Тихие гости

С отчаянным скрипом мы предусмотрительно прикрыли за собой калитку, чтобы никто без нас на участок не сунулся, потому что дверь в дом запирать не стали.

Кажется, теперь все в округе были в курсе того, что мы приехали, когда уходим и когда приходим, – все благодаря калиточной сигнализации. Впрочем, Соня тут же разумно заметила, что мы тоже всегда будем знать, кто к нам незваным приперся.

Но пока никого из жителей, кроме Анисимовны, что-то видно не было. Я больше не рисковала удивляться отсутствию характерного запаха печного дыма, а то девчонки засмеяли бы меня окончательно. И все же создавалось стойкое впечатление, что из всей деревни печь топилась исключительно в нашем доме.

Колодец был самый обыкновенный, с тяжелой цепью, тугой ручкой, под которую ни в коем случае не рекомендовалась совать голову, и с немного помятым ведром. На морозе мы не решились хвататься за колодезное ведро голыми руками, пришлось натянуть намокшие перчатки. С некоторым трудом, зато почти не забрызгав валенки, нам удалось наполнить ведра. Управились довольно быстро, с шуточками и азартом. Казалось, все было нам по плечу. А вот на обратном пути с полными ведрами пришлось притормозить. И не потому, что они были тяжелые, – не тяжелее наших школьных рюкзаков. Прямо на дороге напротив нашей калитки сидел большой рыжий пес и внимательно смотрел на нас. Вид у него был непонятный, не дружелюбный, но и не агрессивный, скорее какой-то скучающий.

– Привет, – не сговариваясь, хором поздоровались мы с животным.

Наверное, из чувства самосохранения, чтобы сразу показать незнакомому псу внушительных размеров, что мы добрые и не представляем угрозы.

Пес вроде бы шевельнул хвостом, потом зевнул во всю пасть, показав приличного размера желтые зубы, но не сдвинулся с места. И не издал ни звука, даже при зевке.

Постояв ровно столько, чтобы ощутить, какие тяжелые у нас ведра, мы на всякий случай тихонечко двинулись мимо пса к своей калитке. Тот следил за нами тусклыми глазами, не проявляя абсолютно никакого интереса. Вот как сидел, так и не шелохнулся.

Мы взвизгнули калиткой, поставили ведра на тропинку уже на нашем участке и обернулись посмотреть на пса. Тот чуть склонил голову, будто прислушиваясь, и выглядел теперь очень печальным.

– Ну ты заходи, если что, – осмелев, приободрила Лерка пса цитатой из классического мультфильма «Жил-был пес».

Псина очень вяло махнула пару раз хвостом, типа вас понял.

– Смотри, как ослабел от голода, – запереживала Сонька.

Я хмыкнула. Ага, конечно. Голодным он точно не был. Что я, не видела, как ведут себя голодные собаки? И вид у него был вполне себе нормальный. Бока не ввалились, ребра не торчат. Шерсть, правда, какая-то странная, будто мокрая, но не от снега, а как если бы он только что искупался. Но это, конечно, только казалось, потому что в таком случае на морозе пес немедленно превратился бы в одну большую сосульку.

– По-моему, ему просто пофиг все. Истощенным точно не выглядит.

Соня еще раз окинула критическим взглядом животное:

– Ну вот зря ты так. Видишь, какой вялый? Значит, голодный.

– Нас не съел, значит, не такой уж и голодный, – подначила я Соню, но она в ответ только фыркнула.

– Надо его накормить! – постановила Соня, когда мы втащили ведра в дом. – Анька, куриную ножку давай сюда.

Когда я принесла из комнаты-холодильника самую жирную ногу из всей партии, что нажарила нам мама, девчонки уже ждали меня с лопатой наперевес.

Правильно, собака незнакомая, с ней сначала контакт надо наладить, а потом уже с рук кормить. Поэтому мы, громко взвизгнув калиткой, поднесли псу еду прямо на лопате. Тот так и сидел на том же месте. Курицу взял с импровизированной ложки очень аккуратно, подождал, пока мы отойдем обратно за калитку, и принялся есть. Ну как есть – сделал глоток, и куриная нога исчезла в пасти.

Мы так засмотрелись, что аж подпрыгнули, когда со стороны соседского участка услышали голос Анисимовны:

– Чавой-то вы с лопатой?

Пес в сторону соседской бабки даже головы не повернул, а Лера объяснила, что спасаем животное от голода.

