скачать книгу бесплатно
– Угадал. Но тут другая беда. К грузу нужно пространство. Они составлены в пару. Мех стелется по горизонталям. Свинец скользит вдоль нити, натянутой между верхом и низом. У России горизонталей мало из-за узкого пространства.
Костя разинул рот:
– Как же так! Посмотри на карту, шестая часть суши.
– Вот в этом все и дело. У нетронутого пространства все горизонтали перепутаны, по ним нельзя взбираться, как белка по ветвям, собирая шишки. Это как сундук с неизвестным веществом. Открой крышку – ее еще надо с большой натугой отвалить. Что найдешь? И как добудешь увиденное? Пространство ли это? Нечего удивляться тому, что плохо живем, будто бы владея горой алмазов. Мы отнесены в смешанную область, где небо едва отделено от земли. Над ней плавают туманы, различить нужное нелегко.
– Скудное?
– Нет, скорее трудное, трава пополам с песком, летом на ней растут камни, до золота копать и копать, вода должна отстояться. Одним словом, все впереслой. Привести в порядок и отделить доброе от пустого – вот что предстоит.
– Германия повержена, – не утерпел Костя.
– И волки дохнут с голоду. Немцы пойдут на поправку, заживут лучше нашего, потому что за ними просеянное и отцеженное пространство. У нас жизненное нечеткое, у них смертное регулярное. Они пришли сюда за нашим. Как и всегда, смерть ведет охоту, лежит в засаде, набрасывается, не предупредив. Ей нужна плоть. К оплате предъявляет знание.
– Твой мир неужели только ищет, готовит и призывает войну?
– У него есть свое Что, но этого мало. Мы обитаем на вертикали, – продолжал Максим, – шишки на ней не растут. По такому грузу, который удалось собрать, нужно как можно шире раскинуть ветви. Тогда Россия станет деревом жизни.
– Как ты обозначишь Что, принадлежащее войне?
Максим задумался. Костя смотрел в прицел. Если уж не назвать, то, по крайней мере, нащупать. Он поднял к нему лицо. Один Костин глаз был прищурен, другой широко открыт.
– Я же сказал, у нее нет Что, а только Как. Лучше всего у нее получаются мгновенные и сильные действия, так как сама она тяжела и громоздка. Быстрые, если смотрят на войну во все глаза. Но такие требуют большого ума.
– Это какие же?
– Чем ближе к жизни, тем медленнее, на войне – действия постоянно бегущие, неуловимые.
– Значит, близкие к смерти быстрее?
– Она же не стоит на месте. Чтобы ее одолеть, нужны вещи, одаренные высокой скоростью.
– Миру ее не хватает?
– Он накапливает форму, а те не складываются. Возьми пулемет. Напоминает станок тем, что выдает серию – тра-та-та. Но пули пронзают пространство, а станочная стружка ложится на пол. Гильзы и пули одинаковые.
– Пусть серия, – возразил Костя, – но впереди вертящийся круг боя.
Костя собирался с духом. Он отчетливо видел свою мысль, но ему хотелось, чтобы и Максим ее тоже увидел. Приближение мысли чувствуется задолго до слов. Некоторые обещают много нового, но, притянув слово, делаются самыми обычными и даже, если как следует вникнуть, хорошо известными. Для немногих, наоборот, слово служит оправой.
– Солдат бежит? – начал он с вопроса.
– Бежит, – подтвердил Максим. – Каждый шаг одинаков, на то и ноги.
– Споткнется, возьмет в сторону, упадет наземь, ноги только напоминают машину, зато станок, который на заводе, стоит мертво, тяжелый да еще болтами закреплен на основании. Думаешь зачем? Все должно быть ровно, – ответил он сам себе, – все детали – близнецы. У солдата же не так – каждый выстрел ложится в свою цель, все тра-та-та разные, на бегу перехватывает ногами новую землю. Что-то в ней есть другое, какая-то черта, которая может изменить все. Сам солдат не всегда замечает то малое и густое, что его обступает, но тело видит, оно старше своей души. Душа идет на сближение с немцем. Тело ее несет. Ему нельзя оступиться, неловко упасть, пропустить осколок или пулю.
