скачать книгу бесплатно
У меня есть лошадь? Честное слово, с детства мечтал о животном, родители отказали даже в покупке собаки, потом командировки… Но лошадь?! Выяснилось, что я недурно умею на ней ездить, и что кобыла прекрасно знает путь во дворец.
По мере приближения к зданию самого известного парижского музея пришлось признать: город очень мало походил на французскую столицу, привычную по разведывательной и дипломатической службе. Вообще, развивающееся вокруг действо по-прежнему напоминало дурной сон. По дороге то и дело попадались кучки людей, остервенело тыкающих друг в друга шпагами. Рука мимо воли стиснула рукоять (у меня тоже есть шпага? интересно, пользоваться-то ей как?), уши ловили крики, вопли, звон стали, стук подков, а уж какие запахи били по ноздрям…
У моста через Сену крепкие руки двух господ ухватили Матильду под уздцы.
– Еще один гугенот! – воскликнула фигура в черном и с полумаской на лице.
– Закажем потом заупокойную мессу на всех! – хохотнул второй.
– Месса будет кстати, – услышал я голос и не сразу понял, что он исходит из меня. – Грешен, господа, не был в храме с тех пор, как молился вместе с герцогом де Гизом.
Рука выписала крестное знамение, совсем не на православный манер.
– Простите великодушно, сударь! Вы на тот берег? Там небезопасно, пока не уничтожены последние еретики, – первый из собеседников выпустил повод.
– Чего мне бояться? Со мной Господь и верная шпага!
– Так обнажите шпагу во имя Господа, коль встретите гугенотов! – второй отцепился от Матильды и вежливо приподнял шляпу. Его лицо до усов также скрыла черная полумаска с прорезью для глаз.
Лувр, в точности такой, как на гравюрах в ранних изданиях Дюма, без стеклянной пирамиды и рекламных постеров, встретил меня россыпью огней. Механически прыгая вверх по ступеням к покоям Генриха Анжу, я столь же машинально отвечал на приветствия дворян, очевидно, знавших меня не первый день. Наконец, услышал голос брата короля:
– Где тебя носит, де Бюсси?.. Маркиз де Ренель еще жив?
Кланяясь принцу, едва сдержал удивленный возглас. Я – де Бюсси д’Амбуаз?.. Надо же! Тот самый персонаж Александра Дюма, воплощенный Домогаровым в российском сериале «Графиня де Монсоро».
Впрочем, сон разыгрывался по совершенно иному плану, нежели роман или телепостановка. С группой католиков я прикончил двоюродного дядюшку, известного гугенота, питая надежду, что получу его земли в награду, а с ними если не маркизат, то хотя бы графский титул.
Сон становился все более реальным. Видения убийства де Ренеля жгли еще очень долго… Пусть это преступление задумали де Бюсси и Генрих Анжуйский задолго до моего перемещения, я вполне мог воспротивиться, но нет – смотрел увлекательный сон широко открытыми глазами, пока Картаньес не всадил маркизу кинжал под нижнюю челюсть, и теплые капли брызнули мне на лицо… С этой минуты происходящее больше не казалось сном.
Где-то в эту эпоху, точно не помню когда, родился Рене Декарт, чтобы произнести свое знаменитое Cogito, ergo sum – мыслю, следовательно, существую, прославившись поиском высшего абсолютного знания в самосознании человека. Весь мир дан мне в моих ощущениях, в ровно той же степени он материален, насколько я его ощущаю, уверял Декарт. Объективная реальность дана нам в ощущениях, вторил ему Владимир Ильич, и Октябрьская революция подарила россиянам самые незабываемые ощущения.
Проходили дни, за ними – месяцы. Я все больше чувствовал себя человеком шестнадцатого века. Сном, давно закончившимся, стала предыдущая жизнь. Нынешняя среди людей, ранее существовавших для меня только в качестве персонажей исторических романов, захватила целиком.
Постепенно растворились иллюзии. Конечно, для дворянства честь – не пустой звук. Но и не настолько святая, как это описывалось в романах, прагматизм все чаще брал верх.
