Песок сквозь пальцы

Николай убежал, они сели завтракать. Впервые за эти дни в походе он вдруг сказал: «Я помолюсь? Ты не против?» Она замахала руками: «Конечно, молись!». Он видел, как она склонила голову, закрыл глаза, произнес застольную молитву. Она размашисто перекрестилась, подняла глаза: «Ну, Александр Иваныч, смачного!»

…К береговой линии южной части города скатились быстро – даже из их хостела, расположенного на холме, была видна полоса моря. Катили, сворачивали на бесчисленных кольцевых перекрестках Эйлата, проезжали дома попроще и особняки, гостиницы и апартаменты – в этом курортном городке все было заточено под отдых. Каждое кольцо-перекресток было неповторимо: там – пальмы в круг, там кусты узорами, там абстрактные скульптуры, а в одном месте в кругу стояли бронзовые музыканты.

На кольце перед финишной прямой к южному пляжу они проскочили желтую подводную лодку. Она, проезжая мимо нее, махнула рукой, смеясь: «Смотри, yellow submarine! А вчера мы ее не увидели!» – «Да мы вчера вообще ничего не увидели»

Приехали они как раз к завтраку. Собственно, и Алексей и Регина только проснулись, но Алексей уже успел сварить молочный суп, который исходил парком под уже изрядно припекающим солнцем Эйлата. Они переглянулись, достали посуду, хором сказали: «Немного!» и рассмеялись. Выглянула из палатки припухшая со сна (и, похоже, со вчерашних остатков вина) Регина, буркнула что-то, что, видимо, означало приветствие. Они сели на песок, в тени большой соседней палатки, похлебали сладкого супа с лапшой и изюмом, пока ели, Богомила предложила подежурить до обеда: «Вы скатайтесь в город пока, а мы с Сашей тут побудем, покупаемся, присмотрим за вещами», потом собрала посуду, понесла мыть. Регина хмыкнула, проводив ее взглядом, повернулась к нему, открыла рот, а потом передумала. Может, потому что у него был такой безмятежный вид, а может по какой-то другой причине, но он это отметил. «Обсуждали… – подумал он, раздеваясь до пляжного состояния. – Ну да, а о чем еще говорить-то было после их вчерашнего демарша?»

«Ладно. Мы тогда катнёмся часа на три, ну, может на четыре. Отдыхайте» – Алексей натянул футболку и шорты, и они уехали. Вернулась Богомила, усмехнулась: «Ушли в увольнение?» – «Ага». Она переоделась в своей (теперь там жила Регина) палатке, оттуда прямиком побежала к морю: «Я первая!» Он, устроив голову в тени, лежал на коврике, наблюдал за ней и улыбался.

Она вернулась мокрая, тряхнула на него водой, он крутнулся на коврике, вскочил, обнял ее, всю мокрую, прохладную, обездвижил, потянулся к губам… «Пусти, пусти, медведь! – она уклонилась, выскользнула из его рук, побежала опять к морю, развернулась, махнула: Пойдешь?» Он оглянулся на палатки, на их лежащие велосипеды, пошел.

