…

– И не хочу об этом спрашивать, – добавил я.

– И не хочу об этом спрашивать, – повторил он, глядя мне прямо в глаза. – Ни имени ее, ни звания я не знаю, но клянусь тебе, Рэйф, я видел ее на том званом обеде у епископа! А девушек для отправки в Виргинию Эдвин Сэндз набирал отнюдь не в таких местах.

Я остановил эту речь, положив руку ему на плечо.

– Она – одна из девушек Сэндза, – сказал я с расстановкой, – горничная, которой надоело быть в услужении, и она отправилась в Виргинию в поисках лучшей доли. Полторы недели назад она вместе со своими товарками сошла на берег в Джеймстауне, с ними же явилась в церковь, а оттуда – на общественный луг, где она и капитан Рэйф Перси, дворянин и искатель приключений, настолько приглянулись друг другу, что немедленно вступили в брак. В тот же день он отвез ее к себе домой, где она ныне и проживает, и все, считающие себя его друзьями, должны оказывать ей почтение как его законной супруге. Пусть никто не вздумает говорить о ней неуважительно; не следует также распространяться и о ее красоте, изяществе и манерах (каковые, я этого не отрицаю, несколько не соответствуют ее скромному званию), дабы не давать повода для праздных толков.

– Рэйф, разве мы с тобой не друзья? – спросил он с улыбкой.

– Временами я думал, что это так, – отвечал я.

– Честь моего друга – моя честь, – продолжал он. – О чем молчит он, о том буду молчать и я. Ну что, доволен?

– Доволен, – сказал я и пожал протянутую мне руку.

Мы подошли к краю причала, и он спустился по лесенке в свою шлюпку, лениво качавшуюся на приливной волне. Гребцы отвязали причальные тросы от свай, и между нами начала медленно расширяться черная полоса воды. У меня за спиной, в доме, вдруг ярко вспыхнул свет: мистрис Перси, как обычно, транжирила добрые сосновые факелы. Перед моим мысленным взором предстала картина: комната, освещенная множеством огней, и в этом розовом сиянии, в большом резном кресле, держась очень прямо, сидит красавица, которую свет называет моей женой, а сзади прислужница-негритянка в белом тюрбане обмахивает ее веером. Должно быть, Ролфу представилось то же самое – он поглядел на светящееся в ночи окно, потом перевел взгляд на меня, и до меня донесся его вздох.

– Рэйф Перси, ты счастливчик, самый верх на колпаке Фортуны!33 – крикнул он мне.

Я с горечью рассмеялся, он же наверняка приписал этот смех самодовольному торжеству по поводу привалившего мне счастья: ведь сейчас, пройдя по темному берегу, я вернусь в сверкающий огнями дом, к его блистательной жемчужине. Он помахал мне на прощание рукой и вместе со своей лодкой исчез в сгустившихся сумерках. А я воротился в дом к мистрис Перси.

Она все так же сидела в большом кресле, скрестив на подушке изящные ноги, сложив руки на коленях, и завитки ее темных волос колыхались в такт взмахам веера, касаясь высокого гофрированного воротника. Я пересек комнату и, оборотившись к ней, прислонился спиной к подоконнику.

– Меня назначили депутатом от проживающей в округе сотни жителей, – сказал я отрывисто. – Палата депутатов собирается на следующей неделе. Я еду в Джеймстаун и останусь там на некоторое время.

Она взяла у негритянки веер и начала неторопливо обмахиваться. Потом спросила:

– Когда мы едем?

– Мы? – повторил я. – Я собирался ехать один.

Веер упал на пол. Раскрыв в изумлении глаза, она воскликнула:

– Как, вы хотите оставить меня одну? Оставить меня одну в этих лесах, на милость индейцев, волков и этого сброда – ваших слуг?

Я улыбнулся.

– С индейцами у нас мир, в лесах навряд ли сыщется волк, который смог бы перескочить через этот палисад, а слуги слишком хорошо знают своего хозяина, чтобы посметь оскорбить свою хозяйку. Тем более что за главного у них я оставляю Дикона.

– Дикона! – вскричала она. – Ваша старая кухарка немало порассказала мне о Диконе! Игрок, бандит, отъявленный головорез – вот что такое этот Дикон!

– Не спорю, – отвечал я. – Но он мне предан. Я могу ему доверять.

– Зато я ему не доверяю, – парировала она. И повелительным тоном добавила: – Я хочу поехать в Джеймстаун. Этот лес мне наскучил.

– Я должен подумать, – невозмутимо отвечал я. – Возможно, я возьму вас, сударыня, а возможно, и нет. Я еще не решил.

– Но, сэр, я желаю ехать!

– А я, может статься, пожелаю, чтобы вы остались.

– Вы грубиян!

Я поклонился.

– Вы выбрали меня сами, сударыня.

Она вскочила, топнув ногой, повернулась ко мне спиной и, схватив со стола цветок, принялась обрывать с него лепестки. Я же вытащил из ножен шпагу и начал полировать клинок, счищая чуть заметное пятнышко ржавчины. Минут через десять я поднял глаза, и с другого конца комнаты прямо в лицо мне полетела красная роза. Мгновение – и я услышал обворожительный смех.

– Мы не можем позволить себе ссориться, ведь правда? – вскричала мистрис Джослин Перси. – Право, жизнь в этой глуши и без того печальна. Весь день одно и то же – деревья да река, и не с кем словом перемолвиться! И я ужасно боюсь индейцев! Что, если, пока вы будете в отъезде, они меня убьют? Вспомните, сэр, вы ведь поклялись перед священником, что станете меня защищать. Вы же не оставите меня на милость этих дикарей, не правда ли? И я смогу поехать в Джеймстаун? Я хочу сходить в церковь. Хочу побывать в доме губернатора. И мне столько всего нужно купить! Золота у меня вдоволь, а приличное платье только одно – вот это. Вы ведь возьмете меня с собою, да?