– Свою пулю ты не услышишь – восемьсот метров в секунду.
– А чутье? Бегущий в цепи часто не знает, почему отклонился вправо или влево. Слышит лишь свист там, где был мгновение назад.
– Почему тогда большая часть красноармейцев полегла?
– Погибали молодые и необстрелянные. Ни выучки, ни чутья. И сколько он бежит? Двадцать метров, пятьдесят, сто? – Костя отвел глаза. Он шевелил умом. – Сто метров подряд не пробежит – снимут.
– Или наступит на мину, – подхватил Максим, – проволоку.
– Перед атакой наши саперы все подходы проверяли щупом и проволоку резали.
– Двадцать метров может пробежать без остановки, иначе какой смысл. Не ползти же по-пластунски до немецкого окопа.
– Хорошо, подбежал к траншее. Что дальше?
– Бросает гранату – пусть метет осколками все живое.
– Новое действие, и не одно.
– Бросок разве не одно? Была бы сила в руках.
– Отогнуть усики, выдернуть кольцо, где в это время автомат? Я думаю, без гранаты нельзя, когда он подползает к доту или обороняется от танка. Тут нужна мощность.
– Скорость выгодна против живых мишеней, – сказал Максим, подумав, – они действуют зигзагами, как моль. Автомат напрягает время. Граната или еще лучше связка дает взрыв. Дот с руки не расстреляешь – это масса, ее берут энергией.
– Кучные цели тоже любят взрыв. В траншее как раз накапливается немец, поэтому боец верит в гранату. Ты вот говоришь, напрягает время. Как это понимать?
– Мотыльки напрягают пространство, а пули время. Моль порхает не так уж быстро. Весь ее путь состоит из отрезков, каждый из них вмещает целое действие. Тут малый вес соединен с резким углом поворота. Направления меняются, как узоры на вышивке. Сколько действий насчитает в секунду, такова и напряженность его пространства по выполняемой операции.
– Что это еще такое?
– Величина обратная скорости, делит время на пространство. Время растет, пространство стоит.
– Как растет? Не понимаю.
– Насекомое в воздухе, ты не можешь его поймать. Почему?
– Потому что меняет углы и плоскости полета.
– Менять-то меняет, но это способ удлинить время жизни.
– Хорошо, а что с пространством?
– Я же сказал, стоит. Каждая его единица несет все больше действий. Раз больше, то и пространство другое, не наше, привычное. Поднимающий штангу покрыт мышцами. Мотылек придает силу своему времени. Нагрузку принимает пространство, оно в знаменателе дроби. Его немного, мотылек не вылетает из комнаты, не садится на потолок, как муха. Потолок делает муху недосягаемой. В помещении объем полета один-полтора кубометра воздуха, зато эти кубометры испещрены действиями. В скорости все наоборот. Солдат в походе делает шесть километров в час, снаряд в секунду – чуть ли не целый километр. В первом случае секунда несет на себе меньше двух метров, во втором – уже тысячу. Представляешь, насколько она сжата. Солдат шагает в строю – короткий отрезок опирается на широкое время, пушка производит выстрел – километровое расстояние давит на время, как кончик иглы на ткань. Люди, увеличивая скорость, на самом деле стараются свести острие времени к точке.
– Ты хочешь увидеть разрез войны, – сказал Костя, – одни движения против других?
– Раз война состоит из них, что же еще сравнивать?
Костя долго молчал, впитывая сказанное. Он пытался представить себе легкого и слабого мотылька, который придумывает свои повороты. Костя привык к тому, что повороты запутывают нить движения. От усилия он как будто переставил глаза. Теперь правый прищурился, а левый смотрел широко.
– Легкое напрягает пространство, тяжелое – время, – повторил он полугромко для себя, чтобы лучше запомнить. – Давление на пространство означает, что тело успевает побывать в разных его точках. Так?
