Вышитые кровью

За стеклом были выставлены дорогие игрушки: искусно раскрашенные оловянные солдатики и фарфоровые куклы, облачённые в изысканные наряды, будто сошедшие со страниц модных журналов. Рядом тихо вращался зоотроп – металлический барабан, через небольшие отверстия которого мелькала сцена: лошадка, бегущая в вечном круге. Когда мальчик ушёл, Лидия заметила плюшевого медведя в красном сюртучке. Её кисти заныли. Боль, к которой она вроде привыкла за все эти годы, стала нестерпимой. Руки жгло раскаленным железом. Ей хотелось закричать, но она стерпела. И сжав кулаки, бросилась прочь.

Тогда. Под Лидсом, 1877

Ноги, как у зебры. Тело, как у зебры. Только голос – человеческий, и им Лидди прохрипела:

– Дайте мне поговорить с родителями. Это несправедливо. Почему он со мной так поступил?

В маленьком сыром помещении, похожем на кладовку для швабр, сухопарая женщина в сером фартуке, осматривала Лидди, раздев её до панталончиков. Полоски синяков казались чёрными на белой коже и ужасно ныли. Оттого и была она так похожа на зебру. Как бы Лидди ни старалась увериться в том, что вчерашняя ночь ей почудилась, этот узор говорил сам за себя. И она помнила, кто его нарисовал. Не плод фантазий, не великан. А высокий белобрысый парень с уродливым шрамом и бесцветными глазами. Из плоти и крови. Она обязательно расскажет о нём родителям, а те в свою очередь полисменам. Ему это с рук не сойдёт. Его найдут и накажут, ведь он плохо с ней поступил ни за что. Но вот женщина в фартуке пыталась убедить Лидди в обратном:

– Красавчик не стал бы лупить тебя просто так. Значит, заслужила.

– Чем? – вяло возмутилась Лидди. – Я не сделала ничего другого.

– Не надо мне тут бабушку лохматить.

Женщина надавила на ребро, кожа вокруг которого была покрыта огромным синим пятном, и Лидди взвизгнула от боли.

– Не пищи, не сломано.

– Почему вы не можете вызвать моих родителей? Они во всём разберутся. Хаддерсфилд, Хай-стрит, 3.

– Мы с ними уже давно переговорили. Они сами здесь тебя оставили за долги. Как отработаешь, вернёшься хоть на Хэй, хоть на Хай, одевайся.

Еле перебирая руками, Лидди принялась натягивать на себя платье. Теплее от этого не стало. Сырость и холод успели пробраться под кожу, пока женщина ощупывала её ледяными руками. Кем она была и где они находились, Лидди понятия не имела. Всю ночь ей пришлось провести на жёсткой койке, кутаясь в покрытое грязью пальтишко и положив под голову школьный портфель. Казалось, всё это – лишь кошмар, навеянный страшными рассказами. Образы кружились в голове, словно мухи вокруг навозной кучи. А сил не оставалось ни плакать, ни открывать глаза. Но всё же пришлось. Встать, идти по коридору куда-то вглубь, раздеваться, причиняя каждым движением боль. Но сопротивляться нельзя, она это узнала этой ночью. Будешь вырываться – станет только хуже.

Женщина открыла железную дверь и повела Лидди вперед, в помещение с длинными столами. Деревянные лавки были забиты детьми, плотно сидящими друг к другу. Лидди примостилась сбоку. У самого краешка, где её уже ждала железная тарелка с молочной кашей синевато-серого оттенка. Однако есть совсем не хотелось. Её тошнило и перекручивало изнутри, потому что один из ночных ударов пришелся по животу. Она взяла ржаной хлеб, который оказался таким липким, что застревал на зубах и клеился к нёбу. Исполнившись отвращением, Лидди отложила тарелку и осмотрелась. Вокруг сидели дети примерно её возраста в серых робах. Сонные и потерянные. Но не такие потерянные, как она.

– Ты не будешь? – спросил сидящий слева мальчик с острыми, как спицы, локтями.

Лидди промычала. И мальчик забрал её тарелку себе.

– А где это мы?

– Где-то под Лидсом, – ответил он, быстро работая ложкой.

– А что это за место? Тюрьма?

– Своего рода, – мальчик хмыкнул, в три счета тарелка опустела так, что мыть не придётся. – Я Сэм.

– Лидди.

