скачать книгу бесплатно
Хотелось сжать кулаки, но болела рука. Я любила его там по-настоящему, и самое худшее заключалось в том, что это не инквизиторское колдовство, – я это понимала. Как и то, что этому чувству нельзя позволить просочиться наружу, ибо эта слабость в прямом и переносном смысле меня убьет.
«Спокойной ночи».
И даже не заорать. Не вырваться. Не сдвинуться.
Я звякнула невидимой цепью.
* * *
Он узнал об обрушении из новостей. Самый скверный способ о чем-то узнать, самый… опустошающий.
А ведь она звонила ему утром, Лира, говорила, что выйдет в воскресенье, радовалась, как девчонка.
«Почему в воскресенье?» – он уже тогда почувствовал неладное, но не смог даже себе объяснить тревогу. Умел слушать интуицию, но не сказал ей достаточно, не переубедил. А должен был. Сидд Аркейн – потомок великих Инквизиторов, обучивший себя всему по старинным манускриптам сам – сам, потому что отец рано ушел из жизни, – обязан был внять гласу беспокойства.
Но Лира звучала счастьем. Первая настоящая работа, как она говорила, и именно там, где мечталось. В офисе на девятом этаже, у самих Паркинсонов.
«Они хотят ввести меня в курс дела заранее – это объяснимо. К тому же, это всего на пару часов…»
К обрушившемуся зданию на проспекте Беркеен он ехал, заранее зная, что опоздал. Поседевший внутри. Он гнал по обочинам, грозя задавить пешеходов, иногда выезжал на тротуары, сигналил как бешеный.
И все равно приехал к обломкам. К груде камней и плит, из-под одной из которых торчали ее русые, залитые кровью волосы.
Он помнил траурный вид санитаров у скорой.
И черный мешок.
Он ощутил отголоски сильной магии издалека, но, будучи раздавленным, не смог четко определить след – удар рассеивался.
Но знал тогда, пообещал себе, что отыщет виновного. Чего бы это ни стоило.
И вот. Виновный… виновная… висела на цепях в задней комнате.
Сидевший в кресле с закрытыми глазами Сидд желал лишь одного: чтобы каждый раз после смерти, проклятая мара воскресала снова и снова, чтобы он мог убивать ее многократно, каждый раз извращенно, каждый раз по-новому.
Она будет видеть плохие сны этой ночью. Он постарается.
* * *
Все сны казались мне явью.
В них я тянулась к человеку, стоящему напротив, должна была объяснить ему важное – мы созданы друг для друга, мы истинная пара. Он просто забыл, но, если я обниму его, он обязательно вспомнит.
На меня смотрели злые глаза. Это пелена, обида прошлых лет, это просто… фон… Я не судила.
Приближаясь, я получала удар по лицу, отлетала в конец комнаты. Поднималась, шатаясь, шла вперед снова. Одно касание – и все встанет на правильные места. Иногда у меня выходило добрести вплотную, почти коснуться его губ. И тогда он бил снова. Я не видела рук, не замечала движений, лишь чувствовала боль там, куда впечатывались невидимые кулаки – в ребра, в живот. Когда упала, меня, кажется, пинали. Я теряла сознание, но снова приходила в него. Мне нужно было дойти…
Глава 6
Спать на цепях невозможно. Невозможно было этой ночью спать в принципе – слишком реальные кошмары оставили на моем теле синяки. Перекрошенными казались мои внутренности, сломанными – ребра, опухшим от ударов – лицо.
Теперь, когда меня освободили от цепей, я как сломанная игрушка полусидела-полулежала в углу у дальней стены и не могла пошевелиться. Ткань моих ментальных оболочек трещала, мозг – в фарш.
Человек, проведший эту ночь в кресле, в котором сидел и теперь, смотрел на меня, и я не могла выдержать его взгляд. Разбитое тело, душа в синяках. И это, судя по всему, только начало. Утро дня, который продолжится новым адом.
За окном облака и серость, за окном, кажется, приглушили свет – собирался дождь.
Я не хотела ни есть, ни пить. Я не могла двигаться.
– Ты сделала что-нибудь хорошее в этой жизни, мара?
Послышался вопрос. На первый взгляд безобидный, если бы не зловещая аура хозяина квартиры.
– А ты прикажи мне исповедаться. Как вчера. И, может, я что-то вспомню…
– Давай я прикажу тебе прикусить язык, и ты его выплюнешь?
Я умолкла. Мой рот склеился, как от цемента.
Мы молчали долго. Он, наверное, размышлял над моими дальнейшими мучениями, я же понимала, что мне не уйти. И все же задумалась про «хорошее». Что хорошего я делала в жизни? Чтобы это считалось, чтобы имело смысл? Ничего. Добрые слова, подарки – не в счет… Что ж, как бы ни звали потомка Инквизиторов, он умел заставить меня ощутить себя полным ничтожеством.
– Я могу забрать твою силу. Навсегда.
– Забери, – отозвалась тихо. Даже не огрызнулась.