Каким-то невероятным образом во мне сохранились память и навыки прежнего де Бюсси, включая владение шпагой, кинжалом и пистолетом. А еще – странная, одновременно возвышенная и плотская тяга к ветреной Марго, жене Генриха Наваррского… Без какой-либо взаимности, отчего я был рад покинуть Париж в свите Генриха Анжу.
Человек – существо, ко всему привыкающее изумительно быстро. Ночная ваза вместо ватерклозета ничуть не хуже, если слуга моментально ее унесет, а не оставит благоухать. К чулкам, колетам и кружевным манжетам скоро приспосабливаешься, тем более что тело «помнит» их, а эти предметы гардероба отнюдь не являются признаками принадлежности к меньшинствам, здесь подобным образом были одеты и натуралы, и противоположность, и любители забав на два фронта. Ботфорты на мягкой подошве и без каблуков менее удобны, чем берцы или кроссовки, но не настолько, чтобы делать из этого проблему.
Конечно, есть еще запахи, гигиена, правильнее сказать – отсутствие гигиены, с этим прискорбным обстоятельством я пытался бороться, и Жак изумился, отчего после Варфоломеевской ночи господин надумал менять белье и мыться каждую неделю, словно не в силах смыть с себя следы той резни. С чем-то пришлось смириться – с вонью большого города, с насекомыми, с немытыми руками поваров и шастающими по улицам крысами.
Окружающий мир более чем реален. Совершенно реальной стала моя квартирка на втором этаже в доме по улице Антуаз, темноватая, но просторная и добротно обставленная, внизу было предусмотрено стойло с коновязью и, главное, с крепкими запорами на воротах – лошадей здесь крали так, будто половина Парижа населена цыганами. В прошлой жизни неоднократно и целыми месяцами приходилось существовать в куда менее приятных условиях.
Гораздо больше, чем бытовые мелочи, меня занимали другие вопросы – зачем я здесь? И что же мне дальше делать?
Мои родители, правоверные коммунисты советского образца, воспитали меня в атеистическом духе, и лишь много позже в душу закрались сомнения. Я покрестился тайком еще до распада СССР, во время краткой командировки в Ярославль, задолго до Чечни и до французской эпопеи.
Верую ли? Не знаю. Но убедился, что все в жизни неспроста. Если меня вдруг закинуло в прошлое, в этом присутствовал какой-то резон. Батюшка в церкви сказал бы – божий промысел. И определенный смысл сокрыт в моем существовании здесь, а не просто в выживании, надо только его отыскать.
Я чувствовал себя агентом-нелегалом, внедренным под надежным прикрытием во враждебную страну, хоть до появления блока НАТО и даже наполеоновских войн пройдут столетия. Может, достойным поприщем станет перекройка истории, чтобы Россию (будущую) укрепить, ее потенциальных врагов ослабить? Но мне не дано знать, каких результатов добьюсь в двадцать первом веке, если на что-то повлияю в шестнадцатом, не запущу ли «эффект бабочки», предсказанный Реем Бредбери в знаменитом рассказе «И грянул гром». Например, вычислю предков Бонапарта и кастрирую его прапрапрадедушку во младенчестве… Но война 1812 года имела для России столько последствий, что уничтожь их – неизвестно что выйдет. В частности, отменится истребление польской оппозиции на западе Империи. Не сделай этого Александр I по горячим следам выступления шляхты на стороне Наполеона, следующие восстания поляков могли бы получиться намного успешнее, и к Первой мировой наша страна пришла бы слабее, без западных территорий. Или, воздержавшись от участия в разделе пирога под названием Речь Посполитая, русские могли освободить польские земли от германской и австрийской оккупации, обеспечив себя верным союзником. Облегчил бы такой поворот судьбу России – не знаю, самые верные союзники нет-нет да и воткнут нож в спину… В общем, в реформаторы истории я точно не годился.
Де Бюсси к Варфоломеевской ночи исполнилось всего двадцать три, мне в двадцать первом веке перевалило за пятьдесят. Но здесь продолжительность жизни меньше, не говоря о «естественной» смерти бретера – с клинком шпаги меж ребер.
