скачать книгу бесплатно
После знакомства с Андрюшей в жизни Оли появились и другие друзья: сосед Володька Шагов, хворая смолянка Тонечка Сытина и Жанна Лонд. С последней Оля сама познакомилась на воскресной службе.
Володенька и Тонечка были совершенно бесцветные существа, удивительно точно дополнявшие друг друга. С ними Оленька дружила, потому что это нравилось маме и они много читали. А мамка Фрося неприлично вздыхала им вслед: «Мне ка’этся, он жениха’этся…», – намекая на раннюю их влюбленность.
Жанночка же была крайне эффектна: рыжие блестящие волосы, крупные и яркие черты лица и полная грудь с голубоватыми прожилками, слегка прикрытая в вырезе декольте прозрачным кружевом. Ей было уже восемнадцать – старше всех Олиных подруг. Еще Жанна танцевала в Михайловском в массе, имела знакомства.
Она водила Олю под ручку и нашептывала такие взрослые этюды, что у той бледные глаза подсвечивались огнем от зардевшихся щек, а по спине пробегал холодок до самых панталон.
Отец Жанну не любил, был подчеркнуто холоден. А Оле давал понять, что с балетными водиться не пристало приличной девушке, но Оленька поступала по-своему. К тому же Софья Алексевна говорила: «А что такого-то? Опытная товарка нашей пугливой кобылке не повредит!» А Ефросинья восторгалась: «Ну и девка! У нас во Пскапской така была б первой молодкой!»
До этих столичных знакомств Оля дружила лишь с книгами да с журналами. И доверяла мысли и чувства только тетрадкам. А всё таинственное взрослое проплывало мимо окон их небольшого особняка на улице, ведущей к холодному заливу.
Маленькая Оленька была, что та лошадка, Марёвна. Всё дремлет, стоя в уголке, а как окликнешь, в испуге прыгнет, ногами длинными переступит, неловко так, чуть сама себя не роняет. А глаза – что блюдца. Всех дичилась! Никого не слушала.
Может, по этой родственности душ Олька и любила свою Марёвну! Породистую длинноногую кобылицу белой масти! Да и внешне они стали похожи. Как два бледных приведения, они гуляли в сумерках возле Батарейной горы, путаясь в лесных лабиринтах камней и кирпичных стен укреплений. А когда Оле надоедало, она садилась на неоседланную Марёвну и мчалась к скале у залива, где до темноты могла просидеть, разглядывая далекий свет маяка, мерцающего, как утренняя звезда на Рождество.
А потом ее находил еле стоявший на ногах Трескотня и бубнил, больше не ей, а себе под нос, что так нельзя, ночью опасно, времена-то какие. Тут портовые да рыбачьё одно, чего им на ум взбредет… И за поводья вел в конюшню дремлющую Марёвну со светящейся в темноте юной всадницей.
Дома ждала хмурая Ефросиня – руки в боки; жаркий самовар с дымком, тянущимся в ночное окно; и мама с нежной улыбкой и легкой равнодушной отрешенностью.
А потом до полуночи, в августе еще можно при одной свече, Оля листала полиграфические страницы с оттисками черно-белой столичной жизни и мировых новостей.
Это было счастье! Свобода, мечты, уверенность, что дома тебя всегда ждут, куда бы ты не отправился, что бы ты из себя ни представлял!
Приехав в столицу, Оля уже знала наверняка, что будет известной поэтессой.
Дома, в Выборге, она ведь много читала. Она всё знала о литературной жизни Петербурга! И когда отец их с мамой вызвал к себе, у неё не могло быть сомнений, что в редакциях и изысканного «Пробуждения», и популярной «Нивы», и модной «Жизни искусства» только и ждут её рукописей. А главное, их обязательно возьмут и напечатают! Ведь она такие стихи пишет! Когда она зачитывала их неграмотной маме, Софья Алексевна говорила:
– Ну, деточка, твои стихи не хуже этого Сенинова. Мне нравятся! Не хуже!
– Кого? Сениного? А! Есенина, может быть?
– А может, и Сенина… Я их не помню всех. Вот тебя помню, роднулечка моя! Иди сюда, поцелую головку. Отправь стихи, моя миленькая, папе. И еще напиши ему, что прошлого возу не хватило. На неделю надо бы два возу дров-то.