Вода была абсолютно прозрачной и совсем не холодной. Тут и там между ногами сновали рыбки, словно соскочившие с экрана мультфильма про Немо – желтые, синие, пятнистые. «Смотри, смотри, Богомила, там украинский флаг проплывает!» Она хохотала, пыталась поймать рыбок руками, потом забралась на какой-то коралл, встала, замерла, вглядываясь в воду. Он подплыл, она замахала руками: «Стой, не баламуть воду!» Он замер, тоже привстав на какой-то каменный то ли гриб, то ли мозг. «Сашко, ти подивися, яка краса!» – «Ага!» Но он смотрел на нее. Он был близко, на расстоянии вытянутой руки, и видел, как ее странные зелено-голубые глаза изменились, словно обрели цвет этого моря («И совсем оно не красное, смотри! Кто придумал такое название?» – сказала она ему сегодня, когда они подъезжали к пляжу вдоль береговой линии), и ему даже показалось, что она сейчас продолжит меняться, превращаясь в русалку, потом махнет рукой, как она делала, когда, оборачиваясь в пути, видела его, пялящегося на нее сзади, потом плеснет хвостом и уплывет вдаль, к Иордану, или к Египту. Он тряхнул головой, перевел взгляд вглубь, в воду. А там, действительно, было на что посмотреть – желтые, красные, фиолетовые кораллы самых причудливых форм заплетали свои узоры под его ногами, сам он стоял на самом настоящем лабиринте, а кругом, тут и там, из углов этих кораллов выглядывали длинные черные иглы морских ежей (он передернул плечами, покосился на свои босые ноги), в глубине, под кораллами колыхались тоже разноцветные водоросли, и кругом, во всю спокойную длину, плавали самые разные рыбки… «Глянь, скат!» – Он проследил за направлением и, правда, увидел темный уплывающий парус ската, снова взглянул на нее. Солнце подсушило ее плечи, красно-медные от израильского солнца, она, вглядываясь в воду, повела ими, обхватывая себя руками, и в его голове вдруг всплыло: «У Грушеньки, шельмы, есть один такой изгиб тела…». «Ах, Федор Михайлович, знаток роковых женщин и роковых изгибов! – подумал он. – А ведь и правда, какие у нее гибкие плечи! Как будто они крылья за собой прячут. Так вы, сударыня, не русалка, оказывается!» Она почувствовала его взгляд, словно вынырнула из созерцания прибрежного дна, посмотрела на него: «Шо, Сашко?» И потом, словно прочитав его мысли: «Хороша україньска дивчина?» И – плюх! – окатила его каскадом брызг, а сама, откинувшись на спину, ушла торпедой от него, от берега…

После они лежали рядом, сунув головы в укорачивающуюся тень палаток, загорали, глазели на других отдыхающих, обсуждая их, пили остывший чай и жевали батончик халвы, извлеченный из заначки. Потом она задремала, а он подумал, что все это удивительно легко – вот так вот лежать на пляже за тысячи верст от дома, под чужим жарким солнцем у чужого теплого и ласкового моря, рядом с человеком, которого ты знаешь от силы две недели, а как будто бы – ты тут всю жизнь, и человек этот всегда был с тобой рядом, и ты улавливаешь его мысли, попадаешь с ним в резонанс – и плоти и духа, и, если не думать о том, что «до» и что «после», кажется, это и есть маленькое счастье, свой персональный «день сурка», который никогда не кончится…

Он просеивал песок, извлекая из него обломки кораллов, самые красивые он откладывал рядом на коврик («увезу с собой»), а песок ссыпал в горку, которая уже превратилась в пирамидку, когда сверху над ним раздался голос Алексея: «А могут и не пропустить эти кораллы через границу, у них с этим строго». Он поднял глаза, увидел бесшумно подошедшего начальника, Регину, извлекающую из сумки на багажнике пакет с продуктами, махнул им рукой, окатив себя остатками песка: «Уже вернулись?» – «Ага. Не скучали?» – «Какой там! Водичка отличная!» Алексей скинул шорты, футболку, прихватил маску и с разбега бросился в мелкие ленивые волны – рассматривать обитателей прибрежных вод. Регина, поплескавшись на мелководье, тоже растянулась в тени палатки загорать. «А мы решили, что еще на денек задержимся тут, – сказала она в небо, лежа рядом с ними. – Там, в Тель-Авиве, всего двадцать, а тут обещают двадцать девять, и море теплее». Они переглянулись с Богомилой, он улыбнулся: «Да здравствует Эйлат! Значит, уезжаем не завтра вечером, а послезавтра?» – «Ага, – Регина скосила на них глаза. – Переедете на пляж или в хостеле останетесь?» – «В хостеле» – «Ну и ладно. Я хоть высыпаюсь одна в палатке». Богомила приподнялась на локте: «А ты приезжай к нам? Хоть помоешься в душе нормальном». – «Вот еще! – фыркнула Регина. – Тут вполне себе нормальный душ есть, так что спасибо, конечно, но не надо!» Богомила пожала плечом, легла.