– Заложного энтого, что ль? – Соседка пренебрежительно махнула бледной рукой без рукавицы в сторону пса.

Я невольно обратила внимание, какие неестественно синие у Анисимовны ногти.

– Как это понимать?

Соня, видимо, пребывала в уверенности, что Анисимовна нас троллит, и мою честную подругу такая ситуация возмущала. На Софию иногда накатывало такое.

– А так и понимать.

Я вспомнила болтовню старух в автобусе и как можно вежливее пояснила:

– Соня хотела уточнить, что такое заложный.

Анисимовна не стала томить:

– Вишь ли, правильная же смерть – это когда ты свой положенный срок прожил, от старости в свой срок помер да на предназначенное тебе место ушел. А коли своего века не изжил, силы своей жизненной не истратил, то это же неправильно. Ежели кто опился, или утоп, или сверзился случайно и расшибся, или, чего хуже, сам себя порешил, то, значит, заложил свою жизнь-то, душу-то. Заложенные. Или вот без вести пропал. Или чародейством вон занимался. Или кого мать родна прокляла – тоже. Нечистые мертвяки. Из них всяка пакость получается. Потому ж их на кладбище, на святой земле-то и не хоронили. Оно, конечно, не в советское время. Тогда-то всех хоронили…

– А как же пропавшего без вести хоронить? – удивилась я.

– Да чего ж непонятного: он и остается непохороненным. Земля таких не принимает. Сколько не дожил до своего срока, столько и мается душа-то. У нечисти, сказывают, в рабстве-услужении. Вот и пакостят живым-то по злобе. В болотах таких мертвяков топили… А в стародавние времена цельный год не хоронили их, до Семика. Семик знаешь? После Пасхи – седьмой четверг. Вот до него и лежали в божедомках – убогих домах. Сарайках. Но не у нас. Это все не у нас. Тогда б на перекрестке закапывали. А у нас нет перекрестков-то особо, где ж…

– Этот пес не похож на злодея. Почему вы решили, что он заложный?

– Да что решать, тут надоть знать.

– Так он злой? – гнула свое Соня.

Анисимовна не ответила, как нарочно, отвернула голову, будто платок под подбородком поправляет.

– Я что-то его летом не видела. А ведь он такой уже… старый, – призадумалась Лера. – Чей он?

– Да с Зелёнова ж пес. Ихний. Не кажную зиму к нам прибегает. А то ж! Не знаю, чейный. Не мой. Но с Зелёнова. Как чует, что живут здеся такие, навроде вас. Не мой, не знаю чей.

Мы с девчонками удивленно переглянулись. До Зелёнова надо было идти через лес не меньше часа, а может, и того больше. И это летом, когда дорога более-менее сухая! А зимой, когда навалит снегу, наверняка вообще не дойти, не доехать. Никто из нас в Зелёново не был. Вроде бы там даже магазин имелся, но кто знает.

– А энтот… Ни тама, ни тута. Чёт прибег. Учуял, поди, вас. Не мой, не звала.

Раз двадцать повторила, что пес незнакомый и вообще ей не принадлежит. Какая же назойливая старуха! Мы из вежливости кивали, делали вид, что нам интересно, и никак не могли избавиться от ее совершенно ненужной болтовни. Наконец я сообразила вырвать у Лерки из рук лопату и понесла в дом, якобы убрать инвентарь. Девчонки потом были злы на меня, что не смогла и им придумать подходящую отмазку.

Развешивая мокрые перчатки на едва теплой печи, я вспомнила:

– Слушайте, те автобусные пенсионерки тоже про Зелёново говорили.

– Ага, Вадимка, парень хоть куда, – передразнила Лера.

– А прикиньте, что этот бедный пес и есть Вадимка!

– Папа рассказывал, что местные, когда на работу в город уезжают, своих собак на цепи оставляют, чтобы дом сторожили. Потом приезжают раз в неделю и кормят их.

– Бред какой-то! – возмутилась Соня. – Живодеры! Да кто вообще сюда полезет?

– Наркоманы. Маньяки-убийцы, – предположила Лера.

– Ну да, надо им зимой в мороз тащиться в Шилиханово. Ни наркоты, ни жертв. Только собаки на цепи. Безмолвные.

– Вот-вот, – поддакнула я. – Тем более что в Шилиханово своих маньяков хватает.

