Здесь никогда не ходили трамваи

Я вижу это, но ничего не могу сделать!!!

Ничего! Беспомощно! Бесполезно!

– Я видел твой труп!

– А я вижу твой.

6

Я не понимал, почему мама всё время плачет. Отчего, наконец, освободившись от гнёта своей величайшей проблемы, она продолжает по ней скорбеть.

Я смотрю на отца. Он одёргивает воротник кожаной куртки и поднимает плечи, будто старается втянуть голову в корпус, чтобы небольшое кусок чёрной кожи сумел спасти его от холодного ветра. Смотрю на его грубое лицо и вспоминаю. Прокручиваю самое яркое воспоминание о его поступках.

Обычный вечерний скандал.

К тому времени я уже привык к ним.

Он требует денег на спиртное, а она не даёт. Взывает к разуму. Умоляет остановиться и подумать о завтрашнем дне. Его не интересует то, что будет завтра. Лишь здесь и сейчас. Завтра видится, как нечто недостижимое. А раз недостижимое, то бесполезное.

Несущественное.

Логика хищника.

Я не знаю, куда деться. Мне хочется бежать и оставаться на месте. Провалиться сквозь землю, но продолжать наблюдать и впитывать то, чем буду мучатся долгие годы. Организм не выдерживает, поэтому я сижу на синем кресле, подранном котом, и реву. Завывая. Это кажется мне наиболее логичным.

Отец спокойно подошел. Присел и спросил, прочему я плачу. Я не смог ответить ничего внятного, поэтому он ударил. Не слишком сильно, но достаточно для того, чтобы я тут же слетел с кресла, держась за лицо. Продолжая выть. Слабый. Непростительно слабый. Не способный ни на что.

Ни на что. Ни на что. Ни на что…

– Почему я до сих пор помню? Почему здесь и сейчас?

– Ты должен помнить.

Мы остановились на перекур. Я сижу на деревянной скамье возле частного дома, а он стоит напротив, вглядываясь в горы за горизонтом.

Такие далекие.

Мне хотелось посетить их.

Ощутить собственными ногами их рельеф.

Их удивительную фактуру, что напоминает форму морской ракушки, застывшей в воздухе. Кажется, что можно протянуть руку и схватить ее. Сунуть в карман и, никому не показывая, отнести домой.

Но нельзя.

Если заберу я, то другие не смогут наслаждать этой удивительной красотой.

Я не забрал.

Не забрал. Не забрал….

И уже ничего не заберу.

– Это тест? Скажи мне, это какой-то тест?

– Никакой это не тест. Просто естественный ход и порядок вещей.

– Я так не могу. Не могу это терпеть. Оставь меня. Прошу, уйди. Я не хочу больше идти с тобой.

– Ты должен.

Он режет слова. Спокойно и грубо. Просто должен.

– Уйди!!!

Я верещу. Заливаюсь. Я чувствую себя маленьким и беззащитным.

Я жду удара.

Он бьёт.

Сильнее, чем когда-либо.

Я падаю.

Собираю дорожную грязью. Рассыпаю на дороге все, что успел скопить внутри себя. Не хочу поднимать. Хочу оставить. Но не могу. Оно всегда будет идти рядом. Чуть позади, как это делала Бэк. Всегда рядом, но никогда в поле зрения.

Я познакомился с ней на похоронах Отца. Панихида по ее бабушке должно была идти следом за нашей, поэтому она вместе с родными ждала в предпроцессной комнате.

Мне хотелось выйти.

В большом зале возле открытого гроба становилось душно и дурно. Священник что-то бубнил и размахивал дымящим кадилом. Мать и бабка захлебывались слезами, а дед стоял рядом, положив руку мне на плечо.

Я сказал, что хочу выйти.

Что мне плохо.

Я не мог смотреть на отца в таком виде.

Дед попросил меня остаться. Попросил потерпеть. Крепче сжал плечо своего внука, разглядывая бледное лицо своего сына. Не знаю, что он чувствовал. Скорбь, должно быть, но необычную. Я помню, как он приходил к нам домой и отчитывал Папу, пока тот пьяным лежал на диване. Я все это помню слишком хорошо.

Отцу плохо зашили голову, поэтому немного крови вытекло на белую подушку из дешевого материала. Такого же дешевого, как и костюм, надетый на труп. Священник все продолжал наматывать круги, а людей вокруг становилось все меньше. Мало кто мог стоять достаточно долго. Мне тоже хотелось выйти, но дед каждый раз меня останавливал. Он терпел, но не мог делать это в одиночку, поэтому знал, что если уйду я, то и он более не сможет оставаться.