…После обеда (они нехотя от жары похлебали какой-то легкий супец) они с Богомилой засобирались в город. Регина спала, они махнули Алексею и покинули пляж. По тротуару, мимо которого они педалили, шли отдыхающие, многие из которых болтали на русском. Один, заметив их, выскочил на дорогу, замахал руками, закричал: «Эй, люди, где взяли велики в прокат?» Богомила, объезжая его, буркнула «Excuse me, please», потом, отъехав, обернувшись, сказала: «Иногда хочется казаться еврейкой или американкой, но тебя упорно вычисляют». Он усмехнулся: «Славянская интуиция?»

В центре кипела курортная жизнь, народ бродил по магазинам, сидел в ресторанчиках и кафе, устремленно двигался на городской пляж и расслабленно – с пляжа. «Ну шо, Сашко, давай твоим родным подарки покупать будем? – предложила она. – Раз уж мы тут. Ты про косметику говорил, типа с Мертвого моря?» Он кивнул: «Ага». Она сошла с велосипеда, показала рукой: «Ну вот, например, магазинчик. И я заодно тетушкам куплю чего-нибудь». Вывеска была на русском, что их уже не удивляло, как и русские продавщицы. Она выяснила у него, что он хочет и для кого: «Жене? Младшой дочери? Сестре?», а потом долго выясняла у продавщицы особенности и цены, перебирала крема, мыло, скрабы, складывала в кучки. Он стоял, прислонившись к полке, смотрел на нее и отвечал что-то невпопад, улыбаясь на ее деловитость, так что она даже рассердилась: «Нет, ну вы посмотрите на него! Ты слышишь меня, Александр Иваныч?» Рассчитавшись и собрав пакеты, они вышли из магазина и медленно покатили в сторону хостела, он ехал и думал: «Ну, не удивительно ли? Она покупала подарки для его семьи, а вот он, смог бы он купить для ее мужа, если бы он у нее был, например, часы? Пожалуй, нет. А она – без проблем» И ему нравилась в ней эта легкость и свобода, эта способность принимать все как есть. Но за всей этой безмятежностью он чуял глубокую ранимость и оголенный нерв и видел, как мелькает в ее сине-зеленых глазах отблеск грусти, даже тоски. Там, в магазине, когда он это словил, ему захотелось подойти к ней, обнять и увести оттуда, ничего не покупая, но он не смог объяснить себе этот порыв, и сейчас, крутя педали вверх, в их район («их район»!), покачивая пакетом с подарками на руле, он снова ощутил приступ тоски предстоящего расставания, до комка в горле, до отчаянного желания заорать во все горло, чтобы выплеснуть с криком всю эту боль – и свою и ее. Но он, конечно, промолчал. «Мужчины ведь не кричат и не плачут, так ведь, Александр Иваныч?»

Они закинули пакеты в номер, она рухнула на кровать, закрыла глаза: «Полежу». Он присел рядом: «Хочешь, поспи? Я посижу рядом». – «Ага». И она отключилась. А он смотрел на нее, на ее разгладившееся от сна лицо, которое он изучил наощупь, и взглядом он делал сейчас то же самое – впитывал каждую ее черточку, каждую трещинку обветренных губ, гладил взглядом ее длинные и тонкие плечи, и не желание обладать загоралось в нем, а что-то другое, странное, полузабытое – вот женщина, которой нужен он. Может быть на время, но нужен. И она нужна ему. А там, дома, кому нужен он вот так? Когда это было, в какой такой прошлой жизни, в каком прошлом веке? А ведь было? Он закрыл глаза, с трудом вызвал в себе образ жены. Да, было. И он пытался это сохранить. И что?

