На горах

– Да, она «труба живогласная», – молвила Варенька. – Она святая пророчица, устами ее дух волю свою вещает.

– А я и не знала… И в голову мне не приходило… – тихо опускаясь на диванчик, едва слышно промолвила Дуня.

– Чужому знать этого нельзя, – сказала Варенька.

– Зачем же она не сказала мне?.. Зачем говорила, что увижу таких людей только здесь, в Луповицах?.. – тоскливо говорила Дуня, не слушая Вареньки.

– Услышишь… И ее услышишь, и других услышишь, – сказала Варенька. – В пророческом слове не одна она ходит.

– Кто же еще? – спросила Дуня.

– Дядюшка и еще другие, – ответила Варенька.

– Как? Николай Александрыч?

– Да. Силен в нем дух, сильнее, чем в тете Машеньке. Он ведь кормщик корабля, всем руководит. В нем давно уж нет своей воли, она вся попалена небесным огнем, совсем уничтожена. В нем одна только святая воля духа. Что б он ни приказал, чего б ни захотел, все исполняй, как Божье повеленье. Что б ни сказал он, во всяком слове его премудрость Божия. Слепым, что живут языческой жизнью в плене вавилонском, тем, что валяются в смрадной тине грехов, слова его, конечно, покажутся безумием. Но помни, Дунюшка, слово, сказанное в Писании: «Безумное Божие мудрее людей, и немощное Божие сильнее человеков»[414]. Всякий кормщик, такой, как дядюшка, что бы ни сделал, все свято сделал. Как бы его поступок ни показался скверным, даже беззаконным, все-таки он безмерно выше, нравственнее и законнее высшей чистоты и праведности человеческой. Не кормщик так поступает, а живущий в нем дух. Читала ли ты преподобного отца Макария Египетского?

– Как же не читать? – отвечала Дуня.

– Вспомни, что говорит он: «Душа, которую дух, уготовляющий себе в престол и жилище, удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною красотой его славы. Она сама вся становится светом, в ней не остается ни одной части, которая бы не была исполнена духовных очей». А со многими очами, многоочитые кто?

– Херувимы, – сказала Дуня.

– Ну да, – подтвердила Варенька. – Так ты понимай, кому подобны Божьи люди, особенно кормщики кораблей, одаренные духом сугубой благодатью. Макарий Египетский вот еще что говорит: «Не остается в той просветленной душе ничего темного, она вся делается светом и духом. Такие люди, соединенные с духом Божиим, делаются подобными самому Христу, сохраняя в себе постоянно силы духа и являя для всех духовные плоды, потому что когда они духом соделаны чистыми и непорочными – то невозможно, чтобы вне себя приносили они плоды злые. Всегда и во всем являются у них добрые плоды духа»[415].

Долго ничего не могла сказать на это Дуня.

– Когда ж и где Николай Александрыч или Марья Ивановна говорят «живое слово»? Когда бы послушать их, Варенька?.. – после долгого молчанья спросила Дуня.

– Когда корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны люди Божьи во едино место в сионскую горницу, – ответила Варенька, – если будет на то воля Божия, и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока еще и язычница… Кто знает? Может быть, даже слово будет к тебе. Редко, а это иногда бывает.

– Ах, всем бы сердцем, всей бы душой я хотела войти в корабль, – с глубоким вздохом сказала Дуня.

– Покамест нельзя, Дунюшка. Вдруг никак невозможно, – отвечала Варенька. – Может быть, собрание-то, когда побываешь в нем, соблазнит тебя. Может быть, ты станешь избегать его, как греховного.

– Что ты, что ты, Варенька! – вскликнула Дуня. – Я и так, кажется, довольно уж знаю… Сколько книг перечитала, сколько Марья Ивановна со мной говорила. Во все, во все верю и всей душой стремлюсь к раскрытью «сокровенной тайны».

