скачать книгу бесплатно
Ужасное сияние
Мэй Платт
Постапокалипсис – это не только мрачные бункеры, мёртвые города, выживальщики, мародёры и радиоактивные мутанты. И не только героическое выживание человечества после глобальной катастрофы. Бывает и немного иначе. Здесь мир не умирает, а перерождается, становится чем-то иным. Здесь опаснейшие монстры красивы, как сам свет. Здесь в самых простых бытовых ситуациях сплетаются воедино красота и безумие, высокая утопия и самый страшный кошмар. Высокая наука, киберпанк и биопанк, квантовые парадоксы, коллапсы пространства и времени – и обычная жизнь обычных для этой реальности людей, «новая обыденность», простая, но от этого иногда ещё более пугающая. Простой деревенский парень, выдающийся столичный учёный-биолог, разбойник-рейдер, маленькая девочка «с особенностями», охотники на монстров, использующие для этого боевых роботов, – мы посмотрим на этот перерождённый мир их глазами. Содержит нецензурную брань.
Мэй Платт
Ужасное сияние
Пролог
Она наносит косметику – слой за слоем. Большой стол и зеркало похожи на футуристичный алтарь с идолом-ромбом. Она по-прежнему путается в краске: первый слой – основа, плотные белила с запахом свежей грунтовки для стен, следующий – тональный крем, похожий оттенком на человеческую кожу.
Всё вместе скорее сродни театральному гриму. В семнадцать лет она выступала в школьной пьесе и играла Клариссу Маклеллан. В той постановке «451° по Фаренгейту» Монтэгом был долговязый Филипп Уивер, заикающийся в обычной жизни, который на сцене с лёгкостью превращался в мятежного «пожарника». Зато Кларисса оставалась холодной и погружённой в себя, до сих пор непонятно, почему ей всё-таки оставили роль.
В том школьном спектакле было кое-что поинтереснее прыщавого Уивера, что запомнилось лучше липкого грима: огонь. Настоящий, хотя и совершенно безопасный – это они с братом придумали, как сделать спецэффекты на уровне бродвейских постановок. Может, поэтому ей и досталась Кларисса.
«Ярко и безопасно». Спирт, борная и серная кислота. Ничего сложного.
Слой грима вырисовывает лицо, шею. Капля тонального крема капает на плечо, пачкая чёрный костюм. Парик приходится натягивать прямо поверх того, что осталось от волос.
В комнате становится немного меньше света, и она выдыхает, решаясь посмотреть в зеркало.
– Уже лучше, да?
Нужно вставить линзы. Она выбирает бесцветные с затемнением. Преломление лучей должно дать естественный серый оттенок. На губы стоило бы нанести хоть немного помады. Чёрт с ней, надоело возиться, хватит; сойдёт и тональный крем поверх старых добрых плотных белил-штукатурки.
Свет гаснет, если не считать пары лампочек под потолком.
В зеркале – молодая женщина: резковатые черты лица, возраст неопределим – около тридцати, может быть, чуть меньше или больше. Глаза получились скорее голубыми, но ничего не поделаешь, очень трудно подобрать правильные линзы. Тёмно-каштановый парик-каре из натуральных волос пока не пахнет палёной шерстью, это хорошо.
Тело спрятано под одеждой: от горла до плотных туфель на низком каблуке. Брючный костюм подчёркивает худощавую фигуру. Перчатки из латекса тоже окрашены бело-розовым тинтом, ногтей на них нет – и уже поздновато приклеивать.
Она прислушивается к тишине. Спальня уютная: двуспальная кровать – покрывало в розовых и жёлтых кроликах на синем фоне, телевизор-плазма на стене, шкаф и письменный стол. Напротив окна – постер с рекламой технологий «Ме-Лем Компани», будто острозубая ухмылка. Жалюзи задёрнуты, словно намекая: не отвлекайся.
– Я готова.