Кто-то бесшумно подошел сзади.

– Вам нужно идти. Сейчас начнется следующая церемония прощания.

Дед что-то буркнул и пошел в другую комнату, собирать родственников, чтобы мы могли погрузить гроб в автобус и отправиться на кладбище, а я остался наедине с трупом. Подушка под его головой уже стала отвратительно коричневого цвета, а рот немного приоткрылся. Даже сквозь церковный дурман я чувствовал запах, исходивший от его тела. Он разлагался прямо на глазах.

Тело погрузили в автобус и, усевшись рядом, поехали на кладбище.

Мама продолжала плакать.

Я спросил, почему она плачет?

– Почему? Он ведь уже умер. Зачем плакать?

Она не ответила, но вытерла слезы, сделав свое лицо каменным.

На кладбище все прошло быстро. Дед бросил на гроб немного, растолченной в пальцах, земли. Сказал несколько слов и отвел меня к машине. Попросил подождать. Я ждал недолго. Вскоре просто вышел и бродил. Долго гулял по кладбищу, пока не встретил Бэк. Ей тоже не сиделось на месте.

– Привет.

Я поздоровался в ответ и подошел. Она стояла возле надгробия какой-то женщины, жившей почти сотню лет назад.

– У меня сейчас бабушку хоронят. А у тебя кого?

– Отца…

Я замялся и на автомате потянулся в карман за сигаретами.

– А мне дашь?

Я протянул пачку.

– Нехорошо это, наверное.

– Что?

– Ну, курить здесь. Вдруг она не курила?

Бэк указала на надгробие.

– А вдруг курила?

Мне хотелось отшучиваться, но не говорить на серьезные темы.

– Да и какая разница уже. Мертвые не страдают от рака легких.

– А живые?

– А живым ничего другого просто не остается.

7

Мы были еще в городе, но окружение говорило об обратном. По одну сторону – голое истощенное поле, плавно переходящее в свалку, с другой – длинный грязный спуск, кончающийся сгоревшими домами. Впереди – размытая дорога. Непроходимая. Переглядываемся и ловим попутку. Ржавый внедорожник тормозит рядом с носом ботинка. За рулем сидит мужик с седыми усами.

– Куда вам, ребята?

– Нам бы прямо на пару километров. До поворота на старый район.

– Прыгайте.

Мы прыгнули. По очереди залезли в кабину и покрепче вцепились пластиковые поручни. Водила умело вывернул руль, переключил передачу, что отозвалась хрустом и протяжным гулом, и двинул вперед, собираю все ухабы на плохой дороге.

– Давно вы здесь?

– Где это здесь?

Не пойму, о чём он говорит. Городок маленький и уже много лет не пользуется популярностью ни властей, ни туристов. Все тут друг друга знают или хотя бы видели разок-другой.

– Местные Мы.

Перебивает отец. Перебивает не столько разговор, сколько мои мысли.

– Это понятно, что местные. Все мы тут местные. Кто же в здравом уме приедет в эту дыру. Я о другом.

– А? Не пойму, о чём толкуешь.

– Отчалили, говорю, давно?

Водитель вносит ещё больше непонимания своими словами.

– Отчалили?

– Ну, откинулись, представились. Хотя, ладно, и так видно, что совсем недавно.

Я поглядываю на отца. Он пожимает плечами. Всё постепенно преобразуется и становится на свои места.

– А ты давно здесь.

Водитель не поворачивается и говорит с дорогой впереди него.

– Я-то? Да, давно уже. Так давно, что уже и счет времени потерял. Раньше вот детишек тут возил. Ну, на автобусе. Помните, наверное, школа вон там была.

Он показывает на сгоревшее здание, которое преображается прямо у нас на глазах. Следы ожогов на бетоне исчезаю, деревянные рамы встают на свои места. В окнах загорается свет.

– Так вот, автобус я вводил. Старенький такой. Сколько латали его. Старая развалина. Помню, погода такая же пакостная была, мы как раз в горку карабкались. Ну, как сейчас. Грунт просел совсем. Автобус и накренился в сторону. Ну, как сейчас.