Это было уже в феврале четырнадцатого года. Всё было в достатке в женском доме Кирисповых, кроме отцовского внимания. Отец жил на квартире в столице, устраивал безбедное житьё своим женщинам. Когда не приезжал, писал домой кратко, по делу, тоже не часто. Но Олька – любимая и любящая дочь – с одиннадцати лет писала ему каждый день сама.
«Дорогой папочка, пишу Вам снова в надежде на скорый ответ. Все три письма на этой неделе мама просила Вас о повышении выплаты на наше житьё. И опять она напоминает о том, что нынче холодно, одного воза дров нам на неделю не достаёт.
Старая, нежно любимая Вами Лина чувствует себя лучше, хотя всё слабеет. Глаза хорошо не видят, но по нужде она ещё просится на улицу. Трескотня водит её на день в конюшню, где Лина весь день сидит у Вашего Пруста, как будто охоты ждёт.
Завтра мы едем на хутор, так что, если соберетесь, поезжайте сразу на Карстилаярви. Снегу в этом году много. Мы хотим покататься в санях по нашему волшебному озеру. Да и чтобы Лина нюхнула лесного воздуху, может, на ноги ещё встанет. Уже отправили туда Трескотню, чтоб Пруста Вашего готовил, в надежде, что и Вы с нами проведете веселые выходные.
Прикладываю листок с моим новым произведением «Прощание с юностью». Мама была им очень довольна. Надеюсь, Вам тоже понравится.
Нежно любящая Вас Ваша маленькая Олька.
Мама присоединяется.
P.S. Пришлите, пожалуйста, Переплет для «Нивы» за 1913 год, никак не могу его у нас найти».
Через неделю только отец ответил.
«Дорогая Олька! Ты уже совсем большая и поймешь, что не пишу, потому что занят. Приехать на хутор в выходные не смог. Приезжал на неделю Ивен Христианович. Только отправил дядьку твоего обратно в Париж. Новостей много с того края. Приеду – расскажу.
Снежно в Петербурге, только грязно. Отдыхайте побольше на даче, пока зима не ушла. Там снежок, помню, белый, нехоженый…
Лину отдайте Хендриксону, он ей лекарство даст, чтобы конец. И не реви! Нечего ей мучиться, пожила уже…
Маме передай, что ренту увеличил.
Прочитал твой новый шедевр – замечательный стишок – храню в шкатулке с остальными, уже скоро целый сборник получится!»
То была жизнь, как будто другая и как будто с другой Оленькой.
А утром в феврале 1916 года Оля страдала, что детство ушло. Она явно ощутила это, сидя у окна Петроградской квартиры, куда солнечный свет не попадал с ноября.
Нет уж старой Лины, Марёвну ее белогривую отписали офицеру «на войну», как и всю их конюшню. Как и всех любимых отцовских коней.
Выборг, сказочный скалистый Выборг теперь только снится!
Здесь, в Петрограде, ее угнетали новые и старые дома – много домов. Много колясок, много автомобилей, много дыма, вони, собак и людей! Какой-то хаос из мелькающих по мостовым в разных направлениях и с разной скоростью. Хотя папа обещал, что Петроград на Выборг похож.
Оля опустила голову над синей тетрадкой, и с ее острого носа на чистый лист упали три слезинки.
«Как страшна жизнь!»
Второй год идет война. Скудные новости с мировых полей печалят, но еще больше печалят люди в этом городе.
Накануне в церкви Оля подслушала, что скоро всё закончится, она хотела обрадоваться, но, услышав продолжение разговора двух прихожан, разрыдалась и выбежала, не дождавшись конца службы.
По возвращении домой мать с Ефросиньей застали Оленьку прямо за дверью. Фрося уже открыла рот, чтобы хорошенько отчитать самовольно сбежавшую девушку, но добрая мама хотела знать, что же случилось.
– Мамочка! Они сказали, что Императора время скоро выйдет… Что немец будет в Петрограде или ещё хуже сделает пригородом Гельсингфорса, а русских всех заставят служить господам и в цоколе спать!!! Они сказали, что Россия слаба и никто ей не поможет… Мама! Я боюсь в цоколе спать! У них там две комнаты! Там и для Степановых детей места мало! – Оля навзрыд заревела, уткнувшись в мамин подол прямо на пороге.