Он потихоньку встал, укрыл ее пледом-покрывалом, она вздохнула, но не проснулась. Этот вздох снова сжал его сердце, он вышел, тихо притворив дверь, поднялся на террасу дома, оперся об ограду. Чужой город, казалось, дремал в спадающем жаре раннего вечера, окрестные дома словно вымерли. Он открыл скайп, вызвал жену. Та не отвечала. Что ж, тем лучше. Меньше вранья. Упал в кресло, прикрыл глаза…

… Он шел по пустыне и снова был один. Только лысые сглаженные холмы, солнце над головой и он – пешком, без велосипеда. Ему нужно было успеть, он догонял кого-то, и он знал, что там, впереди, он нужен. Там нужна его помощь, его руки, его умения. Холм за холмом он преодолевал, надеясь разглядеть с верхушки очередного что-то впереди, но впереди всегда были лишь эти холмы, однообразные холмы Иудейской пустыни. На одном из холмов он встал на колени и глянул в небо: может, там он увидит что-то? Но небо было ослепительно пустым, даже равнодушно-пустым, никакой подсказки, никаких знаков. Он оперся ладонями в дорогу, потом лег в нее, загребая пыль, уткнулся в нее губами и носом, как в подушку… Если небо молчит, если молчит пустыня, где искать ответ? В конце пути? Ведь есть же он, конец пути, где его ждут, где он нужен? Значит, надо вставать и идти, вставать и идти…

Она разбудила его, бесцеремонно устроившись у него на коленях и поцеловав его в губы. Кресло опасно скрипнуло под двойным весом, и она вскочила, легкая, веселая, словно заряженная. «Сашко, ты хотел погулять? Пойдем, пройдемся?» Он встал, потер лицо, словно стряхивая с него пыль пустыни, улыбнулся ей: «Сейчас… Только умоюсь».

Гуляли недолго, район был неинтересным, дома кругом да пара магазинчиков. В центр они идти не захотели. Зашли в магазин, долго выбирали чего-нибудь на ужин и на утро, но все равно купили наугад. Вернулись, она взялась за ужин, разжарила какие-то замороженные пирожки, которые оказались булочками из слоеного теста, съели их под фруктовое молоко, запили чаем. Потом он мыл посуду, а она убежала в душ («Душ! Душ! Можно мыться, сколько хочешь!»), он поднялся в номер, пощелкал пультом, брезгливо пролистал центральные каналы, поймал «Дождь», оставил. Она вошла, прилегла рядом, глянула на экран: «Шо там, Сашко?» – «Да все то же, Мила. Мир хочет войны, война хочет нас. А все что нам нужно, это…» – «Любовь?» Она обвила его, нависла над ним, полотенце соскользнуло с волос, упало рядом, на подушку. «Любовь – это то, что у нас есть, да, Сашко?» Дыхание ее было горячим, а голос вдруг сел, добавив хрипотцы, и он нырнул лицом в ее грудь, сминая-сдергивая с нее ее платье, как кожуру. Последнее, что он успел сделать, пока волна желания не захлестнула его с головой, – это нажать на кнопку пульта телевизора, погасив дебаты о политике на «дождевом» канале…

…Они лежали рядом, глядя в потолок, молчали. Ему вдруг нестерпимо захотелось закурить, и это было так странно – он бросил курить лет двадцать пять назад. Еще в прошлой жизни. Да какой там прошлой – позапрошлой!

