Знакомьтесь, Черчилль. 90 встреч с человеком, скрытым легендой

Черчилль неизменно посылал миссис Эверест в письмах «сто тысяч поцелуев». Однажды, когда ему было одиннадцать и он сильно болел пневмонией, мальчик признавался ей: «Я очень слаб. Кажется, я могу заплакать по любому поводу».

Несмотря на всю доброту, миссис Эверест никогда не прекращала удерживать юного Черчилля на пути, который считала верным. Она была для него более влиятельным наставником и учителем, чем его родители. Например, когда дело дошло до выдачи мальчику денег на излишества, миссис Эверест прямо заявила об этом матери Черчилля и настояла, что той не следует давать сыну средства, которые он просто выбросит на ветер.

За ее неизменную любовь Черчилль платил ей своей безоглядной привязанностью. Будучи уже подростком и учеником престижной частной школы Харроу, он пригласил няню на «День речи» (выпускной) и прогуливался с ней, держась за руки, по красивой деревне на вершине холма.

Младший брат Уинстона, Джек, тоже был на попечении миссис Эверест, но именно Уинстон продолжать питать к ней исключительно теплые чувства и после того, как они оба стали взрослыми. По достижении мальчиками совершеннолетия миссис Эверест была уволена без каких-либо льгот и гарантий со стороны родителей Черчилля. Она нашла работу еще в одной семье, а со временем переехала жить к сестре во владения мистера Путера в Финсбери-парке, северном пригороде Лондона.

В 1895 году Черчилль – к тому времени изучавший военное дело в Сандхерсте – получил весть о ее болезни. «Я отправился в Лондон, чтобы с ней повидаться, – вспоминал он потом. – Она знала, что ее жизнь висит на волоске, но тревожилась не о себе, а обо мне. На улице в тот день шел ливень. Моя куртка вся промокла. Ощупав ее руками, няня страшно встревожилась, опасаясь, как бы я не простудился. Куртку пришлось снять и тщательно высушить, только тогда она успокоилась».

Именно Черчилль вызвал к миссис Эверест докторов. Той ночью ему пришлось добираться до Камберли полуночным поездом из Ватерлоо, чтобы присутствовать на утреннем построении. «Как только все закончилось, я опять вернулся к ее постели. Она еще узнавала меня, но постепенно теряла сознание. Смерть пришла к ней легко. Она прожила такую невинную жизнь, полную любви и служения людям, и придерживалась такой простой веры, что совсем не боялась смерти и, кажется, не очень-то ей противилась».

В том же году скончался отец Черчилля. Эти две потери будут преследовать его, но по-разному. Впоследствии он мечтал, чтобы отец, который при жизни пренебрегал им, поговорил с ним, как подобает родителю, хотя бы как дух. А миссис Эверест навсегда осталась для него олицетворением истинной человеческой теплоты. Черчилль писал о ней: «Она была моим самым дорогим и близким другом на протяжении двадцати лет моей жизни». Он присутствовал на ее похоронах на городском лондонском кладбище Уонстед-Флэтс, а затем оплачивал уход за ее надгробием и местом захоронения.

Возможно, кстати, что именно миссис Эверест с ее безграничным влиянием на маленького Уинстона наделила его еще одной добродетелью, довольно необычной по тем временам. Черчилль всегда очень непринужденно чувствовал себя в женской компании. Для многих мужчин его поколения (да и последующих тоже) отношение к противоположному полу, которое мы сегодня назвали бы откровенно патриархальным, было естественным. Женщины тогда не имели права голоса. Черчилль и сам принял идею избирательного права для женщин довольно поздно. Однако, в отличие от многих его сверстников-современников, он умел заводить теплые и интеллектуально яркие дружеские отношения с самыми разными женщинами.

Но до этого была школа.

Мальчишки. Лео Эмери, 1886 год

[11]

После подготовительной школы Черчилля – по его собственному признанию, от природы не слишком успешного ученика – отправили в школу Харроу: похожее на деревню учебное заведение на холме с видом на далекий Лондон. Хотя позже Черчилль утверждал, что спряжение латинских глаголов и арифметика были для него непреодолимыми ужасами, под крылом доброжелательного директора школы доктора Велдона мальчик процветал, обретя уверенность в себе и сформировав на редкость прогрессивные взгляды на образование (в числе прочего благодаря использованию учителями в качестве учебных пособий слайдов и волшебных фонарей для проекции фильмов). Этих взглядов он будет придерживаться и станет их пропагандировать всю оставшуюся жизнь.