Она пытается прислушаться к вестибулярным ощущениям: поднимается ли пол, покачивается ли, словно океанский лайнер. Вряд ли: брата укачивало на воде, он должен был позаботиться о гравитационной подушке и стабилизаторах.
Пора его навестить.
Луч прорывается на уровне шеи. Она поспешно закрывает его верхней пуговицей.
– Ярко и безопасно, – она смеётся. Достает из бара-холодильника бутылку шампанского – это «Вдова Клико», а фужеров нет и льда тоже. Это неважно. Вряд ли брат будет пить.
Она опасается, что ему уже нечем пить. В последние дни становилось хуже; накануне вечером он едва мог говорить.
Пора идти.
Она ступает по длинному коридору – глянцевитая розовато-серая штукатурка на стенах бликует, под ногами какой-то специальный пластик. Глаза камер под потолком следят за ней, но они слепы уже много месяцев. Потом прозреют, всё подготовлено.
Низкие каблуки касаются пола, но стука всё равно нет. Туфли лгут, как грим и тональная пудра, как перчатки-руки-без-ногтей. Бутылка контрастно-плотная, материальная. Холодная.
Нужно пройти два коридора, подняться по короткому пролёту ступеней – на стене там ещё висит экспрессионистская картина, название которой она не помнит. Хромированный лифт поймает в зеркала, но пусть: она в чёрном брючном костюме, с аккуратно расчёсанными волосами, идёт по полу, у неё есть лицо.
Пять этажей вверх. Башня бесконечна. На самой её вершине – лаборатория, которая когда-то была их любимым местом.
Брат в своей комнате.
Она прислушивается в лифте: обычно он кричит так громко, что можно разобрать невнятные мольбы и проклятия до того, как тихое «дзынь» оповестит: приехали.
Криков нет.
Она едва не роняет бутылку – неужели всё-таки, он же не… Он кричал столько дней, недель, месяцев. Агония затянулась, могла ли она закончиться тем, чем обычно завершается агония?
Нет, не так.
Он не умрёт. Никто не умрёт – кроме «допустимых жертв», статистической погрешности, брат придумал всё, это его идея, лучше не думать о цене. Они оба хотели анекдотичного «как лучше». Всё ещё есть надежда, что-то получится.
Она толкает незапертую дверь. Комната – копия её собственной, только без зеркала, никаких зеркал уже много месяцев – беспомощный акт милосердия, словно попытка затушить лесной пожар стаканом воды. Пахнет несвежей сукровицей, нагретым железом.
Она подходит ближе к низкой кровати. Хлопчатобумажное покрывало съехало на пол, оно насквозь мокрое, в желтоватых пятнах гноя и лимфы и красных – крови.
Почему-то она старается смотреть куда угодно – на тряпку, на засохшие тёмно-багровые потёки, в сторону работающего вполголоса телевизора, в полуоткрытое окно, оттуда тянет прохладным вечерним воздухом. Только не на него.
Не на бесформенный конгломерат плоти. Ещё пару дней назад голову можно было отличить от всего остального, а теперь понятно, почему искорёженное создание больше не кричит – лепестки мяса закрыли рот, деформированные копии губ похожи на неестественно огромную розу с беспорядочными вкраплениями зубов. Тело напоминает сырой рубленый стейк – куски плоти раскиданы по кровати, десятки пальцев переплетаются с тем, что когда-то было хребтом, влажный глянец печени пульсирует поверх натянутой плёнки желудка.
– Прости, – говорит она, словно лишь её вина в том, что брат выглядит так, словно его разодрали на части живьём, скрепили какими-то плёнками или жилами, а потом срастили с ещё дюжиной несчастных.
Он пытается кивнуть. Она ставит бутылку на грязный пол, подходит ближе и решительно снимает перчатку. Мясное месиво подаётся назад, вздрагивает даже водяночно распухшая гроздь ступней на краю кровати.
В зелёном свете всё смотрится ещё хуже, но она решительно прочерчивает в изуродованной плоти дыру. Он говорил ей: не трать на это силы, есть вещи поважнее. Даже сейчас единственный различимый и узнаваемый глаз смотрит с неодобрением.