От французского дворянина мне досталось отличное тело, довольно спортивное, тренированное упражнениями, фехтование, охота и верховая езда закалили его. Через мутноватое стекло зеркала, висящего в моей спальне, на меня по утрам глядел молодой человек с аристократически удлиненным лицом, впалыми щеками под довольно острыми скулами. Черная шевелюра и черные же усы составили контраст с белой, плохо загорающей кожей – тут приходилось носить широкополую шляпу, чтоб не покрыться пятнами на солнце, смягчающих мазей нет и в помине. Точнее, кое-какие предлагались, но ими я не рискнул бы лечить и копыта Матильды.
Бородку, делающую меня похожим на Мефистофеля, я немедленно удалил. Фамильный выпуклый подбородок де Бюсси выглядел мужественнее без густой поросли. Узкая полоска-скобочка вдоль нижней челюсти его только подчеркнула. Начисто выбриваться каждое утро – выше моих сил, тем более цирюльные таланты Жака не вызвали у меня восторга.
Глаза тоже темные, им несложно придать романтическое, слегка загадочное выражение.
На меня засматривались девушки. И мужчины определенного склада – тоже. На мужчин мне плевать, а вот барышни… Прожив свыше пятидесяти лет, первое время было трудно обуздать чувства и мысли, а особенно скрыть их, облачившись в обтягивающие кавалерийские рейтузы, когда деликатная часть тела в присутствии очередной парижской модницы приходила в неистовство. Если в прежней жизни меня соблазняли полуобнаженные красотки или затянутые в откровенное прозрачное белье, в шестнадцатом веке я моментально подстроился под здешние реалии. Все женское закрыто огромным количеством ткани, поэтому декольте или случайно мелькнувшая из-под подола ножка в аккуратном французском башмачке вызывали больше эмоций, чем развязные танцы стриптизерш в ночном клубе на Монмартре.
Здесь запросто было подхватить туберкулез, парижане в XVI веке не знали, что некоторые его формы весьма заразны, «стыдной болезни» (сифилиса) привыкли не опасаться. На альковном поле боя дворянство веселилось напропалую – с простолюдинками ради самого процесса и нехитрого, дарованного природой удовольствия, а с замужними дамами или вдовами дворянской крови – еще и для самолюбия. Чем более знатна женщина-трофей, тем больше уважения и зависти оседлавшему ее поклоннику. Высшим пилотажем считалось проникнуть в альков герцогини, и редкие счастливчики, сподобившиеся совершить этот подвиг, недолго держали язык за зубами, храня честь любовницы. Желание похвастаться брало верх над благоразумием.
Происхождение дамы совершенно не взволновало меня, когда я узнал о высокородности вдовы Чарторыйской. Эта женщина – королева во всех отношениях, независимо от титула и родословной…
Она беспокоилась без вестей от мужа, которого я пристрелил, не позволив даже умереть от шпаги дворянина. Врать не стоило, все скоро выплывет наружу. Единственный выход – полуправда.
– Боюсь, его ранение слишком тяжкое, чтобы выжить, прекрасная пани. Нападавших было около полусотни, нас гораздо меньше. Увы, я не мог действовать осторожно и не старался взять знатных противников в плен. Уцелел лишь Огинский, его я и шел проведать, когда встретил вас.
Женщина окаменела. Огромные глаза раскрылись еще шире. Как же, стоящий перед ней и отвешивающий учтивые реплики мужчина всего несколько часов назад убил ее супруга, а сейчас так спокойно об этом заговорил!
Более того, к бордовой коросте на моем плаще, быть может, примешалась и застывшая кровь Чарторыйского…
Позади вдовы послышался шум – там горестно вздохнула дородная дама отнюдь не юных лет в черном чепце. Утонув в глазах пани Эльжбеты, я проворонил сопровождающую, а та принялась свирепо квохтать по-польски. Если правильно истолковал ее слова, карга потребовала срочно убираться прочь от «французского дьявола».
– Сам вы дьявол или лишь его слуга… Не знаю. Но вы погубили меня! Независимо от того, что произошло… там… Даже если вы только оборонялись. Я вас проклинаю! Ненавижу!