Она повернулась к нему, провела рукой по его лицу, задержалась на морщинках у глаз, потом взъерошила ему волосы. «Скажи, Сашко, почему мне не нравятся молодые мужчины? Вот, знаешь, есть такой Руслан у нас, ему лет тридцать пять, ну, почти мой ровесник. Мы с ним катаемся уже пару лет на велосипедах, он и сюда мне помог собраться, настроил все, рюкзак дал, а вот, как коснется он меня, меня аж коробит всю. Не могу представить себя с ним, как с тобой». – «А он этого хочет?» – Он повернулся к ней, они лежали в сумерках, лицом к лицу, смотрели в глаза друг другу. «Хочет ли он? – она усмехнулась. – Сам как думаешь? Он только об этом и говорит постоянно. Какой он одинокий и несчастный, как давно у него не было женщины, как ему хочется тепла…» Он снова пустил пальцы в путешествие по ее лицу, помолчав, сказал: «А может тебе это в нем и не нравится? Вот это стремление найти мамочку? Ты же не мамочка, а, Богомила?» – «Нет… – она привстала на локте, оторвавшись от его руки, взяла его ладонь в свою, горячую. – Думаешь, я уже забила на замужество, раз мне тридцать девять? Не думаю о семье? Но Руслан… Нет, это не тот случай. С ним удобно, он может помочь в походе, но, Боже, как же он утомляет со своим нытьем! Он каждый день пишет мне эсэмэски с рассуждениями о жизни, и о любви, и об одиночестве своем, но мне его совсем-совсем не хочется жалеть, и я чувствую себя просто стервой, которая его использует и динамит…» Он погладил ее ладонь, разжав пальцы, сказал осторожно: «Ну, может, тебе стоит сказать ему об этом прямо? Чтобы он не питал иллюзий. Что больше, чем на дружеские отношения лучше ему не рассчитывать». Она вздохнула: «Все-таки жалко его». Он усмехнулся: «Женская логика. Не хочется жалеть, но жалко. Если жалко – пожалей именно так – скажи, как есть. Так честнее, разве нет?» Она помолчала, потом положила голову на подушку: «, Наверное, ты прав. До бесконечности длиться это не может».

Помолчали еще, потом он спросил: «А что Семён?» Она хмыкнула, повернула его лицо к своему, взглянула в глаза: «Точно хочешь знать?» – «Хочу. Если ты хочешь рассказать». Она отпустила его, уперлась взглядом в люстру, темневшую на белом квадрате потолка. «Семён – монах. И все, что с ним есть – это только постель». Он снова ощутил укол в сердце, как тогда, в Эйн-Бокеке, в кафе. Монах – и бывшая монашка. Ну конечно. А что еще могло войти в её жизнь? Она снова взглянула на него: «С Семеном всё было относительно просто до последнего времени. Он никогда не оставит своего места. Но он всё больше хочет меня контролировать. А я хочу от него только одного. И чем это закончится, я не знаю. Знаю только, что порвать с ним я бы могла легко, если бы… – она вздохнула. – Да что об этом говорить, Сашко? Если мы не можем ничего изменить…» – «Не можем? Или не хотим?» Она промолчала. Он снова спросил: «Ты сказала: «До последнего времени». Что-то изменилось?» Её глаза блестели в темноте. «Да. Этот контроль. Как будто я его собственность. Знаешь, мне раньше очень хотелось, чтобы любимый мужчина всегда был рядом, не отпускал меня одну надолго. А сейчас это меня раздражает. Может, я просто привыкла к этой свободе, великой и ужасной? Может, мне уже не надо ничего, кроме того, что есть?» Он обнял её, прижал к себе. Его заливало желание защитить, спрятать её укрыть от всех этих вопросов, желающих её мужчин, бесконечного круга, по которому она ходила эти годы…

Так они и уснули, убаюканные тишиной не отвеченных вопросов, повисших в воздухе, у белого потолка под люстрой, уснули, сжимая друг друга в кольце рук, словно цеплялись друг за друга, как за какой-то шанс, выданный им на эту ночь, в этом чужом для обоих городе.

День тринадцатый: Эйлат, второй день отдыха.

Еще не открыв глаза, он понял, что один в постели. Потянулся рукой к подушке – да, точно… После этого разлепил глаза, сел. Окно было открыто, тянуло запахами уже привычной еды – ветчина, вчерашние слоеные булочки. Он улыбнулся, спрыгнул с кровати, вышел, подхватив по пути полотенце…

Завтракали молча, просто смотрели друг на друга, словно запивали этими взглядами что-то. Потом он положил свою руку на её, как тогда, в кафе: «Богомила…» Она вскинула брови: «Шо?» – «Красивое имя» – «Та ничего красивого. Просто «милая Богу». – «Не только Богу, – он погладил её руку. – А давай сегодня вечером возьмем вина, мяса, запечём на углях?» – «На свидание приглашаете, Александр Иваныч? – она усмехнулась. – А давай, якщо хочешь».