Я чувствую глухой удар по днищу и вижу, как горизонт пьянеет и сходит с ума. Кажется, что сама Земля накреняется, но это лишь мы.

Падает.

Сначала набок, а потом и вниз по склону, совершая пируэты гнущейся стали, во время которых я слышу водителя.

Он хохочет.

Умалишенный.

– Всегда так! Стоит только добраться на эту чёртову дорогу!

Я очухиваюсь внизу. Щека уже начала замерзать от остатков снега, а в руку впились несколько осколков стекла. Мне не больно. Ничего не чувствует, поэтому не задумываясь извлекаю их и отбрасываю в сторону. Стараюсь выбраться, но вспоминаю об отце, поэтому лезу назад в кабину. Он лежит без сознания.

– А знаете, что было потом?

Водитель повернулся к нам, и улыбается беззубым окровавленным ртом. Автобус загорелся.

Вытаскиваю отца наружу и стараюсь не отставать. Оттаскиваю его так далеко, как только могу, не в силах оторваться от горящего внедорожника, за рулем которого продолжает сидеть усатый водитель. Вижу, как его кожа чернеет и пузырится, пока тело медленно охватывают судороги.

Отец приходит в сознание. Смотрит спокойно.

– Пойдём, не будем мешать.

– Чего?!

– Это его личный ад. Не надо ему мешать.

И мы не мешали. Просто пошли дальше. Сами не зная куда. Вперед. В сущности, мало о чем беспокоясь.

Забравшись в гору, стоя возле закрытого магазинчика, можно разглядеть этот проклятый город целиком. Во всем его уродливом великолепии. Сначала – поросшие высокой травой и деревьями горы с редкими вкраплениями небольших дачных участков, потом – железная дорога. Пути сообщения петляют между собой. Путают. Ведут к зданию вокзала, на фасаде которого растянулась длинная трещина. От самой оттаявшей земли до облицовки крыши. Гора, по пути в которую можно встретить все – от старой типографии до отделения почты. Следом – на вершине – парк аттракционов, где я помню себя ребенком.

Где мама до сих пор раскачивает меня на качелях.

На мне синтетический спортивный костюм и светлая кепочка, прикрывающая такие же светлые волосы. Мама еще молода и у нее длинные черные волосы. Нет и намека на седину, которую она просит меня закрашивать двадцать лет спустя.

Хорошо, что она видит нас здесь. Не видит, какие мы теперь и не знает, что лишь спустя столько лет мы стали хоть немного ближе друг к другу.

– Налюбовался?

Я сплевываю на землю.

– Идем.

Он машет рукой.

– Идем-идем.

Бурчу себе под нос и иду, пытаясь вспомнить и понять. Что же все-таки с нами стало.

Мы сворачиваем на склоне к старому району. Раньше он впечатлял меня. Особенно при первом знакомстве. Дома заброшенные уже много десятилетний. Без крыш, окон и дверей. Заросшие мхом и сорняками. Жуткие. На каждом строении выложенная дата возведения. Пятьдесят лет назад. Двадцать восемь. Тридцать. Тяжело сосчитать все эти даты. Длинную, растянувшуюся на добрую милю, улицу брошенных жилищ. Сложи все цифры, и, быть может, наберется даже на одну счастливую жизнь.

Идем к мосту, переброшенному через грязную речушку. Слышно крики и ругань. Трое сцепились прямо на подходе и готовы вытряхнуть друг и друга все, напоминающее о духе. Двое катаются по земле, пока третий суетливо прыгает вокруг, гадая, кто же победит. Подходим ближе. Это же я. Валяюсь, собирая всю грязь, пока лучший друг составляет мне в этом компанию.

Я помню тот день.

Тогда я готов был выбить из него все дерьмо, а он отвечал мне в этом взаимностью.

Не помню, как звали третьего, но он все никак не мог определиться, на чьей он стороне, поэтому постоянно метался от одного конца дороги к другому.

Проходим мимо. Оборачиваюсь. Никого. Дорога пустая. Только грязь.

– Ну, что, готов?

– К чему это?

– Помочь мне. Надо, чтобы ты подсобил.

Я соглашаюсь.

– Нет проблем. Никаких. Что делать?

– Сбегай пока в один из тез домов, да раздобудь стул там какой-нибудь или табурет. Можешь не бояться. Все равно там никого нет.

– А ты что делать будешь?

– А я перекурю пока.

Он вытащил сигареты, вставил одну в рот.