– Тише-тише, роднулечка! Обойдется как-нибудь… Не первая война, не последняя. Да и немцы – не звери, чай, в печи не сожгут! – Софья Алексевна сняла с Оли чёрную норковую шубку. Подняла на ноги зареванную свою впечатлительную девочку и передала под руки Ефросинье.
Мамка Фрося же очень не любила такие выкрутасы молочной дочери.
– Че удумала? Среди «Радуйтесь» сбегать! – бухтела на ухо ослабшей от слез Оле, пока тянула ее в комнату. – Люди, верно, подумамши, что ты совсем того… хворая! Я слыхала, одна дама дорогая в боа…
– …Дама в дорогом боа… – невольно поправила ее Оля.
– Да-да, еще какое дорогое!.. Она на тебя убогою грила. А детишки – что из тебя бесы скочут. А сами-то ржуть, что чертёныши! — стыдила мама Фрося единственного ребенка в семье. Воспитывала изо всех сил.
Проснувшись только следующим утром и засев страдать к столу у окна, Оля осознавала всю тяжесть и ужас этого несправедливого мира. Упершись взглядом в красные стены дома напротив, она вспоминала, как ничего не боялась в меняющемся, но древнем Выборге. Как были сильны ее мечты и как она верила, что все будет хорошо.
Петроград ей стал казаться все тяжелее, все темнее, даже несмотря на появление новых друзей. Её не так уж и радовало, что отец с матерью всегда теперь были рядом. Они все так же могли не видеть друг друга по несколько дней.
Всё детское счастье было разломано и разрушено. Люди здесь – злые! Стихи и мечты её никому не нужны! Она и сама стала думать, что ничего не стоит и придется поскорее выйти замуж. Наверное, сразу, как кончится война.
А если война никогда не кончится?! А если она еще и мужа не сможет найти? Она знала, что не такая, как все здешние девушки, да и без классического образования… В Петрограде только девки языков не знают! А смолянок здесь в каждом парке по десятку воркует.
«Надо, надо как-то найти свое место в этой жизни. Надо что-то делать! Надо создать свой мир, свой круг друзей! Может, он будет не хуже других, «Серапионовых братьев», там, или «Зеленой лампы», например, – совсем детский разум искал выход. – Все только и говорят, что о судьбах мира и о политике… А я не хочу, чтобы эфир вокруг наполнялся дурными словами. Эта грязь пусть остается за порогом моего дома! Пусть Володенька только вякнет про свой госпиталь, враз его от Тони отсажу!
Мир спасет красота! Да-да! В мире столько красоты! В мире столько человеческого гения! Этого хватит на всех! В альманахе из Европы – великолепие и блеск, картины, скульптуры, книги – человечество спасет себя творчеством! Я уверена! Да! Теперь точно знаю, я – спасу тех, кто рядом!» – думала она, уже начиная волноваться от новых идей.
– Ефросинья! Доброе утро! Принеси мне от папы приборы, я письма писать буду! – повеселевшая Оля встретила маму Фросю за ширмой. Стягивая с себя ночную сорочку, деловито добавила: – И вечером гости будут, попроси у мамы на цукаты, как на прошлой неделе, или спеки чего-нибудь…
Недовольная Фрося помогла с завязками на свежевыглаженной льняной рубашке. Затем – с рядом маленьких пуговок до самого подбородка на Олином сером платье в пол. Выкатив нижнюю губу, она сосредоточенно щурилась на каждую петельку и проворно шевелила полными натруженными пальцами.
– Гости… Никаких пирогов! Давеча вот опосля службы мы курником закусывали-с, пока вы тут, мамзель, валямшись! Вот теперь неделю жди!
– Ну, Фросенька! – Оля любовно приобняла кормилицу за широкую спину. – Ну не злись! Меня тут люди очень расстраивают, понимаешь? Они – злые! А я не умею их не слушать. Ты вот Степана утром вчера бранила, что он двери на ночь не запер, почему? Дома-то мы никогда двора не закрывали… Да?! Потому что ты тоже здесь людей боишься!
– Просто Степан – олух! Его грех не бранить-то, и жена евойная – дура калмыцкая! – стала оправдываться Ефросинья.