– Да. Но массивное тело, выполняя одно-единственное и притом длинное движение, тоже пробегает множество точек, разница в том, что они выстраиваются в линию.
– Ну и что?
– Нет смены направления, поэтому все точки подобны. Скорость не отклоняется в сторону, а пробивает расстояние. Ее пространство лишено объема. Оно одномерно и другим быть не может.
– Значит, напрягая время, мы упрощаем пространство?
– Оно ведь растет, занимая числитель. Как же можно расти, не делаясь проще? Попробуй вникнуть: время получает остроту, нагрузка на него увеличивается. Оно потому и выдерживает ее, что природа самого пространства становится везде одинаковой. Будь она разной, снаряд или пуля спотыкались бы на каждом шагу. Сама по себе масса складывает в себе пространство. Если ее много, то сворачивается в шар – трехмерную точку. В движении она стремится к прямой, в которой нет ничего от формы.
– Мотылек рисует формы?
– Рисует, налегая на пространство. Оно становится, как бы это сказать, замысловатым, вбирая углы и петли. Для того и нужно быть легким. У легкого очень высока угловая скорость, а массы и энергии мало. Вот оно и закладывает свои петли. Чем легче, тем круче, вплоть до углов.
– Но в таком случае что происходит со временем мотылька, тоже упрощается?
– Наоборот. Его все больше рядом со своим пространством, которого все меньше.
– Что это значит? – осторожно спросил Костя. – С пространством в общем понятно. Оно наглядно, его легко представить. Но может ли время быть простым или сложным? Это же не вещь.
– Я и не говорю о качестве, только о больше и меньше. Хотя мы ведь говорим: суровое время. Суровое или тяжелое, вот как сейчас. Бывает радостное, праздничное, светлое, впрочем, это лирика.
– А тебе что надо? – вырвалось у Кости.
– Мне? – Максим хмыкнул. – Мне – физика.
Он вдруг вспомнил, что думал об этом раньше, но вскользь, всегда что-то отвлекало. Вопрос о времени был трудным. Он ни от кого не слышал о простоте времени, хотя его и научились связывать с пространством. Говорили, например, об их совместной кривизне. Он пытался представить себе, как искривляется время, но у него ничего не получалось. Все-таки он правильно сделал, заговорив с Костей. Люди должны быть попеременно и отдельными, и вместе. Если только наедине с собой, то, ошибаясь, могут далеко зайти. Но и постоянно бывая вместе, ничего путного не придумают. Это все равно что плавать в мелком пруду, разбрызгивая воду до самого дна.
Его тянуло на улицу. Среди ребят сначала все шло хорошо. Он был одним из них. Однако незаметно подкрадывалась скука, и он искал тишины, пока не приходила пора вновь ступить на территорию шума. Однажды как раз в окружении шума ему пришло в голову, что простое время возникает на виду у людей. Чем их больше, тем каждая единица проще. Их много, и они похожи, как листья дерева.
Недавно праздновали Первое мая. Он пошел на площадь с Мишей и Воликом. Они с ходу нырнули в беззаботную гущу, их понесло к Учителю. Тот стоял над толпой. Глыба постамента, облицованная мрамором, была прохладной и скользкой. Их теснили, разводя в разные стороны. В конце концов он оказался среди незнакомых людей. Пока нырял, как челнок, переходя от одной группы к другой, было интересно. Всматривался в лица, слушал обрывки разговоров, пробиваясь к дальнему концу, где продавщицы с помоста торговали дешевыми конфетами. Но народ все прибывал и уплотнялся. Он уже не мог проталкиваться сквозь множество тел. Месиво людей составилось в единое целое и ходило волнами в такт с криками здравиц. Сколько он видел вокруг, лица были сделаны на один манер. Он задыхался, желая выбраться на свободу, чтобы не оказаться раздавленным.
– Простое время течет среди людей, сведенных в толпу, – сказал Максим.
– Почему?