«Был один из моих младших однокашников, с которым я сравнительно мало виделся в Харроу, но гораздо больше впоследствии, и с которым пребывал (если цитировать его же дарственную надпись на одном из томов “Мирового кризиса”[12]) “в постоянно меняющихся, но неизменно добрых отношениях”, а именно Уинстон Черчилль», – писал Лео Эмери, друг Черчилля на всю жизнь и человек, благодаря которому мир сегодня знает о том юном хулигане, с которым Эмери познакомился на школьной скамье.

«[Черчилль] в своей книге “Мои ранние годы”[13] очень забавно описал нашу первую встречу, – вспоминал Эмери в своих мемуарах. – Я стоял на краю школьного бассейна “Дакер”, как вдруг кто-то пнул меня ногой в спину, и я полетел в воду. Я всплыл, захлебываясь, и обнаружил, что виновником этого надругательства был шестиклассник, рыжеволосый веснушчатый мальчишка, которого я прежде никогда не видел».

Лео Эмери – впоследствии коллега Черчилля по Кабинету министров, его друг и тоже ярый противник политики умиротворения Гитлера – описал ту первую встречу с искренней теплотой, хоть и упустил пару важных фактов, рассказывая о немедленном возмездии, настигшем обидчика. Прежде всего он умолчал, что Черчилль, перед тем как столкнуть его в воду, сдернул с него полотенце, и он полетел в бассейн совсем голым. «Я немедленно и основательно отомстил ему физически – поймал и свалился в воду вместе с ним, чтобы научить его уважать авторитет старших». По воспоминаниям Черчилля, Эмери поступил суровее: схватив нахала, швырнул его в самый глубокий конец бассейна.

В жизни Черчилля и Эмери будет много параллелей. Оба будут репортерами во время Второй англо-бурской войны (1899–1902; британцы и белые африкаанс ожесточенно сражались на юге Африки, частично за золотые месторождения). Оба будут работать в британском правительстве (Черчилль – в качестве премьер-министра, Эмери – министра по делам колоний) в 1920-х, и оба встанут плечом к плечу в мрачные 1930-е, изо всех сил призывая Британию срочно приступить к перевооружению. К 1940-м и во время Второй мировой войны Эмери, ставший министром по делам Индии, с антипатией отзывался о резких высказываниях своего старого друга об этом субконтиненте и его народе.

Журналистская карьера Эмери в The Times была поистине выдающейся. В каком-то смысле началась она еще в школьной газете в Харроу, где он однажды взял нового колумниста вести рубрику о происшествиях. Позже он вспоминал об этом так:

«Забавно вспомнить, что я был первым редактором и цензором [Черчилля]. Однажды он пришел ко мне – я тогда редактировал школьную газету Harrovian – со статьей о недавнем командном соревновании боксеров, борцов и фехтовальщиков, которое проводилось в гимназии. Статья была крайне критичной, если не сказать грубой. Мне пришлось, невзирая на страстные, чуть ли не слезные протесты автора, вымарать синим карандашом несколько отборнейших острот. Но даже то, что я оставил, как и пара последующих статей его же авторства, явно выходило за рамки традиционно сдержанного тона нашей газеты. Как и следовало ожидать, наш директор, доктор Велдон, вызвал юного автора к себе в кабинет и обратился к нему с такими словами: “В последнее время я встречаю в Harrovian статьи, которые явно не способствуют росту авторитета законных властей школы. Все материалы в газете публикуются анонимно, и я не намерен выяснять, кто их написал. Однако если в газете появится еще что-то в том же духе, то, как это ни прискорбно, моим долгом будет выпороть вас”».