Зато у него теперь снова есть рот.
– Это было… – звучит вместо «спасибо».
– Необходимо, —перебивает она и быстро добавляет: – Уже всё. Верно?
Фрагмент, похожий на полусгнившую дыню, вздрагивает, шевелятся какие-то наросты и мембраны. Должно быть, это кивок. Она пытается вспомнить, как выглядел брат прежде – они близнецы, родились с разницей в два часа, но он всегда выглядел старше: рослый, широкоплечий, в юности был спортивным, с возрастом располнел, стал тяжеловесным и грузным, но всё равно, пожалуй, располагал к себе – у него получалось убеждать людей лучше, чем у неё. Если бы не он, сейчас не осталось бы вовсе никакой надежды.
Её свет способен вернуть ему прежний облик.
До сих пор он не хотел вмешательства: «Есть нечто более важное».
«Уже нет».
– Всё ведь закончено, да? – словно в ответ, пол под ногами в очередной раз вздрагивает. Она подходит к окну, убирает жалюзи, впускает ночь, свежий воздух и напряжённую темноту.
Он медлит.
Он хотел бы сделать больше, сестра хорошо знает брата, хотел бы спасти всех, даже запретил лечить его, пока люди готовились к неминуемой катастрофе, а она – сдерживала спрогнозированный апокалипсис из последних сил.
– Пожалуй, – произносит он с усилием. – Ты ведь пришла сказать, что…
– Больше не могу. Вот.
Рукав тёмного костюма скользит по лицу, размазывает верхний слой грима вместе с нижним, выпуская наружу слепящее зарево.
– Сколько укрылось в городах? – прорезь рта распахивается глубокой раной.
– Около двадцати миллионов. Это мало, знаю. И всё же…
– Человечество выживет.
Она кивает.
Смотрит в темноту, где уже начинают зажигаться изуродованными разросшимися звёздами ярко-зелёные шары. За несколько минут вспышки заполняют небо. Мгновение – и рухнут вниз фотонами-переростками, частицами размером с футбольный мяч, внезапно обретшими массу покоя; невозможное с точки зрения физики явление.
Она снимает перчатки – её руки тоже свет.
«Невозможное».
– Базы данных по этой твоей «всеобщей истории всего» спрятаны под землёй. Техника сработала. Мы наверху. В смысле… в воздухе. Купола полисов активированы. У тебя получилось. Ты спас мир.
Груда мяса булькает. Вероятно, это усмешка.
– Всё-таки мы виноваты.
– Могло быть хуже. Ядерная война, например.
– Ты оптимистка.
– Да. Я знаю, что впереди. Всё изменится, но продолжит существовать – благодаря тебе, благодаря… нам.
Без всякого перехода она срывается на визг:
– Я больше не могу сдерживать их!
Она хватает бутылку шампанского и швыряет её в стену. Стекло застывает причудливыми расплавленными формами, сомкнутыми каплями. Самый крупный осколок бьёт её в лицо, должен рассечь – но под гримом ничего, кроме света. Острый фрагмент летит сквозь неё и падает на пол.
Сполох заполняет комнату, вырывается в окно. Шары падают с небес. В эпицентре светящейся взвеси она протягивает брату руку, чтобы счистить уродливые наросты и освободить его – мы не умрём, ни ты, ни я, обещаю.
Он бы сказал: отлично, но что насчёт других?
Придётся пообещать и это: большинство выживет. Мир изменится, но не исчезнет – пока.
Снаружи переполняются, падают и лопаются шары. Трассы и поля, горы и каньоны, города, автозаправки, Диснейленды, военные базы и одинокие трейлеры на дорогах – всё залито зелёным заревом.
Так красиво.
Глава 1
Нейт проснулся с гортанным вскриком. Снилась опять какая-то чушь, козоверьево дерьмо – иначе не скажешь. Он сел в своём гамаке из брезента. Одеяло сползло почти до пола, наверное, давно скулил. Чудом не перебудил домашних.