Сила, она ведь идет вкупе с огромной ответственностью, и эта ответственность давила на меня с ранних лет. Когда ты способен на многое, ты должен принимать верные решения. Однако в мой подарок с названием «могущество» забыли положить этот талант – быть сильной в правильных решениях. До сих пор было стыдно за вчерашнюю слабость, когда я, стремящаяся бежать из этой квартиры, была готова разрушить и этот дом тоже. Были бы новые жертвы.
– Значит, не боишься с ней расстаться? Тогда я надавлю на другое.
Он надавит. Я не сомневалась.
– Кто-то был у тебя в том здании? Кто-то…
«…погиб?» – я не смогла продолжить и поняла, что зря спросила об этом, что мой ад, если он и выжидал, обрушится на меня теперь. Человек поднялся из кресла, и от его гнева трещали стены. Это не за окном сделалось темно – темно для меня стало в этой комнате, очень страшно.
Он поднял меня с пола рывком за горло, сдавил пальцами. Прижатая к стене, я дергала ногами: я не имела возможности дышать, даже хрипеть. Перед глазами плыли круги, когда я услышала чужой шепот:
– Даже не заговаривай об этом, тварь. Просто… молчи.
Один микрон до смерти.
Меня шибанули об стенку затылком так, что в башке мотнулись кровавые звезды, а после отпустили – я рухнула на пол. Ударилась еще и лбом. Если бы чуть сильнее…
Я впервые малодушно подумала о том, что иногда умирать лучше сразу. Не постепенно.
Наверное, мне дали пролежать минуту или две, позволили сполна ощутить, насколько хрупким стал мой вращающийся мир, после чего принялись вязать запястья.
– Давай прокатимся кое-куда. Проветримся.
Жесткие веревки впились в кожу колючей проволокой. И уже тогда я поняла, что от этого «прокатимся» станет еще хуже.
* * *
Куда мы ехали, зачем? Ни единой мысли. Сложно соображать, когда затылок – в осколки, а вместо головы – чугунный колокол. Дождь накрапывал мелкий, противный, когда не дождь даже – морось. Свежий воздух не радовал. Я мельком видела свое отражение в зеркале: полутруп с сероватым лицом, темными кругами под глазами, с бордовым следом от пальцев на шее. Себе не помочь даже обезболиванием: «обесточка» работала и теперь. Очень хорошо работала, так же зло, как и её хозяин.
Дом, к которому мы подъехали, выглядел мирным, белым, окруженным розовыми кустами и палисадником. Ладный забор, стриженый газон, усыпанный опавшими листьями. Идиллия, если бы не странное давящее ощущение чужого горя по периметру.
Меня выволокли наружу, подвели-подтащили к двери с искусственным венком, приделанным поверх окошка, нажали кнопку звонка. Тот, кто находился внутри, не открывал долго, но все-таки дошаркал до прихожей, отпер замок. И меня тряхнули, как куклу, – мол, давай, начинай все это впитывать.
Я не сразу поняла, чего он хочет, мой мучитель, но, когда прозвучала фраза: «Вот человек, устроивший взрыв здания, в котором погиб ваш сын», – на меня обрушилась тяжелая плита. Она замурует меня заживо, как и взгляд седой женщины, стоящей на пороге. У нее были голубые глаза – бесцветные, давно проплаканные насквозь, почти пустые. И теперь она, после секундного непонимания, посмотрела на меня так, что мне показалось: на крышку моего гроба кидают землю.
– Как… ты… посмела…
Она зарыдала. Не стесняясь изменившегося лица, она качнулась, а после заорала так надрывно, что у меня заложило барабанные перепонки – чужим ором, гневом и собственным чувством вины.
– Как!!!
Он позволил ей ударить меня в грудь – несильно: силы в старческих руках оказалось мало, – позволил ей кричать долго, пока я не перестала разбирать слова. Мое сердце колотилось в бешеном ритме, напоминающем бой похоронных барабанов. Я дергалась в чужих руках, я желала провалиться, испариться, я желала не видеть обвинения в чужих глазах, но как дергаться, когда одной рукой тебя держат за связанные запястья, другой за волосы на затылке? Как грушу для битья, как манекен.
«Вот она…»
Я поняла, что он собрался сделать. Он собрался провезти меня по всем восемнадцати домам, где погибли сын, дочь, мать, сестра, брат…
Он волок меня назад к машине силком, забросил на пассажирское сиденье.
И по пути к следующему дому принялся читать досье следующего погибшего.
– Рид Майнфилд, сорок два года, отец двоих малолетних детей.
Меня тошнило. Я боялась, что меня вырвет на собственные колени.
«Это она… Это она устроила обрушение здание… Это она повинна…»
Кто-то из них молчал, но смотрел на меня так, что окружающий мир глох. Кто-то опускался на колени и рыдал столь горестно, что мне хотелось сдохнуть прямо на чужом крыльце. Чья-то мать кинулась на меня дикой сумасшедшей кошкой – ее ногти располосовали мне лицо. Другая женщина так терзала мою одежду, будто пыталась сорвать кожу, – я понимала, что буду помнить это всю жизнь, – отлетали пуговицы на моей одежде, трещала по швам ткань. Я теряла жизненные силы.