Оля поспешила ее одернуть:
– Нет-нет! Слышать не хочу дурных слов! … Подай гребень… Ты, Фросенька, подумай. Они тебя к себе в цоколь не пустили, так ты теперь со мной за стенкой живешь. Разве плохо? Матрена тебя избегает, так ты на кухне как королева ходишь. Скажешь, тоже плохо? Ммм? – Оля, удивляясь своей убедительности, ловко закрутила на затылке гордый улыбающийся бублик и победоносно закончила: – Просто надо во всем искать хорошее и полезное!
Удивленная смене настроения молодой хозяйки Ефросинья согласилась со всеми доводами умненькой Оленьки. Лишь бы не как вчера.
– Да, правда твоя. Больно хорошо мне с тобой! А нет бы, так скисла б я за год, с ихними мальцами в цоколе сидемши… Но печичь ничего не буду, так и знай! Не хочу на кухне марь нюхать. Пусть Матрёна сама хлопочет.
Дальше Оля не ходила по квартире, а летала все утро.
Написав наскоро пригласительные карточки на вечер, Оленька решительно отослала их друзьям с первым посыльным.
Отцу на фабрику собрала вчерашние недочитанные газеты. Зная, что он не заходил утром в столовую, подложила ему в карман рабочего пальто яблоко.
Когда Степан поднялся забрать отца, Оля даже поулыбалась ему, хотя и недолюбливала шофёра.
Дала распоряжения Матрёне к обеду, почти как взрослая. Та, спрятав ехидные глаза в складках полных век, великодушно решила не одергивать хозяйскую дочку.
Пробравшись тихонько к родителям в спальню, стараясь не будить спящую мать, Оленька прямо в одежде, как маленькая, забралась к ней под перину. С удовольствием уткнулась носом в подушки и заметила, что они пахнут сиреневым мылом.
«Все прекрасно! – подумала она, согревая озябшие даже в чулках ступни и разглядывая неокрашенный деревянный потолок. – Пусть за окном город грозит, пусть шумит и все крушит, нас это не касается! Наш дом – это там, где мы вместе. Мы будем хранить принятый уклад и покой! Спасибо тебе, Господи! Я все поняла! А если так будет в каждой семье, мы спасем Россию! Мы спасем мир!»
Ее захлестнула волна семейной любовной неги, как в детстве. Когда, осознавая, что родители рядом и у них все, как обычно, ребенок успокаивается и становится абсолютно счастлив.
Это было последнее невинное счастье Оленьки. В эти дни для нее счастье навсегда изменилось.
Часом позже ее разбудила Софья Алексевна, склонив над ней широкоскулое лицо с паутинками морщинок вокруг улыбающихся глаз. По обыкновению, мать убрала свои волосы под темный платок, по-деревенски, и надела легкую телогрейку поверх домашнего платья, на ногах матери красовались туфельки, привезенные Олиным дядей Ивеном из Франции.
Этот контраст как-то остро воззвал к Олиному вкусу. Сама она очень быстро переняла городскую манеру одеваться, даже дома, и четко обличала деревенских баб, приезжавших устраиваться в прислугу.
– Мама! Надеюсь, к вечеру ты переоденешься? У меня будут друзья сегодня…
– Ты на себя-то посмотри, критикёрша! Все платье измятое, пуговицы сикоси-накоси, чулок, вот на-ка! – она вытащила что-то из-под кровати и протянула растрепанной заспанной Оленьке.
Олька встала прямо на кровати, по-детски поправила спущенный чулок, натянула второй, потерянный во сне, и прыжком соскочила к зеркалу. Вокруг даже задребезжали стеклянные дверцы огромного во всю стену шкафа.
– Тихо ты! Скачешь, как лошадь! Весу-то в тебе уже больше трех пудов, поди?! – отпрянув, вскрикнула мать.
Оля присела на стул и с нежностью приняла мамину заботу о растрепанной своей голове.
Днем дома у Кирисповых быт был привычно спокойным, неторопливым.
Приходил учитель, как всегда, часик подремал, пока Оля читала ему пафосные стихи Ломоносова, затем, правда, он все же рассказал что-то о ломанном ритме и влиянии на современников. Затем, пообещав на завтра урок арифметики, отправился через Матрёнину кухню на выход.