Армейские мечтатели. Ян Гамильтон, 1896 год

[14]

Следующий шаг большинства однокашников Черчилля по Харроу был вполне предсказуем: они поступали либо в Оксфордский, либо в Кембриджский университет. Родители Уинстона понимали, что путь их сына будет иным. Он и сам впоследствии еще не одно десятилетие задавался вопросом, как бы сложилась его жизнь, если бы основам классики и привычке к интеллектуальной строгости его обучали университетские преподаватели, а не он сам. Но его тянуло в армию. Он подал заявление в Королевский военный колледж в Сандхерсте и после нескольких туров экзаменов был туда принят. Для учебы на артиллерийском или инженерном отделении ему не хватило знаний математики. Но он отличался бесстрашием и обладал отменными навыками верховой езды, необходимыми для кавалерии. В 1895 году его сфотографировали в щегольском парадном мундире – пуританском, с вензелями и эполетами – 4-го собственного Ее Величества Гусарского полка; рыжие волосы гладко зачесаны, выражение лица не по годам серьезное. Страна в преддверии эпохи Виктории.

«Если нежно, но твердо исключить представительниц прекрасного пола, – писал генерал сэр Ян Гамильтон в 1930-е, – должен сказать, что никто… не затронул мою жизнь в столь многих аспектах, как Уинстон Черчилль. Действительно, он сделал так много, что моя история не была бы полной, если бы я не описывал его в странном вояже через десятилетия то как “Летучего голландца”, мчащегося вперед с мачтами без парусов, то как старого морехода[15], дрейфующего под опавшей парусиной в полный штиль, то возящегося с золотыми рыбками, как мальчишка».

Генерал сэр Ян Гамильтон был, пожалуй, самым викторианским из друзей Черчилля. Этот увешанный орденами солдат своими глазами видел очень и очень многое: от Индии и англо-бурских войн до сражения при Галлиполи уже в век, когда война стала более индустриальной. Худой, с шотландским носом и делающими его похожим на терьера бровями, в 1900 году Гамильтон впервые увидел свое имя на тысячах газетных прилавков, когда Черчилль, в те времена военный корреспондент, опубликовал репортаж о кампании в Африке под названием «Марш Яна Гамильтона».

Гамильтон был в восторге от дружбы с Черчиллем. Началась эта история со времен, которые воспринимались им как золотой свет, изливавшийся с высот империи, когда перед ним, солдатом, распростерся весь огромный мир.

«В 1897 году Уинстон получил отпуск из своего 4-го Гусарского полка и сумел примкнуть к 35-му Сикхскому полку, участвовавшему в Малакандской кампании, в боях с горными племенами на северо-западной границе. Он показал себя в них очень хорошо», – писал Гамильтон в стиле, сегодня сильно напоминающем захватывающие приключенческие рассказы из викторианских журналов для мальчиков. Надо признать, этот стиль довольно умело смягчает жестокую реальность.

Во время Малакандской кампании британский гарнизон был взят в осаду в районе нынешнего Пакистана. Эта территория находилась тогда на произвольной границе между Индией, колонизированной Британией, и Афганистаном. Она должна была стать барьером от хищнических набегов русских. Все это привело к серьезному росту напряжения с местными пуштунами. Когда британские лагеря вдоль реки Малакандского перевала подверглись атаке, туда вызвали подкрепление. В одном из отрядов был молодой Черчилль.

Окруженные крутыми горами местные долины эхом отражали какофонию насильственной смерти. Тому конфликту суждено было потрясти всю северо-западную границу, особенно район Хайберского перевала. Однако в изложении Гамильтона, писавшего в стиле почтенных джентльменов, мирно беседующих за сигарой и бокалом портвейна в клубе на Пэлл-Мэлл[16], это выглядело бодрящим приключением.

«К тому времени, когда я получил командование бригадой в долине реки Бара в районе Тиры, – продолжал Гамильтон, – уже завершилась знаменитая акция на Даргайских высотах, в которой так отличились люди капитана Гордона, и мы приняли участие в том, что вежливо называли эвакуацией, но что на самом деле было “отступлением” наихудшего толка… Показательно, что Уинстон решил попробовать свои силы в этом самом опасном, неприятном и неблагодарном задании из всех на войне… Правда, ну просто курам на смех».

Одним из последствий стычек на границе стала новая волна насилия, охватившая жителей Патана. «Тем временем я сам, и буквально, и образно говоря, стоял на краю пропасти, – вспоминал Гамильтон. – Я командовал единственным формированием, оставшимся в долине. Эту длинную колонну, примерно в двадцать тысяч солдат, маршировавших в полной выкладке и с тысячами сопровождающих из лагеря по узкой дороге через вереницу глубоких оврагов, вряд ли можно было считать тактическим боевым подразделением».