Разные районы, разные дома. В каждом из-за меня кто-то умер.
Муж, оставшийся без жены с детьми на руках, кинулся на меня со стулом. Я не понимала, не знала, что так можно: просто схватить в гостиной стул, выбежать с ним на крыльцо… Он ударил меня дважды ножкой в живот, после – с размаха по лицу. И мне казалось, я каждый раз умираю разной смертью – раз за разом. Хуже: я знала, что заслуживаю всего этого, что на месте того мужчины я схватила бы не стул – нож.
Водитель читал мне в машине досье. Я больше не пыталась говорить, даже не пыталась отключить слух. Мне было очень холодно, и с каждым новым домом пустота внутри меня ширилась – черная пустота, полный мрак.
«Эллисон Загвар… Тридцать шесть лет, работница столовой… Кен Макгил, двадцать восемь, клерк… Тулья Труман…»
По последним четырем газонам я уже не могла идти собственными ногами – Инквизитор меня тащил. И кто-то из очередного дверного проема орал, чтобы меня – поганую тварь – оставили тут. Чтобы меня могли запереть в подвал, чтобы меня можно было бесконечно мучить…
Снова машина. Снова стук закрываемой пассажирской двери.
Меня изнутри выжгла лава, меня выморозило студеной ночью, меня похоронил стыд. Я ощущала себя так, будто от меня не осталось меня, прежней Маризы. Никого внутри не осталось, лишь пустота и вечное одиночество, в котором мне бродить веками. Я даже не пыль вселенной, я та, кого выбросили за пределы всех вселенных, потому что такому ничтожеству нет места нигде.
К последнему дому я шла, уже неспособная чувствовать. Ни собственных ног, ни даже боли в затылке. Лишь трещины внутри, такое их количество, что любое прикосновение превратит крепкий некогда остов в прах.
Звонок в дверь. Вышел парень. Чуть за тридцать. С хорошим лицом, светлым, но пустыми глазами.
– Это она, – прозвучало сзади. – Это она… устроила обрушение на проспекте Беркеен…
Парень смотрел на меня без эмоций. Смотрел долго, и я понимала: того, кого он утратил, мое присутствие здесь уже не вернет.
– Это ничего не изменит, Сидд, – обратился к тому, кто стоял за моей спиной. – Прекрати. Месть Лиру не воскресит.
Они знали друг друга, они, вероятно, были друзьями. Кем приходилась Лира хозяину квартиры? Сестрой?
В машине я лежала на сиденье, как червь, скрючившись.
А водитель говорил:
– То был первый день, когда она устроилась на работу. Ей не было и двадцати пяти. Светлая, невесомая. Она не заслужила смерти. Такой… смерти.
По обшивке салона, по корпусу авто резонировали волны черного густого гнева.
А я думала лишь о том, что, если бы вот так погиб близкий мне человек, я бы не единожды воткнула виновному вилку в ладонь. Я бы заставила его истыкать себя, как котлету.
Кем бы ни приходилась Лира Сидду, в тот момент я мысленно кивнула смерти, как вошедшей в дверь гостье.
Все верно, значит, так должно быть. Значит, пусть так будет.
Во мне продолжали убивающим хором плакать все восемнадцать навещенных человек.
Мне впервые было все равно, что он будет делать дальше.
Куда-то слился день – за окном стемнело. Я лежала на досках пола, закрыв глаза. Тому, кто до конца жизни будет видеть осуждающие лица в кошмарах, жить не хочется. Человека можно убить по-разному, я впервые поняла, насколько изощренными могут быть методы. Как поняла и то, что душевная боль – куда лучший яд, нежели любой другой, сваренный в котле.
Сидд умел профессионально потрошить, он имел на это право, он имел причину. И я более не задумывалась над тем, куда он ударит дальше. Я лишь желала, чтобы удар этот переломил во мне последнюю балку, чтобы рухнул потолок.
Вернувшись домой, он молчал.
А спустя несколько минут, оставив меня в углу, оделся и вышел за дверь.
* * *
Он должен был выдохнуть. Должен был пройтись. Он её сломал, как и хотел, он переломил ей каждую невидимую кость и испытывал мрачное удовлетворение. Она лежала рабом – покореженным, потасканным, с разодранной рожей, она страдала целый день, каждую его минуту.
Сидд опустился на лавку. На душе после испепеляющего гнева тихо, на душе пусто. Так в комнату, из которой вынесли хлам, проникает через открытую форточку морозец, покрывает углы инеем.
Листья под подошвами отсырели, прилипли к асфальту. Горели фонари, с неба больше не моросило. Лиру не вернуть, но он сделал так, чтобы мелкая тварь впитала в себя каждый плевок, чтобы каждый удар достиг цели.
Ни одной мысли. Ни единой, ни хорошей, ни злобной – тихо. Снаружи тихо, внутри тоже. Сидд прикрыл веки и выдохнул облачко пара.
Он собирался подняться минут десять спустя, но услышал приближение шаркающих ног и постукивание трости – к нему приближалась слепая. Очень-очень старая.