– Не говори так, Дунюшка, – прервала ее Варенька, – не говори с такой уверенностью. Сказала я тебе, что Божие безумное премудрей человеческой мудрости, но ведь обыкновенные люди, язычники, в проявлениях духа видят либо глупость, либо юродство, либо даже кощунство и богохульство, кликушами Божьих людей называют, икотниками да икотницами, даже бесноватыми {28}. Когда явишься ты в среде малого стада, в сонме племени нового Израиля, и Божьи люди станут молиться на твоих глазах истинной молитвой, не подумаешь ли ты по-язычески, не скажешь ли в сердце своем: «Зачем они хлопают так неистово в ладоши, зачем громко кричат странными голосами?..» А когда услышишь вдохновенные, непонятные тебе речи, не скажешь ли: «Безумие это, сумасбродство…»? Мало того – не скажешь ли ты самой себе: «Это кощунство»? Так всегда говорит про Божьих людей слепой и глухой языческий мир, так, пожалуй, скажешь и ты, потому что ты язычница.

– Зачем же, однако, на молитве хлопать в ладоши? – с удивленьем спросила Дуня. – По-моему, это нехорошо. Так не водится.

– Псалтырь читывала? – спросила Варенька.

– Как же не читать? Училась по псалтырю. Чуть не весь знаю наизусть, – ответила Дуня.

– Помнишь: «Восплещите руками, воскликните Богу…» А дальше: «Взыде Бог в воскликновение», – сказала Варенька.

– Псалом сорок шестой, в конец о сынех Кореовых, – промолвила Дуня и смолкла.

– Оттого люди Божьи и плещут руками. Царь-пророк их тому научил. И восклицают они громкими радостными голосами хвалебные песни, – сказала Варенька. – То не забудь, что сам Бог ходит при восклицаниях и в гласе трубном, то есть с пением, с музыкой. Тебе покажется это соблазнительным, потому что привыкла ты к мертвому богопочтению. У вас только поклоны да поклоны. Знай одну спину гнуть – и будешь спасен… Так ведь по-вашему? А у Божьих людей не так, у них все тело, все члены его поклоны бьют. А когда увидишь, как это делается, – непременно соблазнишься…

– Что ж это за поклоны всем телом? – с напряженным вниманьем спросила у Вареньки Дуня.

– С первого взгляда похожи они на скачку, на пляску, на языческие хороводы, – ответила Варенька. – И если бы увидал язычник святое «радение» людей Божьих, непременно назвал бы его неистовым скаканьем, богопротивною пляской. Но это «радение» к Богу. Сказано: «Вселюся в них и похожду» – и вот когда вселится он в людей своих, тогда и ходит в них. Божьи люди в восторге тогда пребывают, все забывают, землю покидают, в небесах пребывают.

– Как же это можно плясать на молитве? – сказала совсем изумленная Дуня. – Ведь это грех… Подумать так страшно…

– Службу на Пасху знаешь? – спросила Варенька.

– Всю наизусть, – ответила Дуня.

– «Богоотец убо Давид пред сенным ковчегом скакаше, играя…» – помнишь? – спросила Варенька.

– Помню, – тихо в раздумье ответила Дуня.

– А в Писании читала, что царь Давид плясал перед Господом? – спросила Варенька.

– Что-то не помню, – ответила Дуня.

– Шел он в Иерусалим с кивотом Божиим, скакал перед ним и играл. Мельхола, дочь Саулова, как язычница, над ним насмехалась, а он ей сказал: «Буду играть и плясать перед Господом»[416]. Теперь он в райских светлицах препрославлен, а она в адских муках томится, во власти Божия врага.

Не отвечала Дуня. Поражена была она словами Вареньки. Та продолжала:

– Увидишь людей Божьих, и мужчин и женщин вместе, в одних белых рубашках, с пальмами в руках – и тоже соблазнишься?.. А между тем тут тайна. Почему святых, праведных зовут «людьми Божьими»? Потому что запечатлены они печатью Бога живого.