Оля покраснела, но улыбнулась, когда услышала, как грубая кухарка послала проголодавшегося педагога самым нелитературным слогом.
Затем пришёл на обед отец. За столом, по обыкновению, не общителен, после кофе воспылал вниманием. Сидя у библиотеки, он слушал, почему вечером Оля не вышла к столу и что творится у неё на душе, о чем сегодня она будет просить друзей. Кивал, одобрительно поддакивал, потом попросил длинную Олю склониться и поцеловал разумную доченьку в макушку, поблагодарив за яблочко.
Мама в уголке с корзинкой, глядя на родных, умилялась и, казалось, совсем успокоилась после переезда. Такая перемена после вчерашних Олиных слез не могла не радовать ее.
Около пяти начали подтягиваться друзья. Первым пришел, конечно, Андрюша.
В идеально новой гимназической форме, слегка расходящейся над ремнём, он все же производил впечатление перспективного молодого человека. И Оленька была в нем уверена. Он всегда игнорировал политические разговоры, его больше интересовали учебники, чем люди. Он даже в последний год надел очки, так как слишком много читал.
А еще он говорил, что хочет поступать не в наш отсталый университет, а вот в Сорбонне, ему писал родственник, естественные науки развиваются более выдающимися темпами. И он сыпал фамилиями, половина из которых, правда, была со славянскими корнями, половина с немецкими… А еще Андрюша что-то писал, точнее, он говорил, что писал, но никогда не показывал и не зачитывал. Наверное, стеснялся.
Чуть позже подошли Тонечка с Володей. Тонечка опять пропустила неделю учёбы, её уже привычно отправили домой на лечение. И тут она пользовалась помощью Володеньки, который любезно помогал подтягивать пропущенное.
Ну так думали родители. А на самом деле Тоня по секрету рассказала Оле, что Володя достает ей переводные романы о любви. Они вместе много читают, обсуждают их и валяются вместе на диване! Близко-близко! Так, что иногда он прикасается своей щекой к ее…
Володя в отсутствие Тони был очень серьезным молодым человеком, ему в этом году исполнялось уже семнадцать, и он подумывал пойти в военное училище на год, чтобы отправиться на фронт. Но его родители, крупные представители торгового сословия, были категорически против, настаивая, что надо заканчивать гимназию и поступать в Университет, они знают, кто может помочь. А когда Володя видел Тонечку, лицо у него делалось дурацким, глаза оплывали и выражали только одно желание: «Хочу жениться и быть счастливым!»
Вот с Жанной могли возникнуть проблемы. Ей никто был не указ. Она говорила о том, что приходило ей в голову, ни с кем не считалась, а просьбы забывала. А иногда она это все делала специально в целях провокации.
Этим вечером, к слову, Жанна задерживалась, и серьёзный разговор под дровяной дух самовара был уже в разгаре без неё:
– Вот тебе, Володенька, зачем в училище идти? Война уже вот-вот закончится… – убедительно говорила Оля, тихонько отстукивая по столу ладошкой властный ритм фразы.
– Да-да, закончится… – поддакивала Тонечка с дивана.
– …Ты вот год потеряешь, обидишь родителей. Тоня вот… – махнула Оля в сторону товарки, и та понимающе зарделась и потупила глаза, – волноваться будет. Мне сдаётся, ты опрометчиво поступаешь. Выбор это, конечно, твой, но, мне кажется, что в своем кругу ты полезнее будешь. К слову, госпиталей и в мирном городе полно!
Володя сидел за столом напротив девушек, неприлично растянувшись на стуле и скрестив на груди руки. Он уже с раздражением смотрел, на увязшую в добрых советах Олю. Только что они хором с Тоней оборвали его речь о необходимости образованных кадров на фронте под предлогом, что хватит о войне. А теперь вдвоём же советики дают по теме, которая, честно сказать, женщин и не касается вовсе.
«Дурно нынче пресса влияет на умы баб», – согласился он мысленно с замечанием своего отца.
Оля продолжала:
– Вот скажи, Володенька, хорошо же было бы, войдя в теплый дружеский дом, забыть о войне, о нервной работе, об грязи на улице?
– Да, хорошо бы сменить тему! – огрызнулся он.
Не заметив намека, Оля посчитала себя победительницей.