Прозвенел звонок, и все, как по команде, встали. Сдав миски на мойку, дети прошли в соседнее помещение, очень похожее на предыдущее со всё теми же рядами столов и скамеек. Когда все уселись, перед Лидди положили выкройки. «Будешь сегодня вырезать», – сказал седовласый смотритель с крысиными глазами. На вид ему было не больше, чем парням из кибитки, отчего Лидди сделала вывод, что поседел он не от старости.

Чик-чик. Из-под ножниц вышла кривая лапа. Чик-чик. Морда. Чик-чик. Брюхо будущего медведя. Только сшивали и набивали пухом их другие дети. Все работали без машинок, только руками, иглой и нитью, отчего в тесном помещении было тихо, как в гробу. Что же это, если не тюрьма? Фабрика? Только даже Лидди знала, что фабрики – это смог и трубы, запах масла и шум машин. Помещение же, в котором она находилась с другими детьми, больше напоминало старый склад. Сырой и тёмный. Такой же, как зимние ночи на севере королевства.

Слёзы стекали по щекам Лидди, но она боялась их стереть. Вдруг привлечёт внимание. Хотя скулить хотелось, как подстреленной собаке. Обидно до колик в животе. До шума в ушах. Лидди вспоминала лица похитителей и, скрежеща зубами, представляла, как отрезает им пальцы вместо текстиля. Лишь это помогало ей успокоиться. А под нос себе она шептала их приметы, что запомнила: «Шрам на левой щеке, косой глаз, рыжий». «Шрам на левой щеке, косой глаз, рыжий». Её не проведёшь: это они виноваты, не родители, в том, что она здесь оказалась. Женщина в фартуке – лгунья, не более. Потому что так не бывает.

Да, жили они не богато. Даже одной служанки у них никогда не водилось. Маменька справлялась сама, чтобы сэкономить. Однако на хлеб хватало. Даже на масло, кофе и новую школьную форму для дочери. Помощь от папеньки требовалась постоянно: то настроить рояль в Механическом институте, то отремонтировать тромбон в фабричном духовом оркестре. Конечно, он больше соображал в струнных инструментах, но и ко всему остальному приловчился со временем. Плохо было только когда ничего нигде не ломалось. Но зато в такие дни он мог подольше изучать гаммы с Лидди.

Чик-чик. Невозможно было больше слышать этот противный звук. Она попыталась не обращать на него внимание и улетела в свои мечты. Там все эти несчастные дети не были подневольными фабрикантами. Каждому из них Лидди дала по инструменту. Первый ряд, те, что пришивают глазки, будут струнными. Второй, они набивали медведей ватой, – деревянными духовыми. Дальше – медные духовые. А её ряд, так уж и быть, пусть играет на ударных. Заправляет всем дирижер с кнутом. И исполняют они увертюру «Трубадур».

Свечи зажгли, когда совсем завечерело. В каком то было часу – неизвестно. За временем следили только смотрители. К ужину огромные ящики были доверху заполнены разноцветными медведями. В большинстве красными, как мозоли, которые Лидди успела натереть, работая ножницами. Заговорить ни с кем она так и не решилась. Детей повели в столовую. Та же синеватая каша колом встала в желудке, но другого выбора не было. Сэм изредка на неё поглядывал, наверное, хотел опять добавки. Но, когда увидел, что Лидди сама всё соскребла до последней крошки, недовольно отвернулся.

В тот день её побили снова: несколько раз стеганули кнутом за невыполнение нормы. В воспитательных целях. Казалось, ночь никогда не наступит. Но она наступила, и Лидди рухнула на железную кровать, пытаясь вспомнить все молитвы, которым когда-либо учила её маменька, в надежде, что они ей помогут выбраться из этого проклятого места.

3

Сейчас. Лондон, 1888 год

Всю ночь Лидии мешали спать свистки полицейских и патрулей, отчего она встала с кровати ещё до рассвета и принялась собираться, разбудив бедолаг, деливших с ней комнату. Надела пелерину, шляпку, прикрепив к ней изнутри оставшиеся монеты, и обновила серьги – так Лидия называла верёвки в ушах. Она носила их уже много лет. С тех пор, как потеряла на фабрике настоящие серьги, подаренные ей на одиннадцатый день рождения. Всё боялась, что дырки в мочках зарастут, и она не сможет больше их примерить. Но теперь, когда надежды вернуть утраченное угасли, для неё это стало ритуалом.

На улицу уже высыпали первые сонные рабочие, семенящую на фабрику, чтобы заработать свои пару шиллингов, но Лидия держала путь по центральной улице Уайтчепела на вокзал. Идти было недолго – всего каких-то сорок минут. Приближаясь к станции, она уже могла слышать гудение приближающегося паровоза.