Там был один «секретный укрепленный лагерь». «Назывался он Гудда Калаи, что на языке пушту означает “Логово воров”. Именно отсюда нам пришлось прикрывать бегство наших войск». По описанию Гамильтона, происходило это в непосредственных столкновениях с «головорезами», целью которых было «убить как можно больше неверных».

Вот в такой среде оказался молодой Черчилль. Кажется, сквозь витиеватости винтажного стиля Гамильтона так и слышишь его сухой смешок:

«Уинстон… не только оказал реальную помощь, но и узнал много нового о военной службе, равно как о напряженной и опасной стороне войны; о том, как уклоняться от пуль, занимать арьергардную позицию и устраивать засады; обо всем том, чему он и за много лет не научился бы, шагая на плацу и играя в поло в своем полку».

Те приграничные сражения, безусловно, были гораздо более трудными и кровавыми, чем можно предположить из отчетов генерала Гамильтона. Например, одному из ранних сражений, в котором участвовал Черчилль, предшествовала передислокация в глубокую, тихую, необычайно красивую долину. Черчилль был в составе небольшого британского оперативного отряда, намеревавшегося совершить жестокий «карательный» рейд против жителей патанской деревни, в том числе разрушить местные колодцы и башни. Жители деревни по понятным причинам решили сопротивляться. Они попрятались по склонам холмов, а затем с воинственными криками выскочили из засады. По словам Черчилля, «одному прострелили грудь, и он истекал кровью; другой лежал на спине, дергая ногами и извиваясь. Британский офицер крутился позади меня юлой с залитым кровью лицом; ему вырвало правый глаз». Затем он с тихой иронией добавил: «Да, это было то еще приключение».

Позже Гамильтону предложили должность коменданта строевой подготовки в Хайте, так что он не участвовал во Второй англо-бурской войне. Черчилль же тем временем «горел желанием увидеть настоящую службу в Египте». Он только что опубликовал свою первую книгу «История Малакандской действующей армии».

Чуть позже Черчилль написал Гамильтону, обратившись к нему словами «мой дорогой генерал»: «Мне не терпится после Египта получить какое-нибудь назначение дома, ведь я не хочу уходить из армии до тех пор, пока не закреплюсь в политике. Но вот что. Единственное, что приходит мне в голову, – это IB (Intelligence Branch – разведывательное отделение. – С. М.). У меня имеется для этого квалификация. Может, вы знаете, возможно ли это вообще? Это занятие меня интересует, и я считаю, что мог бы быть в нем полезен, ведь перо мое сильнее моего меча…»

Он добавил: «Пожалуйста, рассказывайте всем дома обо мне что-нибудь хорошее. Если бы вы зашли к моей матери – Грейт Камберленд Плейс, 35а, – она была бы очень благодарна вам за новости обо мне и рада встретить человека, который сделал мне так много добра».

Год спустя оба были в Северной Африке, и Уинстон давал своему другу «живой отчет о личном опыте борьбы с воинством дервишей», о чем мы подробнее поговорим в следующей главе.

В гражданской жизни, ближе к 1920-м, старый солдат с некоторым удивлением писал об эскапистском энтузиазме друга:

«Узнав, что Совет Лондонского зоопарка, желая сэкономить на тиграх и львах, ищет добрых граждан, согласных стать их опекунами, он предложил усыновить золотую рыбку. Ему был отправлен превосходный экземпляр, а Совету столь понравился проявленный таким образом патриотизм, что после пожертвования ему послали партию в несколько тысяч только что вылупившихся из икры золотых пятнышек, которые благополучно поселились в Чартвелл-хаусе.

Он обожает этих существ. Блаженными часами он кормит их муравьиными яйцами, которые щепотками достает из чего-то, похожего на табакерку; или манипулирует миниатюрным поршнем, благодаря которому вода автоматически накачивается из пруда и доставляется этим ничего не подозревающим усыновленным чадам будто бы из самых недр матери-земли; глядя на все это, можно подумать, что так он узнаёт всю подноготную своих рыбешек».