– Сделанного не вернуть! – я преклонил колено, словно в присутствии особы королевской крови. – Нам действительно выпал жребий защищаться или погибнуть. Перед вами я в неоплатном долгу, слово чести! Располагайте же мной. Примите мою защиту. Вы – молоды, прекрасны, заслуживаете достойного мужчины, который не будет рисковать попусту, из-за чего столь велик шанс остаться одной…
– Достойного? – она горестно усмехнулась и сделала повелительный жест сопровождающей толстухе не вмешиваться. – Муж мой – истинно достойный человек. Всегда платил по счетам. Поэтому после него мне остаются только громкий титул и непомерные долги, за которые заберут и поместья, и все, что на мне.
Рука безвольно описала в воздухе дугу. Наверно, долги действительно огромные, раз бриллиантовые подвески, серьги и кольцо поверх перчатки с крупным синим камнем – только малая толика средств, нужных для расплаты с кредиторами.
– Здесь я могу прийти на помощь.
– Погасите долги Чарторыйского? – безупречные губы сложились в подобие грустной улыбки. – Тем самым откупитесь за убийство?
– Наверно, я не настолько богат. Но подвизаюсь в свите короля, и в моих силах дать ему на подпись указ о замораживании взыскания долгов. По крайней мере, у вас не изымут поместья, часть доходов отдадите кредиторам, со временем погасите долг полностью.
– Матка Боска, как же вы наивны! И совсем не знаете Польшу. Едва переступив порог, намерены ломать законы, сложившиеся столетиями! Тем самым навлечете гнев магнатов на короля, прольется новая кровь… – Она кидала в меня слова, как дротики, и каждый находил цель, а ее губы дрожали и самые прекрасные в мире глаза наливались слезами, я чувствовал полную беспомощность от невозможности что-то изменить, не сходя с места… – Нет, уж лучше отправлюсь на паперть или в монастырь. Прощайте! Бог вам судья.
Шорох юбок стих вдали. Глядя вслед, я был не в силах отвести глаза – серое дорожное платье не скрыло стройность фигуры, перетянутой корсетом до осиной тонкости талии. Наконец, ее силуэт заслонился массивным корпусом сопровождающей дамы.
Де Бюсси снискал славу дамского угодника и отважного любовника, я не посрамил репутацию, приняв эстафету. Отчего же две женщины, волнующие сердце куда сильнее, чем возбуждающие похоть, мне недоступны…
…И вдруг разведчик взял во мне верх над романтическим молодым дворянином. Ключевое наблюдение: красавица – в дорожном платье! Следовательно, приехала недавно и остановилась в доме бургомистра вместе с мужем, рассчитывая скоро покинуть временное пристанище, оттого не сменила гардероб. Так как радикальные взгляды Чарторыйского вряд ли представляли секрет, вот и всплыло вероятное объяснение неловкости Домбровского, он знал о присутствии четверых заговорщиков, об их отъезде в большой компании простолюдинов, вооруженных явно не для охоты на зверя, но пальцем не шевельнул.
Бургомистр – сам заговорщик или «моя хата с краю»?
Стоит рассказать Шико. Когда прибудет королевский поезд, в свите Генриха найдутся люди, способные проследить за скользким шляхтичем.
Беспокоило другое – уже на западных рубежах Речи Посполитой, похоже, нас ожидало больше интриг и заговоров, чем в самом Париже.
Глава третья
Открытие
– Пшепрашам, пан! Чего изволите?
Бургомистров слуга подкрался незаметно, пока я пребывал в столбняке – сначала от чар молодой вдовы, потом от нахлынувших подозрений. Пшепрашам (извините) – это обычное вежливое обращение в Речи Посполитой, поляки отнюдь не чувствуют себя кругом виноватыми, скорее – наоборот. Очнувшись, я попросил отвести меня к Огинскому.
Тот был плох. Остроконечная пуля, выточенная в одной из мастерских Сен-Дени под моим личным присмотром, пробила плечо навылет, переломив ключицу.