На перроне стоял гомон иностранцев, вываливающихся сплошным потоком из вагонов поезда. Они разбредались в разные стороны, крепко держась за свои чемоданы и оберегая их от мелких воришек. С лотков продавали плюшки и кофе, а под ногами мельтешили дети и маленькие собачки. Когда толпа немного рассеялась, Лидия подошла к огромной карте и стала искать Элдервик-стрит, водя пальцем по застекленной бумаге.

– Мадам, может, вам помочь? – приятный мужчина лет сорока заигрывающе улыбнулся ей, обнажив желтые от табака зубы.

– Нет, спасибо. Я уже всё нашла. – Лидия отшатнулась.

– Только приехали в Лондон? Может, вам показать город?

– Как-нибудь в другой раз. Я спешу.

– А за десять фунтов? – прошептал он, склонившись над ней.

Лидия встрепенулась. Её снова приняли за проститутку. Без какого-либо ответа она бросилась прочь с вокзала. Только краем глаза ей удалось увидеть, что нужная улица находится в западной части Лондона минутах в пятнадцати от Трафальгарской площади. Всё внутри колыхалось от страха и злости. Слова мужчины прицепились к ней словно грязь к подолу. Но как бы она ни пыталась, не удавалось их стряхнуть.

В домах на Элдервик-стрит проживал зажиточный средний класс: врачи, адвокаты, профессора и, как выяснилось, частные детективы. Вывеска на фасаде кирпичного дома гласила: «М-р. Бунге, независимые расследования». Белоснежный порог, будто натертый мелом час назад, эркеры, высокие чистые окна. С виду и не скажешь, что здесь живет человек, сколотивший состояние такими грязными делами, как похищение детей. Но деньги не пахнут. На них можно позволить себе быть кем угодно.

Обзорный пункт на улице было найти не так просто, отчего Лидии приходилось, сливаясь с прохожими, гулять туда-сюда, как челнок, по тротуару. Когда Биг-Бен пробило семь ударов, из здания напротив выпорхнула невысокая женщина в простом шерстяном платье. Пересекши мостовую, она направилась к дому номер пять и открыла дверь своим ключом. Вряд ли её можно было принять за родственницу, отчего Лидия сделала вывод, что это горничная.

Меньше, чем через час к дому подъехали двое мужчин. Лидия видела их вчера: коренастый и крупный, похожий на бывшего военного или тюремного надзирателя, и поменьше – в опрятном пальто. Они сопровождали Бунге на собрание в Уайтчепеле. Лидия не успела пройти до поворота, как дверь снова распахнулось: вышли теперь трое, включая хозяина. Серьёзного и стремительного. Кэб увез их в сторону центра. Лидия глубоко вздохнула, смотря ему вслед. Не так она себе представляла его и его жизнь. Не там искала.

И зря обошла все пабы, верфи, таверны, прачечные, бедняцкие столовые, угольные склады, рынок в Спиталфилдс и биржу в Петтикоут-лейн, Уайтчепел и Ламберт, причалы и храмы. Она просто не хотела верить, что сможет найти его здесь. Ей казалось, что грязь нельзя смыть. Из неё не выбраться никогда, раз уж там оказался. Но боги умеют посмеяться: окружить мучителей теплом и звенящими фунтами, а их жертв – сыростью и болью. Вот вам и справедливость.

Битый час ничего не происходило на Элдервик-стрит, 5. Прохожие сновали по улице, совершенно не замечая Лидию. Для них она была пустым местом. Ничем не примечательнее лондонской лужи. В животе заурчало. Лидия решила покинуть свой пост на время, чтобы сбегать до суповой кухни, где беднякам предлагали бесплатные обеды. Пусть одета она была и побогаче остальных, там ей никогда не отказывали.

Между комиссионными магазинчиками на Брик-лейн всегда скапливалась огромная очередь, которая тянулась змейкой к маленькой дверце. Дождавшись тарелки горячего говяжьего супа, Лидия села за стол между двумя бродягами и принялась дуть на ложку, от которой исходил пар. «Это не может продолжаться вечно», – мелькнуло в голове. Что она будет делать, получив свое возмездие, если не сядет в тюрьму? Снова фабрика? Её руки больше не вытерпят многочасовой напряжённой работы. И так перед сном ей приходилось иногда окунать их в ледяную воду, чтобы хоть ненадолго заглушить боль. Она боялась, что в долгосрочной перспективе от этого станет только хуже, но выбора у неё не было. Врач, встретившийся ей однажды в поезде, сообщил, что, если не пролечить нерв, пальцы могут окончательно потерять чувствительность. Для Лидии это было не самое ужасное, куда хуже, если бы руки пришлось ампутировать.