Черчилль был истинным сыном империи, и было бы странно, если бы он возражал против заповедей империализма. В те дни в его окружении это была огромная редкость. Черчилль считал господство Великобритании явлением естественным и таким же научным, как гравитация; так в его глазах работал мир. Не менее естественным для этого мира было то, что каждый молодой офицер должен хотеть жениться на светской красавице. Однако путь любви Уинстона Черчилля был интригующе непрост.

Влюбленный Черчилль, часть I. Памела Плоуден, 1896 год

[17]

В первые дни солдатской жизни в Индии в составе 4-го Гусарского полка существование Черчилля, казалось, в основном вращалось вокруг разного рода удовольствий. Он жил в доме с двумя другими офицерами и множеством молчаливых, вездесущих слуг. Утренние занятия на плацу сменялись перерывом на обед, затем ближе к вечеру – игра в поло и ежевечерние прохладительные напитки. Кроме того был колониальный водоворот социальной жизни: роскошные обеды в роскошных домах разных британских чиновников. На одном из таких мероприятий – турнире по поло, а потом ужине у британца, жившего в Хайдарабаде, – задокументирован первый случай, когда Уинстон Черчилль влюбился.

Это была известная светская красавица, темноволосая дочь дипломата сэра Тревора Чичеле Плоудена. Судя по всему, Черчилль воспылал к ней любовью с первого взгляда. По словам его будущего коллеги, друга и биографа Джока Колвилла, молодой младший офицер, что называется, «втрескался по уши».

Часть переписки Черчилля с Памелой Плоуден дошла до нас, хотя ее ответы ему нигде не публиковались. На следующий день после встречи с ней, 3 ноября 1896 года, он пишет своей матери: «Вчера меня представили мисс Памеле Плоуден; она здесь живет. Должен сказать, что это самая красивая девушка из всех, каких я когда-либо видел, – “без исключений”, как сказала бы герцогиня [Мальборо] Лили. Мы собираемся попробовать вместе объехать весь Хайдарабад – на слоне. Пешком здесь ходить нельзя, потому что туземцы плюют в европейцев, провоцируя возмездие, ведущее к беспорядкам».

Такая своеобразная экспедиция действительно имела место и, к счастью, прошла без стычек с обиженными угнетенными индусами и без беспорядков. Мать Черчилля вскоре опять проинформировали письмом, что Памела «чрезвычайно красива и умна». Потом он заговорил о женитьбе. Однако романтические отношения в ту имперскую эпоху неизменно означали разлуку, сопровождавшуюся колоссальными расстояниями и огромными временными пропастями. В итоге Черчилля закрутили военные кампании, полные пыли, боев и крови, а Памела тем временем вернулась в Британию.

Если бы это был роман пера Джейн Остин, героиня наверняка обратила бы внимание на любопытную нотку гиперболы в некоторых посланиях ухажера. В 1898 году Черчилль писал Памеле: «Против одной вещи в вашем письме я возражаю. Почему вы утверждаете, что я неспособен на любовь? Убейте эту мысль. Есть те, кого я люблю превыше всех остальных. И я буду верен. К тому же мои чувства постоянны и не подвержены переменчивым любовным капризам, навеянным сиюминутным увлечением. Моя любовь глубока и сильна. И ничто и никогда не изменит этого…»

Подобные слова, будь они произнесены в мелодраме на сцене викторианского театра, вызвали бы циничные насмешки. Язык высокопарен, но само письмо резкое и обрывочное.

Как мы вскоре увидим, Черчилль тогда собирался вот-вот броситься в сражения в Египте и Южной Африке – буквально, физически. В Африке его возьмут в плен буры, и он совершит потрясающий по смелости побег и благодаря этому прославится. После он писал матери, что «собирается приехать домой. Политика, Памела, финансы и книги нуждаются в моем внимании».

Как оказалось, она в его внимании не нуждалась, во всяком случае не в романтическом. По словам Колвилла, осенью 1900 года оба гостили в замке Уорик, и Черчилль, катаясь в плоскодонке по реке, сделал Памеле предложение. Она отказала.

К 1902 году Памела Плоуден была помолвлена с лордом Литтоном. Ей суждено было стать – и остаться – графиней Литтон. Черчилль поздравил ее и выразил надежду, что они навсегда останутся друзьями. Так и произошло. Этот мотив – крепкая дружба с сильными женщинами – повторится в его жизни еще не раз.