Пахло горьким нефтяным «жиром», в носу свербело и хотелось чихнуть. Нейт оглянулся на спящих в соседних гамаках Курицу Кэти и Милли и нырнул под одеяло. Чихать расхотелось, но вскоре он выбрался, привычно собирая в хвост растрепавшиеся волосы, рыжие даже в полумраке почти погасшей лампы. Над головой привычно скрипели от ветра железные балки и болты, вон тот, десятый справа, того и гляди отвалится, но это не сегодня и не через месяц, ещё есть время поправить.
Нейт завозился. Желание выпрыгнуть из гамака и отлить боролось с мутными неприятными ошмётками кошмара: призрачные тени, сполохи неприятного жёлто-зелёного цвета, цвета аладовой травы. Невысокая сухопарая женщина обнимала его, прижималась маленькой грудью с торчащими сосками, и этот сон заставил бы семнадцатилетнего Нейта испачкать исподние штаны, но женщина была жестокой, с ножами вместо рук, с отравой на губах. Она поцеловала Нейта, не обращая внимания на крики, и он умер.
«Тьфу».
«Приснится же экая херня».
Он спрыгнул на пол: нужно сходить до ветру, умыться вчерашней, уже немного прелой водой, пока генератор не накачает свежую из грунта, а потом приниматься за повседневную работу: залить сырую нефть, «земляное масло», в колючую махину генератора, проверить, не сожрала ли кур поед-трава, подоить козоверку Хворостину и задать ей корму – ряски с охрянкой. Неплохо бы подкрутить и сам генератор, рычаг совсем разболтался. Курица – в смысле Кэти – его даже похвалит за такое старание. Кэти – не настоящая мать Нейта, но его родители погибли давно, обоих сожрали алады, поэтому подруга матери взяла на себя заботу о сироте. Родная дочь Курицы Кэти, Тощая Милли, приготовит завтрак. Приятно завалиться после всей работы обратно в дом – как раз к омлету с козоверьим беконом и выменянному у рейдеров цикорию с мёдом. Как раз вчера улей мурапчел «ограбили», эти ядовитые твари даже никого всерьёз не покусали.
Этот идеальный план прервался, когда Нейт окатил себя ведром воды. Стоя посреди двора, голый и дрожащий от утренней прохлады, он вдруг вспомнил: накануне Мордоворот Такер рассказывал, что приказавший было долго жить городской телепорт снова зашевелился, выплёвывает разные полезные штуки. Мордоворот поделился и с Милли, но та обозвала Такера придурком, вскинула цветастую, в жёлтых и синих пятнах, юбку, и ушла. Её тёмные кудрявые волосы вились возмущённым шлейфом.
Вообще-то Нейту уже не стоило соревноваться с Такером или пытаться обскакать того на хромом козовере. Пройдёт пара месяцев – и Змейкин Лог, в котором из всех змей водилась только поед-трава, пускай и впрямь на змей похожа, забудет про сироту Нейтана Уиллса. Зато у Синих Варанов, банды, что охраняла это селение и ещё несколько, появится новый авгур. Доказывать, что ты круче какого-то там дурацкого Такера, вся жизнь которого так и пройдёт в обществе козоверов, мурапчел и старых генераторов, просто тупо.
И всё-таки мысль о телепорте – снова ожившем телепорте – не давала покоя. Пускай и треплются – мол, вещи оттуда «скверные», но только потому что якобы все города заражены аладовой травой, не такой, как на камнях растёт, а невидимой, тонкой, как паутина. Телепорт часто выплёвывал полезные вещи. Генератор Курицы Кэти был собран из запчастей, большая часть которых вывалилась оттуда.
«Курица мне уши надерёт», – подумал Нейт, но переубедить себя было трудно. Он решительно поставил жестяное ведро на землю и сдёрнул с покосившегося колышка забора жёсткую камышовую рубаху.