Быстрым шагом я направился к домам. Нужно было выгваздаться по колено, чтобы подобраться к ним, но я отделался только грязными ботинками.

Дом напоминал мне жилище бабушки, в котором я провел львиную долю детства. Те же низкие потолки и малое количество света. В редких солнечных лучах можно заметить кружащие в воздухе пылинки, что, подобно снежинкам, медленно опускаются на грязный пол. Бабушка всегда просила меня надевать тапочки, чтобы не испортить белые носки, которые мама отстирывала с таким трудом.

Занавески, болтающиеся на окнах. Обвисающие на проволоке. Похожие на не заправленную рубашку. Увядающие цветы на облупившихся подоконниках и всюду черные пятна.

Я прошел, не снимая обуви, оглядывая тонкие стены, покрытые дешевыми обоями; печь с рассыпающейся кирпичной кладкой; грязная столешница и кем-то брошенные столовые приборы. Все настолько грязное, что престаёшь это замечать.

Грязь, теряющая сам смысл грязи.

Смывается.

Уходит.

Исчезает.

Я остаюсь.

Пол скрипит.

Поднимаю люк под ногами и заглядываю в недра. В брюхо этого дома. Из темноты доносится смрад сгнившей картошки и легкий шорох, который нарастает с каждой секундой. Крысы? Лишь голодная кошка, которую вовремя никто не впустил. Забытая. Не известно, как оказавшаяся в захеревающем жилище.

Отец ждет меня у старого тополя. Кора испещрена задирами. Лопнувшая. Словно познавшая жестокость. Кошка крепко держится за пальто, пока мы спускается по глинистому склону. Глубоко запустив когти, она часто мяучит и крутит головой. Словно сообщает о надвигающей опасности. В левой руке я держу расшатанный табурет и, лишь спустившись, понимаю, зачем он был нужен.

На мощной ветке уже болтается петля, которую отец соорудил из многожильного провода. Он тянет руку и тихонько говорит.

– Давай.

Я протягиваю табурет, но не могу оторваться от петли.

– Зачем это?

– Надо так.

Начинаю почесывать кошачью шею. Кошка перестает протяжно мяучить. Слышу спокойное мурчание. Благодарность. Отец ставит табурет на землю и ловко запрыгивает на него. Выдыхает. Тяжело. Точно после долгой пробежки.

– Устал что-то.

Я ошарашен. Не понимаю, да и не могу понять. Зачем? Зачем?

– Зачем?

– Я устал ждать. Так долго ждал. Ты вот пришел, а больше никого. Не могу больше ждать. Незачем. Что здесь? Пустота. А дальше что? Пустота. Да и позади только пустота.

Он расшатал ногами табурет.

Вздрогнул и повис.

Как мешок.

Ничто.

Просто тело, которое испытывало лишь боль.

Голова его опустилась к плечу.

Руки обмякли.

Я пошел домой.

Кошка мурчала.

8

Это был его ад?

Его чистилище?

Его проклятие?

Он ждал меня?

Вряд ли.

Хотя, может и ждал.

Не уверен.

Что я тут делаю?

Это важно?

Почему мне важно знать ответы на эти вопросы?

Может быть, это вовсе не я их задаю, а кто-то другой? Кто-то по другую сторону. Кто-то, кого ты видишь в зеркале, лишь скосив глаза в сторону. Это все его рук дело. Это он не дает мне сосредоточиться и постоянно спрашивает.

Как?

Зачем?

Почему?

А я храню молчание и не отвечаю. Может быть, я сам боюсь ответов. Может быть, все это куда невесомее, чем мне кажется.

Кошка давно успокоилась и уснула на плече, пока я шагал мимо реки к другому мосту. Тому, на который мы заявлялись, когда были еще школьниками. Здесь мы пили пиво и дешевое вино. Курили краденные сигареты и воображали, что мы стоим на самой вершине мира, который только и ждет первого главного слова. Мир оказался не так прост, как бы нам хотелось. Он был куда своенравнее. Куда изощрённые в своих заковыристых хитросплетениях.

Формациях, сменяющихся и меняющих нас.

Нас всех.

Ухватить зубами.

Вытряхнуть из старой шкуры и напялить новую.

Вот рецепт.

Долгий и бесчестный путь, который приходится пройти каждому.