«Он меня ненавидит!». Герберт Китченер, 1898 год

[18]

У Черчилля уже начались проблемы с деньгами. Его нерешительность в романтических отношениях с Памелой Плоуден отчасти объяснялась его постоянным ощущением финансовой несостоятельности. Денег, оставленных отцом по завещанию, было не так уж много, да и в любом случае его мать нуждалась в них еще больше. И пускай товарищи с немалым изумлением отмечали, что на шампанское и дорогих портных денег у Черчилля всегда хватало, наследство было не бездонным. Ожидание финансового кризиса преследовало Черчилля всю его жизнь. Впрочем, в те ранние годы он нашел способ объединить любовь к военной службе с любовью к живому слову и благодаря этому существенно увеличить свое содержание: он воевал за Британию и одновременно описывал в газетах каждый шаг на этом пути.

Черчилль «делал это исключительно ради собственного удобства», заявил в 1898 году генерал Герберт Китченер. Он не намеревался оставаться в армии и не должен был занимать место «других, кто действительно возлагал на эту профессию большие надежды».

Под древними небесами Египта и Судана полным ходом шла грозная военная кампания против «дервишей», местных повстанцев. Генерал Китченер – позже он обеспечил себе жутковатое бессмертие благодаря собственному образу на плакатах времен Первой мировой войны с лозунгом «Ты нужен своей стране» – сфокусировал свой холодный взгляд на уничтожении этих бунтарей самым современным вооружением. В «шовинистических» газетах его изображали суровым и непоколебимым символом имперской мощи Британии.

Черчилль отчаянно хотел принять участие в боевых действиях среди древних песков – не только как офицер Кавалерийского полка, но и как корреспондент Morning Post, что обеспечило бы ему весьма щедрую плату за каждый отправленный материал.

Китченера же до глубины души возмущало само присутствие молодого Черчилля, он нюхом чуял его оппортунизм. И никак не мог определить его суть: кто этот молодой аристократический выскочка – солдат или репортер? Генерал понимал, что обе роли требуют совершенно разной лояльности. Самому Черчиллю это, похоже, в голову не приходило. «Явный случай неприязни с первого взгляда», – считал молодой человек.

Возможно, если бы Черчилль и правда не был бенефициаром своего рода кампании его надоедливой поддержки – включая косвенные подсказки и намеки таких высокопоставленных лиц, как, например, премьер-министр лорд Солсбери, который бурно восхищался статьями Черчилля об Индии и вдобавок был, можно сказать, другом их семьи, – холодности и неприязни со стороны генерала было бы меньше. В этом бесстыдном дергании Китченера за рукав участвовали мать Черчилля и многие ее титулованные друзья. Леди Джин писала непосредственно Китченеру: «Надеюсь, вы возьмете Черчилля. Гарантирую, он не будет писать». Это была на редкость никчемная гарантия. Неизвестно, знала она или нет, но Черчилль к тому времени уже подписал контракт с Morning Post.

Да и был ли генерал Китченер так уж неправ, не желая иметь рядом с собой в самый разгар военной кампании этого активного писаку, буквально одержимого жаждой внимания публики? В британской армии, конечно, действовала цензура, но при желании можно было найти сотню способов ее обойти. С чего бы вдруг у генерала должно было возникнуть желание стать объектом журналистских суждений желторотого двадцатитрехлетнего офицера?

Случилось это в самый разгар имперской авантюры, когда британская армия поклялась отомстить за убийство генерала Гордона в Хартуме примерно тринадцатилетней давности, погибшего от рук Махди (в переводе «Избранный»). В сущности, это скорее было трагедией, чем авантюрой. Махди, Мухаммад Ахмад, в 1885 году со своими солдатами сражался против египетского правления в Судане (Египет стал тогда союзником Британской империи). Они осадили войска генерала Гордона в Хартуме. К тому времени, когда подоспела помощь, противник уничтожил весь гарнизон, включая генерала.

Этот инцидент глубоко запечатлелся в сознании британцев. Даже после смерти Мухаммада Ахмада, скончавшегося от тифа всего через несколько месяцев после убийства Гордона, его силы – махдисты – продолжали сражаться в Судане, и к 1898 году общественный интерес к расплате, подогреваемый прессой, неуклонно рос.