– Об этом я в книге госпожи Гион читала, – молвила Дуня[417].

– Ну да, – подтвердила Варенька, – и в апокалипсисе тоже есть. Там сказано: «Вот множество людей ото всех племен стоят пред престолом и пред агнцем в белых одеждах с пальмовыми ветками в руках и восклицают громким голосом…»[418]. Потому люди Божьи и «радеют» Господу в белых одеждах с пальмами в руках… Конечно, не везде можно достать пальм – а у нас вот их целая теплица для того заведена. По другим местам вместо пальм вербы держат в руках, либо зеленые ветви от какого-нибудь дерева, не то белые платки либо жгутики… Вот отчего люди Божьи молятся в одних белых рубашках… А тебе, пожалуй, и это за соблазн покажется.

Не отвечала Дуня, погрузившись в сильное раздумье.

– А когда услышишь, что восклицают в то время Божьи люди, какие слова говорят и поют они, – соблазнишься, непременно соблазнишься, – продолжала Варенька.

– Что ж такое они восклицают? – пытливым взором глядя на Вареньку, спросила Дуня.

– Они поют, – сказала Варенька. – Поют «песнь нову», и, кроме них, никто не может научиться ее петь, – прибавила она после короткого молчанья. – Певцы те искуплéны, они первенцы Богу и агнцу… В устах их нет лукавства… Непорочны они пред Божьим престолом… На них печать Божия[419].

– Тоже читала я в книге госпожи Гион, – сказала Дуня. – Я бы, кажется, услыхавши такую песню, слушала ее не наслушалась.

– А все-таки она бы соблазнила тебя, – ответила Варенька, устремляя пристальный взор на Дуню. – Не забывай, милый друг, что ты еще пока язычница и что враг имеет над тобой полную власть. Он-то и вложит в твою душу нечистый помысел, он-то и скажет тебе, что «новая песня» – безумие… Но помни всегда, всегда помни, моя милая, желанная, что «безумное Божие премудрей человеческой мудрости». Что, если услышишь ты в собранье Божьих людей не тот напев, к которому привыкла в своих часовнях? Услышишь, что новые песни поются на голос мирских песен – хороводных, например, или таких, что пьяные мужики поют на гуляньях, либо крестьянские девки на посиделках, иной раз плясовую даже услышишь?

– Зачем же так петь? – в сильном смущенье спросила Дуня. – Разве нельзя петь как следует?

– Можно бы, – ответила Варенька. – Очень бы можно, ежели бы новую песню пели, как у вас, бездушные кимвалы бряцающие. Но ведь на раденьях людей Божьих не сами они поют, не своей волей, не своим хотеньем; дух, живущий в них, и слова песен, и напев им внушает… Опять-таки прежнее тебе скажу, не знаю уж в который раз, помни слова Писания: «Безумное Божие премудрей человеческой мудрости…» Да, во всем, во всем у людей Божьих для языческого греховного мира тайна великая. Люди Божьи ежечасно славят творца, что дал им познать его тайны, – прибавила Варенька. – Утаил он тайны от премудрых и разумных, открыл младенцам своим неразумным!

– Какие же это песни? Ты знаешь какую-нибудь? – спросила Дуня.

– Знаю, но далеко не все, – ответила Варенька. – Песен много – на каждом почти собранье новая бывает, и не одна, а сколько дух святой захочет, столько и дает их. Ведь это не то что у язычников – по тысяче лет одно и то же поется. Прислушались, и в старых песнях смысла не понимают. А и те песни святы, потому что в свое время и они внушены были духом же святым. У Божьих людей новые песни поются по наитию духа, и никто не может навыкнуть петь эти песни, как сказано в Писании… Но есть и старые песни, такие, что давно певались пророками и теперь по церквам и по вашим скитским часовням поются. Их тоже поют на собраньях люди, познавшие «тайну сокровенную».