– Оба условия налицо. Сжатие объема – это, пожалуй, главное – и множество собравшихся.
– В чем ты видишь упрощение?
– Чем теснее стоят, тем больше скованы в своих действиях. Что они могут? Переминаться с ноги на ногу?
Максим вспомнил, что, уставая, он обвисал. Не было возможности повернуться, чтобы сместить центр тяжести. Что делать? Плечо затекло – попробовал высвободить. Головой можно крутить, но из-за малого роста видел лишь спины. Было жарко. У мужчин рубашка, заправленная в брюки, – светлая к серому. Шагая, они различались походкой, лицом, статью. Здесь все это пропадало. Молодых женщин он невольно выделял, природа наградила их светимостью. Она пробивалась сквозь тонкую кожу. В толпе он опускал голову вниз, она уставала смотреть на спины и тянуться в просвет между плечами. Почти все женщины носили матерчатые тапочки. Он понимал, что ноги неотделимы от земли и у нее набираются равнодушия к материалу и форме. На главной улице у кинотеатра попадались женщины в туфлях на высоком каблуке. Тогда ему открывалось неожиданное значение женских ног. В чем оно заключалось, он не вполне понимал. Было ясно, что ими не только ходят или бегают, как у мужчин. Потому они и открыты, а не спрятаны в штанах или брюках. Вообще женщины не должны собираться в тесных помещениях, это их угашает. И слишком много в одном и том же месте тоже плохо. Различия, данные полом, сливаются, они теряют то, что носит бабочка в виде блесток.
– Нет настоящих движений, – сказал Максим, связывая разбежавшиеся мысли в пучок, – поворот головы, шевеление, цыпочки.
– Какие цыпочки?
– Вставать на них, чтобы увидеть трибуну Первомая.
– Увидел?
– Нет, только Учителя. Он был выше площади и постоянно лез в глаза.
– Ты говоришь о движениях, а я спрашиваю о времени.
– Они и есть время. То и другое связаны по рукам и ногам.
– Но почему его много?
– По числу людей.
– Так ты имеешь в виду не время площади, а человека из толпы?
– Площадь слипалась в одно целое. И стоящие на ней тоже. Она – это они. Она одна, их великое множество, – продолжал он. – Попробуй постоять час до хруста костей. И потом, ведь речь не только о теле. Они кричат в едином порыве. Их чувства прилегают один к другому и в основном по прямой линии. – Максим провел рукой сверху вниз.
– Что значит по прямой?
– Их выравнивает давление. Ты не можешь, оказавшись в толпе, думать и чувствовать по-своему. Кирпичи формуют прямоугольными, чтобы укладывать в стену, не подбирая один к другому, как камни. Площадь похожа на кирпичный завод.
– А как ты оцениваешь ее время?
– Оно очень велико, охватывая весь город. Каждый человек бывает там или идет мимо. Праздники отмечаются по календарю.
– Не понимаю.
– Учитель всегда на своем месте. На него смотрят, он вызывает вибрацию. Это душевные движения. В красные дни люди несут сюда портреты вождей, помосты для выступающих увешаны лозунгами. Кирпичи проходят через глубокий обжиг, становятся насквозь прокаленными и при ударе звенят.
– А чем все-таки измеряется ее время?
– Числом людей. Всех пропускают через огонь. Никого не останется – площадь закроют. Время каждого человека невелико, у постамента, можно сказать, совсем крошечное, но их много и сумма все растет и растет.
– Ты не уставал от площади?
– Спина затекала, шею приходилось тянуть.
– А говоришь, крошечная.
– Стоять пришлось долго, но помню только начало толпы и ее растворение.
– Скажи, каков признак конца?
– Дольше всех простоит памятник, он из бетона, только снаружи покрыт мрамором. Вообще, чем мертвее, тем надежнее. Вожди – живые люди и вынуждены скрывать усталость.
– Как это удается?
– Прячутся за свои портреты, не показываясь на глаза. Постепенно люди перестанут туда приходить, их будут сгонять.