Что ещё оставалось? Дом терпимости? Или, может быть, позволить делать с собой фотографии в неглиже? Чтобы прохожие оборачивались, вспоминая тот кусок картона, который они сжимали липкими пальцами. У Лидии не было плана, что делать дальше. Ей казалось, что она существует на одной лишь ненависти, использовала её, как топливо. Если ненависть иссякнет, энергии не хватит даже открыть глаза. Не то, что работать и зарабатывать. Был ещё один путь – найти мужа среди своего класса. Но даже бедняк вряд ли стал бы смотреть на такую костлявую, словно расчёска, девчушку. Да ещё и к тому же неумеху. За всю жизнь только шить она и научилась. Какой с неё толк?

Отбросив в сторону гнетущие мысли, Лидия снова побрела на Элдервик-стрит. Накатывала усталость. Весь день на ногах в такую промозглую погоду. Туман густел, повсюду мелькали женские капоры и черные мужские цилиндры. Но вдруг вдалеке привиделась уже знакомая фигура в шерстяном платье. Женщина зашла в булочную, звеня дверным колокольчиком, и оживленная удачей Лидия поспешила за ней вслед.

Внутри пахло хлебом, только вынутым из печки. Лидия обрадовалась, что успела накануне пообедать, иначе бы залила слюнями весь пол. Она размышляла, как подступиться к горничной. Для начала просто хотелось рассмотреть лицо поближе, но сделать это, дыша ей в спину, не удавалось. Тогда Лидия решила заговорить:

– Мой знакомый инспектор сказал, что мясник на самом деле больше шести футов ростом, как вот этот, – прошептала она ей на ухо и указала головой на продавца, который был чем-то похож на омолодившегося Бунге. – И сам он не здешний.

Женщина обернулась, её мягкие черты напряглись. Она выпрямилась, будто проглотила кол.

– Не читала об этом в газетах.

– Только сегодня узнали. Полицейские его видели своими глазами, – после небольшой паузы она продолжила: – Я тут неподалеку теперь живу, меня зовут Синди Кауфман.

– Элайза Стилл.

Женщина окинула неодобрительным взглядом грязноватую пелерину Лидии. Ей знакомство явно было не по нраву. Схватила рогалики с прилавка и вылетела пулей из магазина. Лидии пришлось выложить деньги за буханку, пусть и самую дешевую, чтобы не вызвать ни у кого подозрений. Бунге всё так и не было, весь день его где-то черти носили . Расправиться с ним будет не так-то просто. Он не походил на человека, который ходит по сомнительным заведениям, тем более в одиночку. А в центре Лондона под ярким газовым светом едва ли останешься незамеченным. Полиция сюда прибывает гораздо быстрее, чем в Уайтчепел.

Лидии нужно было срочно что-то придумать, ноги уже немели от усталости. И тогда ей пришла в голову идея. Она взяла листок бумаги, нацарапала на нём аккуратным почерком: «Генрих Бунге – Джек-потрошитель. Беги», – и бросила его в безымянный почтовый ящик, который относился к квартире на чердаке.

Небо уже потемнело, когда вернулся хозяин квартиры. Спустя некоторое время двое подчиненных покинули дом, а следом за ними и Элайза. Остановившись возле входной двери, горничная заметила письмо, внимательно его прочитала и засунула в ридикюль. Что она теперь сделает? Пожалуется своему хозяину? А заодно и упомянет про сплетницу, с которой познакомилась накануне. Если так, то всё кончено. По словам старухи, с Бунге лучше не связываться – сожрёт.

Но вот дверь снова открылась. Элайза пересекла мостовую и остановилась возле приёмной частного детектива. Лидии казалось, что сердце выпрыгнет из груди. Надо бежать наутек, уносить ноги. Они её найдут.

Секунда ожидания длилась вечность. Но после наступило спокойствие. Волоча тяжёлый чемодан, Элайза спешила куда-то прочь.

Она поверила.