– Если можно, Богом тебя прошу, Варенька, спой какую-нибудь новую песню, – просила Дуня, крепко сжимая Вареньку в объятьях.

Немножко призадумалась Варенька, сказала наконец:

– Изволь, так и быть, спою одну, но смотри, наблюдай за собой – не посеял бы враг соблазна в твоем сердце.

– Нет, Варенька, нет. Не мне, самому Богу поверь, что не соблазнюсь. Пой, Варенька, пой, – со страстным увлеченьем говорила Дуня. А сама так и млеет, так и дрожит всем телом.

Помолчала Варенька, потом ясным чистым голосом запела:

Бога человекам невозможно видети,На него ж не смеют чины ангельские взирати.

– Да это и у нас поется, – сказала Дуня. – Напев только не тот. У нас этот тропарь поют на глас шестый.

Не слыхала Варенька слов Дуни. Громче и громче раздавалась ее песня в теплице под сенью длиннолистных пальм.

Тобою, Пречиста, Дева благодатна,К нам Господь явился в плоти́ человека.Люди не познали, что Бог с ними ходит,Над ним надругались – вины не сыскали,Все не знали в злобе, что тебе сказати,Рученьки пречисты велели связати,На тебя плевали, венец накладали,Отвели к Пилату, чтоб велел распяти,А ты, милосердый, терпеливый, агнец,Грех со всех снимаешь, к Отцу воздыхаешь:«Отпусти им, Отче, – творят, что не ведят».Благообразный Иосиф упросил ПилатаС древа тело сняти, пеленой обвити,На тебя глядевши, стал он слезы лити.И во гробе нове положил, покрывши,Зарыл тело в землю, камень положивши.

– Это псáльма, – сказала Дуня. – Не эту самую, а другие такие же у нас по скитам поют, не в часовне только, а в келарне, либо в келье у какой-нибудь матери, где девицы на поседки сбираются.

Не отвечала Варенька. Она уж пришла в восторг и, не слушая Дуни, продолжала:

Ныне наш Спаситель просит отпущенья;Плачем и рыдаем, на страды взираем —Сокати святый дух царствовать на землю!..Повелел Спаситель – вам, врагам, прощати,Пойдем же мы в царствие тесною дорогой,Цари и князи, богаты и нищи,Всех ты, наш родитель, зовешь к своей пище,Придет пора-время – все к тебе слетимся,На тебя, наш пастырь, тогда наглядимся,От пакостна тела борют здесь нас страсти,Ты, Господь всесильный, дай нам не отпасти,Дай ты, царь небесный, веру и надежду,Одень наши души в небесны одежды,В путь узкий, прискорбный идем – помогай нам!Злые люди тати ищут нас предати,Идут в путь просторный – над нами хохочут,Пышность, лесть и гордость удалить не хочут,Злого князя мира мы не устрашимся,Что же нам здесь, други, на земле делити?У нас един пастырь, а мы его овцы,Си́лен все нам дати, си́лен и отняти,Мы его не видим, а глас его слышим:«Заповедь блюдите, в любви все ходите,Во Христово имя везде собирайтесь.Хоть вас и погонят – вы не отпирайтесь».У пламя вы, други, стойте, не озябьте,Надо утешати батюшку родного,Агнца дорогого, сына всеблагого,Авось наш Спаситель до нас умилится,В наших сокрушенных сердцах изволит явиться,С нами вместе будет, покажет все лести,Наших сил не станет тайну всю познати,Надо крепким быти и всегда молиться,Тогда и злодей от нас удалится[420].

Пропев «новую песнь», Варенька склонилась на диванчик и долго оставалась в забытьи. Слезы орошали бледные ее ланиты. Молчала Дуня, перебирая складки передника, и она погрузилась в какое-то особенное состояние духа, не то забытье, не то дремоту… Когда наконец Варенька пришла в себя, она спросила у нее:

– А в собраниях ваших крестятся ли?