В комнате он притянул её к себе, но она положила ему руки на плечи: «Давай до вечера, Сашко?» И поцеловала его мягко в губы, взъерошила волосы. Он нехотя отпустил её: «Давай… якщо хочешь».

Доплатили еще за сутки подъехавшему Олегу («Ну как? Все устраивает? Может, нужно что?»), поехали уже привычной дорогой вниз, к морю: кольцевые перекрёстки, мост через сухое русло реки, желтая субмарина, музыканты в кругу, океанариум… Они ехали рядом, болтали о каких-то мелочах, и этот фон, это синхронное движение, это почти касание друг друга словно кокон окутывало их, вырывало из контекста похода, из контекста всей их прошлой жизни, из будущего «завтра», когда они должны будут сесть в автобус, чтобы разлететься потом в разные стороны. Он улавливал этот кокон каким-то шестым чувством, краем мысли, боясь разрушить его, вызвав вновь красные цифры обратного отсчёта.

В лагере стояла тишина. Никаких завтраков, запахов, движухи. «Ого! – сказал он, подкатывая велосипед к палаткам. – Никто нас не ждёт, не вглядывается вдаль с тревогой? Время-то уже пол-одиннадцатого, так-то». Зашевелилась его палатка, хрустнула песком, вжикнула молнией. Лицо Алексея было опухшим от сна, а голос – хриплым: «Скільки часу, кажеш? Ух ты!» Он снова нырнул обратно, повозился и вылез, уже одетый в купальные плавки: «Пойду нырну, чи шо…» Потом заколебалась палатка Богомилы, выпуская Регину. Он взглянул на неё, усмехнулся: «Регина, доброе утро! Похоже, посидели вы вчера неплохо». Та откашлялась: «Угостили вчера нас шашлыком соседи. Арабы, кстати. Вина выпили немного, а легли, вот, поздно. Ладно, я пойду в душ». И она, дернув из палатки сумочку, побрела по береговой линии к кафе, где были бесплатные душ и туалет.

Он кинул взгляд на Богомилу, та не могла скрыть улыбку: «Расслабились, пляжные люди! Купаемся?» – «Ага!» Они нырнули по палаткам переодеваться и потом помчались в воду, поднимая кучу брызг, плавали, штурмовали высокие кораллы, чтобы с них рассматривать обитателей моря, загорали в тени тента, что он натянул на канате берегового ограждения…

Завтрак они слегка поковыряли, а вот обед съели, даже с добавкой. После обеда Алексей и Регина поехали в город («Мы ненадолго. Часика через полтора-два вернёмся»), а они остались охранять стоянку. «Що то я втомилася, Олександр Іванович, від цього пляжного відпочинку, – Богомила расслабленно шевельнула рукой, роняя на него песок. – И купаться уже неохота. Кажется, что надо человеку для счастья? Солнца, моря, пляжа – а получишь всё это – и понимаешь, нет, не то». Он поймал её висящую руку, положил к себе на грудь, продекламировал, не открывая глаз: «Движение – все, конечная цель – ничто, о как же им слабо опять заставить нас играть в своё лото…» – Помолчав, добавил – Песенка такая была хипповская, в дни моей молодости» – «Я, наверное, тогда пела на клиросе». Он усмехнулся: «В десять лет? Вряд ли. Ты еще в куклы играла…»

Она провела рукой по его груди, перевернулась на живот: «Ох, Сашко, с куклами у меня не задалось в детстве» Помолчала, он не торопил. «Мне лет пять было, у меня было много игрушек, куклы, там, кроватки-столики, посудка… Папа мой пришел как-то пьяный, а он тогда выпивал часто уже, и что-то мы поссорились – можешь себе это представить, взрослый мужчина и пятилетняя девочка? А может, это просто выплеснулась их с мамой ссора, вот так, на меня, подвернулась я… В общем, он собрал все мои игрушки и вынес их во двор, к мусорным ящикам. Я сидела у окна и смотрела, как дети постепенно к этим узлам подбирались, выбирали себе что поинтереснее из моих игрушек, радовались… С тех пор я кукол терпеть не могу». Он нашел её руку, но она убрала, встала, сказала уже другим, дурашливым тоном: «Пойду-ка я, поплаваю в этом бульоне еще разок!» и сбежала в воду, подняв брызги. Он смотрел на неё, представлял её пьяного папу и усталую мать и саму маленькую Богомилу, устроившуюся на подоконнике за шторкой, смотрящую вниз, как её маленькая кукольная жизнь расходится по чужим детским рукам…