Девчонки вылупились на меня, будто я сообщила невесть какую сенсацию. А чего Валерии удивляться, ведь она же мне эту байку первая и поведала.

– А-а, ты про Криксиных? – наконец дошло до нее.

Соня же ничего про местных злодеев не слышала.

На самом деле довольно жуткая история. Их было два брата, Криксины. Огромные амбалы, сильные, но совершенные отморозки. Постоянно ко всем приставали, при малейшем конфликте лезли в драку. Сразу били со всей силы, а при виде крови дурели. Говорили, что единственный способ утихомирить Криксина – это ударить его со всей силы по голове. Или позвать старушку-мать – совсем плохенькая, все же кое-как она сыночков своих сдерживала. Но лопатой по голове было надежнее. Череп у братьев был на редкость крепкий, и многочисленные «утихомиривания» особого вреда им не причиняли, во всяком случае, внешне.

Один из братьев даже отсидел в колонии для малолетних, когда подростком кого-то покалечил. Второй буянил, но без брата уже не с тем размахом. Когда тот вернулся, оба за старое взялись. К тому времени мать их умерла, и увещевать бешеных братьев стало некому. В конце концов один из братьев спьяну убил человека. Не в Шилиханово, а в другой деревне. Пятнадцать лет все радовались, потому что оставшийся Криксин вроде как остепенился. То есть не сильно дрался, даже работать пытался. У него появилась женщина, стали они в родительском доме хозяйство вести. Правда, он со своей сожительницей выпивал и дрался, но не до крови, а, можно сказать, полюбовно.

Когда убийца вернулся домой, брат ему, конечно, уже не сильно рад был, особенно его сожительница сокрушалась, что хозяйство надо с кем-то делить. Но сначала вроде оба тихо себя вели. Так полгода где-то прожили, до зимы дотянули.

А потом настали новогодние праздники. Большинство шилихановцев стараются к родне уехать, в поселки. Так что не сразу обнаружили, что из криксинского дома давно никто не выходил, снег не чистил, печь не топил. А может, и радовались тихонько, что полоумных братьев не слышно, не видно, никому праздничное настроение не портят.

Неизвестно, сколько бы еще так продолжалось, если бы внезапно в криксинском доме не начался пожар. Здесь пожар – самое страшное. Если вовремя не затушить, вся деревня в пламени погибнуть может. Все местные сообща схватились и до приезда пожарных огонь потушили. Всего-то только кухня выгорела.

Бросились в дом Криксиных искать, тут-то и предстало жуткое зрелище. По-видимому, братья отмечали Новый год, да вышла у них ссора. Отсидевший убийца схватил топор и брата с его сожительницей порубил на куски. А потом… Непонятно. Может, протрезвел, может, скрыться захотел… Топор бросил, а тот упал лезвием кверху. Вот убийца споткнулся и прямо лицом на лезвие.

Жуткая смерть. Причем случилось все задолго до пожара. Печь остыла, дом выстудился. Тем страннее, что пожар начался. Откуда, с чего? Но если бы не это, только по весне их обнаружили бы.

Приехала полиция, трупы увезли, дом опечатали. Выяснилось, что никакой родни у Криксиных нет, а у женщины, что с ними жила, вообще документов не оказалось.

Понятно, что никому такой проклятый дом не нужен. Так и стоит заброшенный, ненужный, полуобгоревший. Страшный. Туда даже молодежь местная не суется, не смеет.

– А разве такое возможно, чтобы упасть на топор и зарубиться? Разве он может лежать острием вверх?

– Местные утверждают, что так сказала полиция. Никого другого там точно не было, никаких следов. И деревенские бы знали. Но к Криксиным никто не ходил чужой.

– Все равно подозрительно!

– Блин, Сонь, ты что, детектив? Это старая история, ей сто лет в обед!

Но Соню было не унять.

– А давайте пойдем на этот дом посмотрим!

И мы пошли. Ведь нечестно, что мы с Лерой специально летом ходили на криксинский дом смотреть и ужасаться, а Сонька не видела.

Правда, перчатки наши так и не высохли до конца, но мы решили держать руки в карманах. В конце концов, не сахарные, не растаем.

Вадимка, очевидно, среагировал на дикий визг калитки, поэтому тут же прибежал, вроде и быстро, но все равно будто с ленцой. Он сопровождал нас все время прогулки, то забегая вперед, то возвращаясь и наматывая вокруг круги. Не хотелось думать, что он просто пасет свою добычу.