Мысленно снял шляпу в знак уважения. Мужественный лях с такой-то раной часа три продержался в седле, правил одной рукой лошадью и даже поддерживал светскую беседу!
В нос шибанул запах сивушного самогона, совершенно непривычный в эту эпоху – здесь предпочитали вино, пиво, брагу, но не крепкие напитки. Мое внимание привлек лекарь, обрабатывающий рану.
Конечно, людская была далека от стерильной чистоты операционной. И вряд ли тряпки, окружающие рану, подверглись кипячению. Но медикус что-то определенно знал о дезинфекции, в отличие от ксендза, норовившего сунуться как можно ближе к столу с разложенным телом шляхтича и пролечить пулевую дырку распятием.
Оба сошлись в неприязни ко мне.
– Вы – француз? Потрудитесь покинуть покой, пока я латаю следы вашей выходки.
Сварливый тон лекаря при поддержке священника немедленно пробудил у меня дух противоречия.
– Я не просто француз, а правая рука круля посполитого, панове. Этого бунтовщика я мог прикончить на месте и пощадил до суда, но могу исправить упущение. А также выяснить, кто в доме бургомистра защищает и покрывает заговорщика. И, стало быть, с ним заодно.
Лекарь помимо воли опустил глаза к моей руке, откинувшей полу плаща, обнажив эфес шпаги. Острая сталь вылетит из ножен и ужалит насмерть менее чем за удар сердца, быстрее, чем фитиль поджигает порох на полке мушкета. Распластанное тело, пробитое насквозь, лучше любых других свидетельств доказало – я не привык колебаться, если необходимо пустить оружие в дело.
– Что вам угодно, пан француз?
– Присмотреть, все ли сделано для врачевания арестанта. По меньшей мере он обязан дожить до прибытия круля Генриха. Далее – все в руках Божьих.
– Вы – гугенот? – вмешался святоша со своим, наверное, самый актуальным в эту минуту вопросом. Считал вредным для выздоровления доброго католика присутствие еретика? Получи сдачу той же монетой!
– Нет, панове! Упаси Господь! Ну а вы, святой отец? Вижу, в сутане, но вдруг в глубине души разделяете ереси Кальвина?
Он заквохтал от возмущения, утратив дар членораздельной речи, а я продолжил закручивать гайки:
– Нам известно также, что объявленная веротерпимость в Речи Посполитой простирается непозволительно далеко, до измены вере Христовой. Вы терпите не только кальвинистов, униатов и православных, но даже иудеев! А в Литве, говорят, и мечети есть?! Без попустительства римской церкви сие невозможно! Поэтому я повторяю вопрос, вы – еретик? Или сочувствуете еретикам? Или все же верны святой вере?
Рука потянула шпагу вверх, обнажив три вершка стали между гардой и ножнами. Заподозривший в моей персоне французский вариант великого инквизитора, ксендз попятился к дальней стене, терзая пальцами крест, и истово залопотал:
– Как же, верен, сеньор, Господу Богу нашему Иисусу Христу и святой католической церкви…
– Вот и славно, что я сразу же нашел единомышленника. Не затруднит ли вас, святой отец, до приезда его королевского величества составить список дворян и видных горожан, не столь крепких в католической вере, как мы с вами? Вижу – согласны. Так приступите к богоугодному делу немедленно, а я сам прослежу за медикусом. Знаю, лекари слишком часто имеют дело со смертью и посланниками дьявола, являющимися за грешными душами, и порой сами не могут устоять перед соблазном.
С фанатиками – как с капризными детьми, чем пороть, проще переключить внимание на другую игрушку.
Ксендз с облегчением ретировался, а я предложил помощь эскулапу.
– Дуэльный опыт учит оказанию помощи, пан…
– Пан Ежи Чеховский, а вы, позвольте спросить…
– Луи де Клермон, сеньор де Бюсси д’Амбуаз.
Уставился на меня оценивающе, и он прав. Дворянский титул – ни в коей мере не свидетельство умения латать человеческие тела. Мой визави был худосочный, чернявый, горбоносый, с близко посаженными глазами, я бы скорее принял его за еврея, а не за поляка. Но в эту эпоху скрывать еврейское происхождение под фамилией из другой нации не практиковалось. Пусть так – Чеховский.