– Как же можно без креста? – чуть слышно, слабым голосом проговорила Варенька. – Но ты и тут, пожалуй, соблазнишься, увидавши, как Божьи люди крестятся, – прибавила она.

– Неужли щепотью? – тревожно спросила Дуня.

– Нет. Крестятся больше двумя перстами, но не одной рукой, а обеими, – отвечала Варенька.

– Как обеими руками? Да разве это можно? – вскликнула Дуня.

– А что такое значит крестное знаменье на молитве? Что такое значит самая молитва? – спросила Варенька.

– Кто ж не знает этого? – слегка улыбнувшись, молвила Дуня. – Молиться – значит молитвы читать, у Бога милости просить.

– Молитва – возношение души к Богу, – прервала ее Варенька. – Молитва – полет души от грешной земли к праведному небу, от юдоли плача к неприступному престолу Господню. Так али нет?

– Конечно, – тихо ответила Дуня.

– А крестное знаменье что значит в этом полете? – спросила Варенька.

– Не знаю, как тебе сказать… – в недоуменье ответила Дуня. – А как по-твоему?

– В полете к небу, в паренье к огнезрачному престолу творца крестное знаменье крылья означает, – сказала Варенька.

– Да, и я, не помню, где-то об этом читала, – сказала Дуня. – Не в тех книгах, что Марья Ивановна советовала читать, а в отеческих… В «Цветнике» в каком-то или в «Торжественнике»[421] – не припомню. Еще бывши в скиту, читала об этом.

– Ну хорошо, – молвила Варенька. – А где ж ты видала, чтобы птица летала одним крылом? Понимаешь теперь, почему Божьи люди крестятся обеими руками?

Призадумалась Дуня. После короткого молчанья спросила она:

– Когда ж я увижу все это?

– Скоро, – молвила Варенька. – Твердо ли только решилась вступить на путь праведных?

– Целый год об этом только и думаю, – с увлеченьем ответила Дуня. – Сердцем жажду, душой алчу, умом горю, внутреннее чувство устремляет меня к исканию истины, – говорила она языком знакомых ей мистических книг.

– А знаешь ли, как горька и тяжела, как полна скорбей и лишений жизнь Божия человека? – сказала Варенька. – Тесный путь, тернистый путь избираешь ты… Совладаешь ли с собой, устоишь ли против козней врага?.. А ведь он ополчится на тебя всей силой, только бы сбить тебя с пути праведных, только бы увлечь в подвластный ему мир, исполненный грехов и суеты…

– Не послушаю я наветов диавола… – начала было Дуня, но порывистым движеньем Варенька крепко схватила ее за руку.

– Не поминай, не поминай погибельного имени!.. – оторопелым от страха голосом она закричала. – Одно ему имя – враг. Нет другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить, душу осквернишь – не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».

Смутилась Дуня, но, оправившись, сказала:

– Не знала я этого хорошенько.

– То-то, смотри, – молвила Варенька. – Не только не называй его, даже в мыслях не держи скверных имен его. Не то станет он в твоей душе сеять соблазны. Возбудит подозренье и недоверие… Будешь тогда навеки лишена ангельских лобзаний.

– Это что за ангельские лобзанья? – с живым любопытством спросила Дуня.

– Взаимные поцелуи Божьих людей на собраниях. Эти лобзанья – великая тайна, – ответила Варенька.

– Как? И с мужчинами целоваться? – с испугом вскрикнула Дуня.

– У Божьих людей, как у ангелов, – нет ни мужчин, ни женщин, – сказала Варенька.

– Все-таки стыдно, – вся зардевшись, промолвила Дуня.