Кэти и Милли ещё спят, отметил он, когда выходил на улицу. Обычно те просыпались раньше, а Милли ещё и расталкивала его, грозила облить водой прямо в гамаке. Пару раз так и сделала под ворчание Курицы, что Нейт лентяй и олух, и пора бы ему уже вырасти.
Нейт поёжился, вспомнив, почему проснулся первым. Ночной кошмар быстро выцветал с предрассветными лучами: первые проблески солнца ложились от горизонта до жестяных домиков маленькой деревни. Большой петух запрыгнул на забор рядом с Нейтом и пронзительно заорал.
– Цыц, суп сварю, – Нейт спихнул петуха на землю. Тот попытался отомстить, клюнул, но толстую резину высокого сапога не пробил.
Телепорт. Такер и телепорт. Милли оценит. Он принесёт ей какую-нибудь по-настоящему крутую штуку; вот прямо чувствовал: там нынче вывалилось нечто особенное. Почему бы ему и не чуять? Будущий авгур он или нет, в конце концов?
Синие Вараны ещё не скоро, а рассвет – вот он, и до телепорта всего полчаса быстрым шагов – во-он в ту сторону, где заросшие ряской холмы рыжеют прогалинами аладовой травы. Нейт успеет туда-обратно. А потом подоит Хворостину и всё остальное.
Показать Милли за завтраком находку из города – разве не стоит ради этого рискнуть ушами? Нудная брань Кэти Курицы его всё равно не проймёт.
«Я быстро», – Нейт перемахнул через забор и в несколько сотен больших шагов оставил Змейкин Лог позади.
Издалека телепорт разглядеть было непросто: платформа лежала в небольшом провале, как раз где холм спускался к мелкой речке, которую все называли просто Речкой. Выдавала место только буйно разросшаяся трава, но она же и прятала круг из металла, который никогда не ржавел и напоминал бледно-серебристую в голубизну лужу. Никто в деревне не помнил, когда местные обнаружили этот кусок «заразного» города так близко от жилья. Нейт спрашивал Курицу Кэти, старейшину Гартона, старуху Мамашу Кейбл – ей прошлой весной исполнилось девяносто лет, она всё помнила, – откуда телепорт взялся, когда это сюда приходили городские и зачем поставили одну из своих «невозможных дорог» посредине Пологих Земель. Ему не отвечали. Про городских вообще не любили говорить. Заразные, больные. Мамаша Кейбл, когда выяснилось, что Нейта алады не видят и он годится в авгуры, и на него самого стала плеваться.
«Отмеченный он. Не к добру это».
Она шамкала складками морщинистого рта и часто облизывала губы бледным языком. Зубов у Мамаши Кейбл осталось штук восемь, но этого хватало ещё и оскалиться вслед. Нейт её в детстве побаивался, особенно суковатой палки, а теперь скорее обижался.
Не к добру? Вон его рейдеры заберут. И будет он там авгуром.
Что именно это означает, Нейт представлял плохо. Наверное, как-то связано с аладами.
Как бы то ни было, про телепорт никто ему не отвечал, про города тоже, от того же Такера, Одноухого Бенни и Милли он слышал про всяческие чудеса с летающими внутри куполов машинами и волшебными кнопками: нажмёшь – отправит тебе в голову картинки, никаких книг читать не надо. Верил через пять баек на шестую. Как будто ровесники знали больше.
Телепорт Нейту нравился не только «плевками». Заражённые или нет, а штуками оттуда пользовались все. Ему нравилось подходить ближе, тогда привычная упругая ряска становилась реже, а жёсткая и одновременно какая-то бесплотная аладова трава норовила зацепиться за брезентовую штанину. В детстве Нейт, Такер и Милли швырялись в аладову траву камнями, пару раз подожгли и страшно собой гордились – аладов отгоняют, герои. Потом уже Шляпа Дональд, хозяин улья мурапчел, объяснил: аладова трава не привлекает тварей, просто вырастает там, где они водятся. А водятся они рядом с городскими штуками. С телепортом вот.