Сначала шаги мелкие и неуверенные, но постепенно они становятся смелыми и широкими. Пока не оступишься. Пока не рухнешь. На колени. И уже не встать. Никакой гордости. Никакого отчаяния. Только бытность, что топчется по ковру грязными ногами.

Мы присели на деревянную скамью возле колодца на улице, огороженной деревянными заборами. Кошка спешно спрыгнула с плеча и горделиво поспешила за булыжник, чтобы справить нужду. Хлопаю по карманам, разыскивая табак, но нахожу лишь одну дешевую и изрядно помятую сигарету. Чиркаю спичкой об дерево и прикуриваю, разглядывая то, что когда-то было улицей.

Когда-то жило.

Дышало.

Полной грудью.

Стучу каблуком по железке, вросшей в землю.

Воспоминания преследуют. Они реальны и нереальны. Я и сам не могу разобраться, каковы они. Насколько можно им доверять. Все эти мысли. Эти вопросы. Мне хочется думать об их бесполезности и ненужности, тогда как им хочется обратного.

Что это за железка?

Рельса?

Я помню, как здесь ходили трамваи. Как я бегал по вагону, пока бабушка громко охала.

Ложь!

Здесь никогда не ходили трамваи.

Все это глупость, навеянная одним из столь реальных снов. Всего этого никогда не было.

Все это лишь в моей голове.

Кошка поскребла когтями по камню и опять попросилась на руки.

Как ей откажешь?

– Может, ты что-то знаешь? Нет?

Она смотрит умными глазами.

– Все ты знаешь, просто не хочешь говорить.

9

Переступаем порог. Я прохожу первым, а кошка смотрит на меня, стоя чуть позади. Неуверенно и кротко.

– Проходи.

Я приглашаю жестом, и она ловко перепрыгивает небольшой коврик. Хозяйка. Сразу проходит в большую комнату и обнюхивает диван. Запрыгивает и укладывается. Щурится.

– Что, нравится?

Мурчит и поглядывает на меня узкими зрачками.

Пальто я бросаю, где и обычно. Рядом с ботиками и засохшим налетом из песка и соли. Рядом с пылью, осевшей здесь за несколько дней без уборки.

– Али! Ты дома?

– Мама?

Быстрыми шагами я иду в ее комнату. Никого. Ее здесь нет.

– Ты слышала?

Кошка незаметно кивает и продолжает щуриться. Засыпает. Нет нужны ее тревожить.

– Али!

– Да, что же это такое…

Она зовет меня. Она не знает. Лишь догадывается. Я здесь. Она тоже, но больше мы не встретимся.

Я думаю об этом, наливая молоко в маленькое блюдце. Ставлю на пол рядом со стеной на кухне. Так, чтобы кошка точно могла найти. Отчего-то я за нее не волнуюсь, когда открываю входную дверь и оставляю достаточную для нее щель. Пусть поспит. Согреется. Выпьет молока. Пусть остается здесь столько, сколько сама пожелает. А мне нужно идти.

– Али!

– Да, мама. Я знаю, что ты здесь. Знаю. Можешь не кричать, я тебя слышу.

Уснула. Поджала лапки и сопит. Безмятежно. Ее жизнь была куда тяжелее моей, только она не может об этом рассказать. В сущности, ей и не нужно. Незачем говорить о том, что и так известно каждому. И о ком это я? О кошке?

Так хочется вымыться. Набираю ванну. Сначала вода грязная, но вскоре становится прозрачной. Теплой. Особенной. Я затыкаю сливное отверстие и жду, роясь в содержимом пластикового стеллажа. Лезвие я нахожу только в своей собственной бритве. Старое. Я давно не брился, и сталь покрылась разводами. Начала ржаветь, постоянно находясь во влажной среде. Сталь честнее лживых воспоминаний. Сталь острее затуманенного рассудка. Сталь настоящая. Я – нет.

Вода быстро краснеет.

Теплая.

Расслабляет.

Хочется спать.

Так сладко, как кошка в соседней комнате. Также беззаботно. Также счастливо.

Ну, что ты тут делаешь? Она залезла на унитаз и глядит на меня.

Не удивленно.

Она знает, что происходит. Похоже, что ей это уже не в первой.

Мурчит.

Возможно, это ее ад.

Наблюдать, как умирают люди вокруг.

Как становится темно.

Темно.

Темно.

Темно.

Так темно, что только свет неоновый вывески рвется сквозь ночь и ветровое стекло, пока мы развлекаемся на заднем сидении черного седана.