Скрип снега под нашими валенками единственный нарушал царившую в деревне тишину. От нее даже звенело в ушах. Мы инстинктивно понижали голос, когда разговаривали, уж очень кощунственно звучали наши перекрикивания и хохот среди деревенского безмолвия. Если и был тут кто живой, телевизор он не смотрел, радио не слушал и печь не топил. Или просто это мы такие глухие. И невнимательные.

Но больше всего поражало молчание собак. Летом их тоже было немного, но иногда они все же голос подавали. Или нет? Я никак не могла вспомнить, потому что специально никогда внимания не обращала. Во всяком случае, зимой они то ли разленились, то ли чужими нас не считали и игнорировали, то ли сдохли все разом. Но на чужого-то пса должны были хоть чуть-чуть гавкнуть!

Соня, правда, уверяла, что слышала что-то вроде лая, но из-за наших с Лерой воплей невозможно ничего разобрать. И снег под ногами скрипит чрезмерно громко.

С другой стороны, Вадимка тоже бегал совершенно беззвучно. И не лаял. Может быть, это была такая особенность местных собак в зимнюю пору. Или их не слышно точно так же, как не видно из-за сугробов, что творится на участках за заборами, тоже щедро украшенными снежными шапками. Просто поразительно, что никто из местных нам до сих пор не встретился. Может, как Анисимовна, дома на печи впали в зимнюю спячку, кто их знает.

А что печного дыма нет, так Лера твердо заявила: это потому что топят ранним утром, а потом экономят дрова. И может, у них вообще электрообогреватели, а трубы – для красоты.

Криксинский дом, расположенный почти на самом краю деревни, был, как и все прочие, завален снегом, только, казалось, еще больше, чем остальные. Дело даже не в нерасчищенной дорожке, а в какой-то особенной высоте сугробов, слишком большой снежной шапке на крыше. Словно на этот заброшенный участок специально скидывали снег если не со всей деревни, то уж от соседей точно.

Пес, как нарочно, не дал нам даже приблизиться к криксинскому участку, бросался под ноги, хотя через такие сугробы ни один нормальный и так не стал бы лезть. Зато когда мы собрались уходить, насмотревшись и убедив друг друга, что сразу бы поняли, что этот дом с дурной историей, даже если бы ничего не знали заранее, Вадимка незаметно для нас куда-то убежал, будто и не было его.

По чуть-чуть, но тепло в доме прибавлялось. В печке умиротворяюще потрескивал огонь. Мы уже не норовили накинуть на плечи наши пуховики, хотя по-прежнему жались к печи, как приклеенные. Аромат горящих полешек перебил неприятный запах зимней дачи – заброшенности нежилого помещения, который никак не желал выветриваться.

Соня постоянно пыталась что-то снять и выложить в Сеть. Понятно, что интернета не было (вот оно, родительское счастье), а воспользоваться камерой удавалось только в доме, в тепле. Но тут особо нечего было запечатлевать. Сонька прямо бесилась. Лера, сжалившись, даже нашла для нее старый фотоаппарат. Как водится, на даче было полно всяких ненужных вещей, которые выкинуть жалко, хотя никто ими не пользуется. Фотоаппарат был классный, как в каком-нибудь старом кино. Только, во-первых, мы понятия не имели, как он работает, а во-вторых, оказалось, что туда надо вставлять кассету с пленкой, а ее у нас, разумеется, не было. Я вообще ни разу такой штукой не пользовалась. Решила, что, когда вернемся, обязательно у мамы попрошу.

Один раз Соне все же удалось добиться устойчивого сигнала, правда, для этого пришлось залезть по колено в сугроб рядом с баней. К сожалению, после пробной эсэмэски маме «все ок» связь опять стала дурить, и ничего путного больше у Сони не получилось. Так что София упорно продолжала свои попытки, вернее, пытки телефона. Даже угрожающие всплывающие предупреждения, что интернет скоро закончится, не останавливали ее.

А вот холод и реальная опасность замерзнуть в сугробе делали свое черное дело. Поэтому, несколько раз пробежавшись из дома до банного сугроба и обратно, Сонька немного успокоилась.

Главное, мы поняли, что не зависим от Анисимовны, которая, судя по всему, так и не соизволила позвонить нашим родителям. И очевидно, она ложилась спать очень рано, наверняка с сумерками, потому что окна ее дома не освещал даже самый слабый огонек свечи, если уж она до такой степени экономит электроэнергию.