4

Тогда. Под Лидсом, 1878

После пробуждения у Лидди было не больше пятнадцати минут, чтобы заправить кровать и умыться, почистив зубы древесным углём. Она научилась делать это очень быстро, отчего каждое утро у неё оставалось время незаметно достать тетрадку и зачеркнуть в самодельном календаре квадратик – новый пришедший день. И тогда она точно знала, что наступило пятнадцатое июня. Лидди находилась в богом забытом месте уже сто восемьдесят три дня.

Если ад существует, она точно туда попала.

Но хотя бы пришло лето. Дни стали ярче, забегали солнечные зайчики по железным столам. Ночью не приходилось мёрзнуть под тонкой простыней. Иногда даже было жарко. Жарко для севера, конечно. По воскресеньям их стали выводить на улицу, всего раз в неделю подышать воздухом. Но лучше, чем ничего. В эти моменты в душе зарождалась небольшая надежда, что всё это не навсегда.

Лидди ни с кем так и не подружилась. Иногда перекидывалась парой слов с Сэмом. По правде, дружить было некогда, работали они по шестнадцать часов. Шили набивные игрушки, перчатки, чулки. Иногда декоративные штучки для дома – всё, для чего требовались проворные детские пальцы.

«Лэнгли и партнеры» были большим производителем и делали всё подряд и всегда вручную. Нет, не для того, чтобы сэкономить на станках. Ручные изделия стали цениться дороже, когда пришла промышленная революция. И позволить их себе могли только богачи, так сказал Сэм, он был очень умный. Жалко, что ему так не повезло. Мать сама отдала его на фабрику за долги. Взаправду. Никто его, как Лидди, не похищал.

После завтрака дети прошли в мастерскую. Их ждали двадцать пять фунтов бархата и заказ на сто пятьдесят декоративных подушек. Работы на целый день. Лидди принялась за выкройку. Теперь она умела всё: шить самые мелкие и сложные детали, – но нисколько этими навыками не гордилась. Она только и мечтала забыть, как держать нитки с иголкой, и выкинуть их навсегда.

Перед началом работы она незаметно отрезала белую нить, вдела её в игольное ушко и сделала себе новые сережки. Позолоченные колечки, подаренные папенькой, у неё украли. Иначе и быть не могло. Она всегда засыпала в них, а однажды проснулась с пустыми дырками в ушах. Плача искала колечки под кроватью, облазила всё, но ничего не нашла. Тогда она и поняла: кто-то из девчонок позарился на них. Конечно, не для того, чтобы красоваться на фабрике. Не дуры же они. А чтобы подкупить охранника: он иногда привозил из города конфеты и разные вещицы. На них сережки и обменяли. Лидди решила, что не будет ни с кем дружить теперь уж точно. И так не хотелось, а после такого предательства и подавно.

Через час после начала смены дверь мастерской отворилась. В комнату ввели испуганную девочку, на вид ровесницу Лидди. Щеки её были пухлее. А волос – совсем белый и кудрявый, полная противоположность черной смоли Лидди. Новенькая. Последнее время не часто они здесь появлялись.

Девочку посадили рядом с Лидди, которая должна была её всему обучить. Как вырезать, набивать, украшать кружевом и пришивать бирки.

– Вот тут будь поаккуратнее. Надо оставить полдюйма припуска на швы.

Девочка пыталась делать всё, что ей говорят без лишних слов, но действовала нерасторопно. А под конец и вовсе испортила ткань, отрезав лишнего.

– Ты что творишь, дура? Хочешь, чтобы нам двоим досталось?

Глаза новенькой увлажнились от слёз, и она молча покачала головой. Лидди присмотрелась к её руке, выглядывающей из-под длинной серой робы. Она вся была синяя выше запястья. Прям как у неё самой когда-то. В этот момент Лидди почувствовала укор совести. И зачем было так обзываться?

– Это кто тебя так, белобрысый?

– Угу.

Они посмотрели друг другу в глаза и поняли, что говорить им вовсе не нужно. Их истории были похожи, как сказки про Молли и Гретель. Различались только детали, но разве они важны? Это всё выдумки. Достоверна одна лишь боль.

Лидди взяла из рук девочки заготовку и переделала всё сама. Ей не хотелось больше на неё давить. Вот бы и с ней так поступили в первый день на фабрике вместо того, чтобы стегать кнутом.

– Спасибо. Я справлюсь дальше сама, – девочка впервые что-то произнесла, говор у неё был непривычный, будто и не английский вовсе: со змеиной «с» и неправильными ударениями в словах. – Меня зовут Катажина, но можно просто Кася.