Он понимал, что она, Богомила, вошла в его душу, заполнила, захватила её, и он сдался, и ему сладко и больно от этого плена, и хочется ещё – погрузиться в её мир, понять её лучше, узнать о ней, узнать её… Он вспомнил желтую подводную лодку на кольцевом перекрестке Эйлата, усмехнулся, представив, как они, два пассажира этой лодки, медленно падают на дно этого «бульона», красивого, в кораллах и рыбках, а плыть уже никуда не могут, могут только вот так лежать на дне и делить воздух, которого становится все меньше. «Слушая наше дыхание, я слушаю наше дыхание, я раньше и не думал, что у нас на двоих с тобой одно лишь дыхание…» – забилась в его голове песня. Нет, надо с этим что-то делать. Он физически ощутил, что не дышит, с шумом вдохнул, открыл глаза, встал, отряхивая песок. Возле прицепов-кемперов увидел подкатившую красную фигуру Регины и «жевто-блакитную» Алексея. Смена прибыла.

…Они не нашли мяса в магазинах, там были только полуфабрикаты. Олег утром говорил что-то про рынки, но искать рынки им уже не хотелось, они набрали чего-то наугад в паре сонных магазинчиков возле хостела, забросили продукты в холодильник и пошли гулять по вечернему Эйлату. Шли молча или перебрасывались словами о какой-то ерунде, касались друг друга руками, будто случайно… Наткнулись на пиццерию, он затащил её туда, оказалось, что кроме них там никого больше нет. Хозяин, толстый, носатый, месивший тесто, бросил все, пошел к ним общаться. По-русски он не понимал, пришлось пустить в ход все Богомилино знание английского, чтобы разобраться, чего они хотят получить в свою пиццу. Вроде разобрались, сели, взяв по пиву, чокнулись банками. «М-м, а вполне даже ничего пиво для баночного! – сказал он. – Надо купить ещё для Алексея, привезти завтра, как думаешь?» Она пожала плечами. Он протянул руку, накрыл её ладонь своей: «Богомила?» – «Да?» – «Красивое имя». Она усмехнулась, приняв правила игры: «Имя как имя. Милая Богу» – «Разве только Богу? Но что с тобой весь вечер происходит?» Она поколебалась, потом протянула ему телефон: «Читай». Он взял её беленький «самсунг», заглянул в раскрытый вайбер: «Руслан», начал читать сообщение. Брови его поползли вверх, он взглянул на неё: «Вот так? «Сотри все мои сообщения и удали мой контакт»? Дальше его, похоже, вообще понесло, сорвало в нецензурщину, о-о! И что это? Ты ему написала, типа, останемся друзьями?» – «Если бы… – она грустно покачала головой. – Семён сегодня нашел его по каким-то моим контактам и написал ему. Сделал всю работу за меня» – «Ты его попросила?» – «Та ты шо?! – она обожгла его взглядом. – Шо, я сама не могу со своими мужиками разобраться?» – «Похоже, с некоторыми – не очень». Она вздохнула, сжала банку: «Ты прав. Семён слишком много на себя берет. Слишком много хочет контролировать. Была бы я моложе, может, это бы мне как-то даже понравилось. А сейчас… раздражает». Он смотрел на неё, и его забирала злость – на этого нелепого Руслана, на Семёна, на её жизнь, похожую на «крестики-нолики». Но сейчас она совсем не играла, она держала своё поле открытым, сидела перед ним вся хрупкая и растерянная, и он подавил первые эмоции, вернул телефон, задержал её руки в своих. Она не отняла.