В деревне с освещением вообще всегда было так себе.

Из стопки на растопку

Как-то, совершенно случайно, от нечего делать перейдя по ссылке глупого сборника тестов и начав проходить их все подряд, я на вопрос: «Как бы вы начали свою книгу?» – из всех предложенных вариантов безоговорочно выбрала: «Это был обычный нож с уже потертой и даже слегка треснувшей пластиковой ручкой, каким обычно режут хлеб».

И вот сейчас он действительно лежит рядом со мной, так близко, чтобы я могла сразу схватить его, и достаточно далеко, чтобы не пораниться случайно во сне.

Как же сейчас ветрено! Лежа в теплой кровати, укутавшись в одеяло, словно в кокон, я слушаю в полной темноте, как ветер завывает, стучится в окна, швыряет горстями мелкий дождь. Лужи, окруженные подтаявшим снегом, собираются гармошками, тянутся под порывами ветра. Сугробы просели, посерели, проеденные моросящим дождем. Под батареей сушатся промокшие кроссовки.

До утра еще далеко, а сна – ни в одном глазу. Какой тревожный этот ветер. Ничуть не убаюкивает. Наоборот, комната будто наполняется новыми звуками, шелестом, потрескиванием, резкими скрипами.

Я поджимаю под себя ноги, плотнее кутаюсь в одеяло.

Нож. Я совсем недавно протягивала руку из спасительного тепла одеяла и трогала его холодную пластмассовую ручку. Просто так, без какой-либо цели. Не уверена, что у меня хватит духу его использовать в качестве оружия. Но зато он металлический, а металл обладает обережной силой. Скажи мне кто что-то подобное пару месяцев назад, я бы с удовольствием высмеяла его.

Вот теперь давай, посмейся над собой…

Я поджимаю под себя ноги, хотя еще сильнее сжаться в комочек уже невозможно. Но кто тут говорит про законы физики, про логику?

Сколько там, по ту сторону двери, бродит людей, не имеющих возможности вернуться, не понимающих, что они не здесь. Или понимающих, что еще хуже. И большинство из этих потерянных – дети. Подростки. Кому-то удается найти выход. Им никто не верит. Но это ладно. Пусть. Главное, что они вышли.

Иногда они выходят совсем не там, где изначально зашли. Так непросто… Они бывают очень сильно напуганы. Или разгневаны. Или думают, что вокруг по-прежнему монстры, и защищаются. Хотя монстры – это они сами.

Я тоже буду защищаться. Глупо было верить тому ребенку, который вышел из-за шифоньера и утверждал, что играл в прятки у себя дома.

Он спросил: «Ты тоже пропала?»

Он ущипнул меня за руку, чтобы доказать, что он – не игра моего воображения. Он решил, что моя мама – чудовище, и юркнул обратно быстрее, чем она смогла убедиться, что я не вру и не ору из-за страшного сна.

Монстр, который доказывал, что он не монстр, а монстры – мы. Или это был мальчик, вышедший не там, где вошел, и не верящий, что вышел обратно. Он реальный и хочет быть в реальности.

Но я больше никому не позволю доказывать свою реальность. Я не сумасшедшая. Я в своем уме и никогда не стану причинять сама себе увечья, даже случайно.

Никто не верит. Но теперь у меня есть нож. Утром я верну его на кухню.

Вчера ночью из-за шифоньера выглянула девочка…

Как только сумерки сгустились до темноты, включился единственный тусклый фонарь на столбе у самого въезда в деревню. Вообще-то фонарных столбов здесь гораздо больше, штуки три, но даже летом они ухитрялись освещать только строго ограниченное пространство прямо под собой. А сейчас, зимой, очевидно, электричество экономили настолько, что его хватало только на один-единственный фонарь.

Радио изрыгнуло парочку жалких звуков, напоминающих отдаленную музыку, и тоскливо зашипело. Так что пришлось его выключить, потому как от этого полузадушенного пришепетывания аж зубы начинали ныть. За окном стояла такая чернильная темнота, какой не бывает, даже когда закроешь глаза. Просто провал. Зато, если приблизить лицо к самому оконному стеклу, твое собственное отражение выплывало из мрака настолько пугающе искаженным, будто ты смотришь в кривое зеркало или речную воду, подернутую рябью. И только если проморгаться и сощуриться, узнаешь собственное лицо, бледным пятном выплывающее из ночи, но все равно поневоле шарахнешься обратно в комнату, к свету.