– Видишь ли? Враг-от не дремлет. Едва сошло с языка твоего прескверное его имя, он уж тут, он уж тотчас к тебе с соблазном подъехал, – сказала Варенька. – Люди Божьи, друг милый, живут не по-вашему, не по-язычески. Они живут в Боге, в них вселена благодать, мирским людям не доступная. Нет у них приличий, нет запрещений, ни закона нет, ни власти, опричь воли Божией. И греха у них нет, потому что они умертвили его в себе. Все они братья и сестры одного святого семейства, живут в чистоте небесной, в ангельской свободе. В их поцелуях ни стыда нет, ни соблазна, ничего нет дурного. Ангельские лобзанья – славословие Бога. Великая в них тайна. К духовному супругу ведут они.

– Скажи мне, Варенька, пожалуйста, что это такое «духовный супруг»? – с живостью спросила Дуня. – Слыхала я об нем от Марьи Ивановны и в книгах тоже попадалось, но не могу ясно понять, что это такое…

– О! Еще шагу не ступивши по правому пути, ты уж захотела проникнуть в одну из самых сокровеннейших тайн, – улыбаясь, сказала Варенька. – Но так как ты хорошо подготовлена, то можно перед тобой хоть немножко приподнять завесу этого таинства. Видишь ли – один человек не совершен. Сам Бог сказал: «Не добро быть человеку единому» – и создал Еву для Адама. Это было еще до греха праотцев. Первые супруги, созданные Богом, были «духовные супруги», на всю вечность супруги. Грех, внушенный им от врага, все изменил в них. С тех пор супружество стало только временным, на одну лишь земную жизнь. Со смертью одного супруга обыкновенному, плотскому, языческому браку конец, он не может продолжаться на веки вечные. А между людьми, умертвившими в себе грех и ветхого Адама, заключается такое духовное супружество, в котором праотцы жили в раю. Духовное супружество бессмертно, как человеческая душа. Оно не разрывается при освобождении души из созданной врагом темницы смертью, – смертью, как зовете вы, язычники, освобождение души от вражеских уз и плачете притом и рыдаете. А люди Божьи смерти праведника радуются – потому что освободил его Господь, вывел из смрадной темницы тела, созданного врагом… Поняла?

– Кажется, немного понимаю, – думчиво ответила Дуня. – Но как же вступают в эти духовные супружества?

– Разумеется, они не так совершаются, как браки язычников, – ответила Варенька. – Нет ни предложений, ни сватовства, никаких обрядов. Нет даже выбора. Сам дух указывает, кому надо соединиться, кому из двух составить одно. Тут тайна великая!.. Знаю я ее, испытала, но теперь больше того, что сказала, тебе открыть не могу.

Весь день после этого разговора Дуня была сама не своя. Много думала она о том, что узнала от Вареньки, мысли роились у ней, голова кругом шла. Почти до исступленья дошедшая восторженность овладела ею.

Меж тем Варенька рассказала Луповицким и Марье Ивановне о разговоре с Дуней. Увлеченную в сети девушку на весь вечер оставили в покое одну – пусть ее думает и надумается.

– Кажется, овечка на пажить готова, – сказала Варвара Петровна. – Когда ее приведем?

– До привода надо ей побывать на соборе, – сказал Николай Александрыч. – Да и не все вдруг обнаруживать.

– Кажется, завтра и Лукерьюшка из Маркова в богадельню придет, – сказала Варвара Петровна. – Надо и ее уговорить. Кажется, в ней много и силы и духа.