– Пуля прошла навылет, сеньор де Бюсси. Но, как обычно случается, вырвала клок из одежды, думаю – он застрял в ране. Если не вытащить, плечо раздуется, покраснеет, начнет смердеть, а пан Огинский умрет от горячки.
– Мне так и так умирать, – впервые подал голос пациент. – Оставь меня, лекарь. Не мучай напоследок!
– Не в правилах Чеховских бросать начатое на полпути. – В голосе медикуса послышался польский гонор, мол – не шляхта мы, но честь имеем. – Пан Огинский, выпейте моего зелья.
Он влил сивушную дрянь прямо в рот раненому, предусмотрительно зажав тому нос. Шляхтич попытался ухватиться здоровой рукой за склянку, задохнулся и вынужденно проглотил. Его, обессилевшего от потери крови, быстро победил алкоголь.
– Теперь привяжем руки и ноги к столу, – решил Чеховский. – А что, в Париже это не принято?
– Отчего же. Гуманнее, чем огреть по голове обухом топора.
Я не шутил – действительно слышал о такой анестезии.
Лекарь шустро опутал пострадавшего вожжами от гужевой упряжи, Огинский только пьяно промычал. Зафиксировав пациента, Чеховский смазал самогоном острый нож сапожного типа и точными движениями вскрыл плечо, словно разделывал моего пленника на мясо. Достаточно было прочистить рану примитивным зондом!
Убрав кровавые ошметки, наверно – от кафтана или камзола, медикус ловко сшил мышцы и дырищу на коже обычной суровой ниткой, тоже смоченной самогоном, кончик предусмотрительно вывел наружу. Пациент побледнел до синевы, в нормальных условиях ему бы можно помочь переливанием крови, но здесь ничего подобного еще не знали.
– Скажите, пан Чеховский, откуда у вас знание о целебных свойствах этого… гм… зелья?
– Русского хлебного вина? Его еще мой дед применял. У нас не найти, он из похода на московитов привез, со смоленской винокурни. Рану в походе промыть нечем было, вода кончилась, колодцы потравлены, вот он и промыл себе вином. И зажило, только след от бердыша дед до смерти носил. А кто не промыл, так и слегли в огневице, и померли многие.
Он быстро перекрестился, лишь на миг прервав шитье по живому, но я заметил – не очень-то лекарь религиозен. Самогонку, судя по сивушному амбре, ухитрился сам выгонять, дедова кончилась, а секреты приготовления хлебного вина – первача, настоянного на травах – не постиг. Но сам дошел до многого, чего наука шестнадцатого века не знает. Может быть полезен. Не ровен час, кто-то из наших будет лежать на столе с лишними дырками в теле.
– Понимаю… Что же ксендз у вас над душой висел?
– У ксендза своя правда – исповедовать и положиться на волю Господа. Мое врачевание он обзывает покушением на Божье провидение. Я в его глазах еретик, хоть и хожу в костел.
Можно попробовать объяснить ксендзу, что все в воле Божьей, и Господь позволяет врачевать, не обрушивая гром и молнии на голову лекаря, но этот спор повторялся миллион раз и бесполезен, потому что религия взывает к вере и чувствам, а не к фактам и логике. Мои же чувства говорили о другом – Чеховский первый человек в Польше, мне симпатичный. Не считая, само собой, новоиспеченную вдову, но к ней возник интерес в корне иного рода.
– Ежи, вы – дипломированный эскулап? Дворянин?
– Что вы, сеньор! Из мазовецких мещан. Учился как мог, практику имею в Лодзи…
– Но не жируете.
Он сконфузился. Черная куртка с когда-то бархатным, а сейчас просто вытертым итальянским воротником и бесформенный берет, напоминающий формой ночной колпак Генриха Анжу, никак не свидетельствовали о достатке.
– Скромно живу. Откладываю. Вот… Готово. Нужно будет лишь нитку удалить.