– Никогда такого имени не слышала. Катажи-ина, – Лидди попробовала новое слово на языке. – Красивое. Можно я буду так тебя называть?

– Угу.

Впереди ещё было много часов работы. И за это время надо было решить, стоит ли дружить с новенькой. Лидди не хотелось ни к кому привязываться на фабрике, чтобы, если вдруг удастся сбежать, ни о ком не жалеть. Но, разглядывая Катажину, ей вдруг захотелось её защитить и всё-всё показать. Когда-то то же самое сделал для неё Сэм. Ей повезло, но вдруг этой девочке так не повезет. В тот момент Лидди решила, что пора заводить друзей.

Когда прошел ужин, и все расходились по комнатам, она тихо спросила:

– А где ты спишь? Тебе дали кровать?

Катажина покачала головой.

– Значит можешь спать со мной. Коек на всех не хватает.

Смотритель погасил лампу, и Лидди впервые не было так холодно на сырых простынях, напоминающих на ощупь раскатанное тесто. Даже летом их комната не нагревалась. Окно было слишком маленьким, чтобы пропустить солнечный свет.

Катажина, отвернувшись к стене и держа руку на сердце, стала читать молитву. Лидди пыталась прислушаться, но не разобрала ни слова, а потом поняла, что это и вовсе не английский. Скорее смесь нескольких языков, один из которых она уже некогда слышала. На нём говорили эмигранты из ремесленного квартала в Хаддерсфилде. Становилось ясно, почему новенькая была такой немногословной: английский ей не был родной.

Когда Катажина замолчала, Лидди тихонечко ткнула её пальцем и прошептала:

– А ты их запомнила?

– Кого?

– Ну этих мерзавцев-похитителей.

– А то.

– Как я выберусь из этой чёртовой фабрики, обязательно им отомщу. Заставлю шить проклятые наволочки пальцами ног. Вот бы только знать, где их искать.

– Двое из них я узнала, – спокойно сказала Катажина, будто и не понимая, что перевернула этими словами весь мир своей соседки. – Братья-ирландцы. Сыновья пьяницы-Маки.

– А откуда они?

– Они все отсюда. С Лидса.

Три недели назад. Лондон, 1888 год

– А тот мужичок на тебе взглядом дырку прожёг, подруга. Нравятся, видно, ему похудосочнее, – громко произнесла уличная девка Китти, улыбаясь во весь рот.

– Тише, а то услышит.

– Ну и пусть. Может, сам подойдет.

В пабе светились ярко-жёлтым светом люстры, слышался звон стучащих друг о друга никелевых кружек, тенор запевал без инструмента старую шотландскую балладу про Барбару Аллен и её трагическую любовь:

О мать моя, заправь кровать

Помягче и поуже,

Раз умерла любовь моя,

Я завтра умру тоже.

Когда песня закончилась, посетители разразились громким хохотом. За одним из столов разбился стеклянный стакан, и гогот стал только объёмнее. Лидия познакомилась с Китти всего полчаса назад, но они уже успели стать закадычными подругами. Короткое платье, из-под которого видны щиколотки, слишком резкие духи, напудренное добела лицо и потекшая краска для ресниц – все эти приметы тут же давали понять, что перед вами далеко не леди. Китти великодушно согласилась ввести свою новую знакомую в мир разврата и раздавала полезные советы:

– Прежде, чем поднимать юбку, попроси показать монеты. А то нагреют тебя, глазом не моргнёшь. Вон у того пронырливого в дальнем углу никогда не бывает денег. Хоть он и самый симпатичный. Лучше выбирать тех, что пострашнее и поскромнее. Видишь того с козлиной бородкой? – Лидия еле заметно кивнула. – С ним никогда не ходи. Он любитель драться. Да с теми, кто послабее. Из своей жены пыль выбивает регулярно, а из нас и подавно выбьет.

– А его приятель?

Лидия указала на подпитого паренька в обвислой рабочей куртке и зелёных вельветовых штанах, который осушал третью кружку. Его тёмно-рыжие сальные волосы сверкали на свету, словно тлеющие угли.

– Маки? Он ещё хуже.

Дверь паба отворилась, и вошёл мужчина средних лет в обмахрившемся котелке. Китти тут же поманила его рукой и предложила к ним присоединиться.

– А почему такой красивый джентльмен пребывает совсем один? Вы кого-то ожидаете? – пьяная Китти залилась хохотом.

– А я совсем не один, теперь я с вами, дамы, – кривая ухмылка сделала его уродливое лицо ещё отвратительнее.