* * *

У Варвары Петровны было большое хозяйство – скотный двор, тонкорунные овцы, огромный птичник, обширные, прекрасно возделанные огороды, а за садом возле рощи вековых густолиственных лип большая пасека. Все было в таком порядке, что из соседей, кто ни взглянет, всяк позавидует. Полевое хозяйство в Луповицах также шло на славу, хоть и велось старинным трехпольным порядком и не было заведено хитрых заморских машин. Оба брата редко-редко, бывало, когда выедут в поле или на ригу, а меж тем ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть земля была и не лучше соседской. На садовые плоды тоже никогда почти не бывало неурожая, в реке и в озерах рыбы налавливалось чуть ли не больше, чем в целом уезде, о лесных порубках, потравах, прорывах мельничных плотин и слухов не бывало. Народ в имении Луповицких был хоть не богат, но достаточен. Все были богомольны, каждый праздник в церкви яблоку бывало негде упасть, воровства и пьянства почти вовсе не было, убийств и драк никогда. И ни малейшей от господ строгости. Все мужики, жены и дочери их барской грозы никогда не видывали, даже сурового слова от них не слыхивали. Луповицкие считали крепостных своих за равных себе по человечеству и, говоря с ними, звали их Иванушкой да Романушкой, Харламушкой да Егорушкой, а баб и девок – Маланьюшкой, Оленушкой, Катеринушкой[422].

Завидовали Луповицким соседи и не могли придумать, отчего у них все спорится. Сами летом они каждый день с утра до ночи в поле, за всякой безделицей следят зорко, каждое яблоко у них на перечете, а все ровно ветром метется – нейдет впрок, да и по́лно. И народ совсем иной у них, чем у Луповицких, – избаловался донельзя, воров не оберешься, пьяниц не перечтешь, лень, нищета в каждом доме. А кажется, все держится строго – всякая вина виновата. «Тут не без колдовства, – говаривали соседи про Луповицких, – отец был фармазоном, за то на старости лет и в монастырь попал грехи замаливать. А что фармазонство, что чернокнижье – одно и то же. Пошло от колдуна Брюса[423] и досель не переводится, проклятое. Сынки по стопам родителя пошли, яблочко недалеко от яблони падает, такие же фармазоны. С бесами знаются. Чему ж тут дивиться, что им удается все? Сатана на послугах – а такого работника не всякий наймет… Зато каково-то будет им, как на том свете очутятся в лапах у теперешних работников! Другую песню запоют!» То особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии отшельниками живут – ни псарни, ни отъезжих полей, ни картежной игры, ни безумной гульбы, ни попоек. Два-три раза в году зададут обед – и баста, а сами ни к кому ни ногой… Как ни досадовали соседушки, как ни честили они Луповицких, а ихних обедов не пропускали. Хоть и противно было Луповицким, а все-таки сзывали они изредка соседей на кормежку – иначе нельзя, не покормишь – как раз беду накачают.

Рано поутру́ осмотрев хозяйство, Варвара Петровна с пасеки пошла в богадельню. Устроенная ею женская богадельня стояла в самом отдаленном углу сада и была обсажена кругом густым вишеньем. Только крыша виднелась из-за кустов, а окна совсем были закрыты вишневыми деревьями, оттого в комнатах даже и в летние дни был постоянный сумрак. Одна комната была во всю длину дома, и в ней, как в крестьянских избах, вдоль стен стояли скамьи. В переднем углу, как водится, киот с образами, рядом на стене «Распятие плоти» {29}, «Излияние благодати»[424] и два портрета каких-то истощенных бледноликих людей. Комната эта называлась «столовою», хоть в ней ни посуды, ни других домашних вещей не было видно. Сзади столовой, от конца дома до другого, был коридор, а из него двери в темные кельи. Их было семь, и в каждой жило по женщине. К богадельне примыкала пристройка, там была стряпущая, еще три кельи и множество чуланов.

Войдя в столовую, Варвара Петровна села у окна, и к ней медленным шагом одна за другою подошли семь женщин. Все были одеты в черные сарафаны и повязаны черными платками. Ни серег, ни даже медных пуговиц, обыкновенно пришиваемых к бабьим сарафанам, ни у которой не было. Четыре женщины были пожилые, три помоложе, одной по́ виду и двадцати лет еще нельзя было дать. У всех в лице ни кровинки, глаза тусклые, безжизненные, не было видно в них ни малейшего оживленья. Ровно мертвецы из своих могил пришли на поклон к Варваре Петровне.