Все это время я пыталась отмахнуться от назойливого ощущения чего-то лишнего, постороннего. И только когда Соня уткнулась в телефон, а Лера принялась рассматривать квитанции, обнаруженные в бельевом ящике комода, я отчетливо разобрала в наступившей тишине то, чего быть в дачном доме, разумеется, не могло. Шаги сверху.

Точно так наш сосед этажом выше, мужчина довольно грузный, топал из кухни в гостиную, чтобы громко бухнуться в кресло. Ножки несчастного предмета мебели всегда отчаянно скребли по паркету. Мама как-то даже предположила, что сосед плюхается в кресло с разбегу.

Вот и сейчас шаги были точь-в-точь как у соседского дядьки и к тому же точно в «соседское» время, только раздавались они на чердаке дачного домика, а там никак никто не мог разгуливать. Я минуту прислушивалась и окончательно пришла к выводу, что мне это чудится, о чем немедленно решила сообщить девчонкам:

– Слушайте, я настолько привыкла жить в квартире, что мне даже сейчас кажется, что соседи сверху ходят.

– О, и мне тоже! – обрадовалась Лерка, которая явно ничего стоящего в бумажках не нашла. – Фантомный звук. Ну, бывают же фантомные боли. А вот сейчас…

Соня, оторвавшись от бесполезного телефона, прислушалась, посмотрела на нас странно и сказала:

– Фантомные? Вот сейчас шаги. Идут к печке. То есть к печной трубе.

Мы вытаращились друг на дружку. Может такое быть, чтобы всем одновременно казалось одно и то же?

– Там кто-то реально ходит! – Соня прижала к груди телефон, будто защищая его, и уставилась на потолок. – Зря мы одни приехали!

Как всегда, она говорила с такой убежденностью, что мы с Леркой тоже замерли и задрали головы. Но стоило нам насторожиться, как все пропало. Лично я даже испугаться не успела. Никаких шагов, никаких необъяснимых звуков. Тихо, хотя я теперь прислушивалась изо всех сил.

Лерка специально поднялась по лестнице на чердак, до конца залезать не стала, только голову просунула в проем, чтобы убедиться, что там никого и ничего постороннего нет. Темнота, холод и тишина.

Удивительный феномен. Я о таком нигде не слышала. Знаю, что после долгой поездки на поезде тебя еще какое-то время качает и кажется, будто продолжают постукивать колеса. А вот про фантомные, как сказала Валерия, шаги над головой что-то не в курсе.

Как бы то ни было, больше никто по чердаку не расхаживал, даже в нашем воображении, так что мы довольно быстро этот странный эпизод забыли, разумеется, сначала высмеяв Соньку. Что нам теперь, из-за ее глюков домой возвращаться, что ли?

Из стопки на растопку

Живем с родителями в двушке. Они в отпуск уехали, мне одному кайф. Я не сильно общительный, девушки нет. Приятели не зависают у меня, и сам тоже уже не испытываю ближе к ночи ничего, кроме горячего и искреннего желания пожрать и выспаться как следует.

И вот со вторых примерно суток без родичей стал просыпаться ночью в одно и то же время. Читал как-то историю, что у одного мужика сосед после ночной смены входной дверью хлопал и будил. И типа он как понял, что это было, так и перестал просыпаться напрасно.

А я решил на время обратить внимание, поставил будильник на десять минут раньше, чтобы, значит, подкараулить момент. Проснулся по звонку, лежал, пялился в потолок, борясь с дремотой. Даже телефон брать не хотелось, хотя только руку протяни. Уже опять начал засыпать, но встрепенулся, потому что дверь в мою комнату вдруг открылась. А я по привычке всегда закрываюсь, даже когда совершенно один в квартире. Дверь тугая, надо усилие приложить. Видимо, от какого-то звука и проснулся окончательно.

В городе никогда не бывает совсем темно, поэтому я с легкостью разглядел высокий, сутулый или даже горбатый силуэт. Он тоже заметил меня:

– С-с-спиии, с-с-спиии!

Присвистывающий шепот, будто половины зубов нет. И пошел, шаркая чуть слышно, вдоль стены, мимо шкафа, к комоду, который рядом с моей кроватью стоит.