Неслучайные люди

– Вы за это ответите. Сразу после праздников, – кричала женщина над ухом девушки.

– Пошла ты… – выругалась Ирина Михайловна. Подбежавшая Рита застыла как вкопанная. Ни разу в жизни она не слышала, чтобы начальница повышала голос или материлась.

– И вы ответите! На вас тоже напишу! – объявила женщина.

– Что случилось? – спросила Рита.

– Чай крепкий и сладкий сделай. Быстро! – велела главный бухгалтер.

Рита бросилась исполнять просьбу. Потом отпаивала рыдающую и трясущуюся девушку сладким чаем. Та норовила упасть в обморок, но Ирина Михайловна, подхватив ее, когда она уже сползала со стула, и заботливо уложив на диван, померила ей давление. Откуда взяла тонометр, никто не знал. В то время это был не электронный аппарат, который заодно измеряет пульс, а механическое устройство, с фонендоскопом – который врачи засовывали в уши, – с часами и самим тонометром. Руку при этом сжимало так, что она буквально отваливалась от передавливания. Но главный бухгалтер знала, что делала, – следила по часам, действовала профессионально. Будто всю жизнь работала медсестрой.

– Обойдемся без «Скорой», – выдохнула она с облегчением. – Катюша, давайте домой, да? Михаил Александрович, Леха вернулся? Катюху надо отвезти. Совсем никакая. Давление девяносто на шестьдесят. Не пьяная. Говорит, вообще не пила, и я ей верю. Когда такие чувства, зачем водка, да? Катюша, ну что ты? Все, прекращай тут слезы лить. Все хорошо будет, обещаю. Ты хоть шоколадку в сумке носи или сахар кусковой. Ну куда это годится?

– Она… меня уволят… точно… и у него… тоже проблемы будут… – всхлипывала девушка.

– Ой, дорогая, ну сейчас, слава богу, другие времена. На партсобрание не вызовут, прилюдную порку не устроят. Ничего не будет, – успокаивала ее главный бухгалтер.

– Я не хочу, чтобы ему плохо было, – лепетала девушка.

– Всем будет хорошо, не волнуйся. А на эту… как бы помягче ее назвать… не обращай внимания. Потявкает и заткнется. У самой рыло в пуху. А тетя Ира за тебя заступится, если что. Давай еще чаек хлебни. Вот молодец.

– А кто такая тетя Ира? – спросила девушка.

– Ха, так это я! – рассмеялась Ирина Михайловна. – Можешь так меня и звать. Знаешь, сколько лет я здесь работаю? Ого-го! Мы тут банда, если что. Михаил Александрович с нами, Леха, вот Рита, кажется, вливается потихоньку. Что, мы с ней не справимся? Говно она, а не человек, я так тебе скажу. Не в первый раз такое устраивает.

– Она обозреватель, а я кто? Стажерка. А если на кафедре узнают? Меня из института выгонят, да? – опять заплакала девушка.

– Так, я бы дала тебе таблетку, но у тебя и без того давление ниже плинтуса. Давай. Утро вечера мудренее. Дома поспи. Проснешься, и все уладится, да?

– Да? – переспросила девушка и потеряла сознание.

– Да твою ж мать! – воскликнула Ирина Михайловна. – Рита, ты сколько сахара в чай положила?

– Один, вы же сказали – сладкий, – опешила Рита.

– Надо было четыре! Молодежь, блин, всему вас учить надо. Ладно, давай потихоньку, никто тут не умирает. – Ирина Михайловна отвесила щедрую пощечину упавшей девушке. Та очнулась.

– Ой, больно. – Она потерла щеку.

– Ну извини, иногда перебарщиваю. Значит, сахар в рот – и встаем, да? – командовала главный бухгалтер.

Только что вернувшийся Леха подхватил девушку и на руках понес в машину.

– Леш, чай в нее влей и укрой двумя одеялами или что там есть. Потеплее, в общем. Тощая, одни кости. Небось и не ела сегодня. Да, захвати бутерброды со стола – впихни в нее, если получится. Бери с колбасой и красной рыбой! И с икрой тоже! И пирожные тоже возьми.

– Будет сделано, – ответил тот.

– Что с этой девушкой? И кто та женщина? – спросила Рита, когда Ирина Михайловна налила себе водки и залпом выпила.

Нависающей женщиной оказалась обозреватель отдела культуры Дарья. Катюша – стажерка в отделе политики. Третий курс журфака. У Катюши, которую все сразу же полюбили и только так и называли – уменьшительно-ласкательным именем, за природную смешливость и обаяние, – случился роман с заместителем главного редактора газеты. Сравнительно молодым, талантливым, известным журналистом. Женатым, конечно же. Но все как-то делали вид, что не замечают, потому что Катюша очень ему подходила, а пока еще не бывшая жена – совсем нет. Все знали, что замглавного сбегает с Катюшей в кино, в кафе, на свидания.

– У них ничего такого не было, только романтика, – рассказывала Ирина Михайловна. – Влюбленность, настоящая, понимаешь? И у нее, и, главное, у него тоже. Он дышать на нее боится. Трястись начинает, когда ее видит. Это не адюльтер, не какой-то там служебный роман – у них чувства. А жена нашего зама совсем его запилила – злая, нервная, очень неприятная женщина. Контролирует каждый его шаг. Он аж пригибается, даже когда по телефону с ней разговаривает. А та названивает, отчета требует.

– Так, может, не зря жена-то переживает, раз у мужа новые чувства вспыхнули, – заметила Рита. – Жена, наверное, не третьекурсница и не стажерка. В глаза не заглядывает, не восторгается, да и походом в кино ее не поразишь. Может, когда ваш зам женился, тоже любовь там была.

– Да, ты все верно говоришь, – кивнула Ирина Михайловна.

– Тогда почему вы за эту Катю вступились? – удивилась Рита.

– Не знаю. Чувствую – и все тут. Не важно – выйдет у них что-то, не выйдет, но эта зараза Дарья не должна вмешиваться в чужую личную жизнь. Не терплю этого. Нельзя лезть в чужой карман и в чужую постель. Правило такое. И жизнь нельзя другим портить, лучше своей заняться. Любовь, не любовь – видно будет. Но когда девочка рыдает и в обмороки тут падает, это совсем нехорошо. Она маленькая еще, растоптать можно легко. А ей дальше жить. И как-то в людей верить. Вот и пусть верит, что всегда найдется тетя Ира, Михаил Александрович, Леха, которые ее защитят. На этой обозревательнице великой уже крест можно ставить. Душа там прогнила давно. Личные обиды на других вымещает. Всегда была злобной, завистливой. Терпеть таких баб не могу. А у Катюши душа светлая, чистая. Нельзя ее ногами в живот бить. Нельзя лицом в грязь. Так я думаю… – Ирина Михайловна выпила еще стопку и продолжила: – Знаешь, моя бабушка, царствие ей небесное, не давала мне посуду мыть. Всегда сама у мойки. Я помочь хотела, просила: «Бабушка, давай я помою». А она всегда отвечала: «Намоешься еще, не дай бог». Бабушка посудомойкой работала, хотя окончила московскую консерваторию. По классу скрипки. Никогда больше к инструменту не притрагивалась. В ссылке, куда она за дедом уехала, не нужны были скрипачи, а посудомойки требовались. Дед должен был в лагере сидеть, лес валить, но его в колонию-поселение отправили. Он не верил до конца, а бабушка верила и за ним поехала. Он умолял ее развестись, чтобы не ломать себе жизнь, но она с ним после этого почти год не разговаривала. Поехала следом, обживалась, а ему – ни слова. Обиделась за то, что он вообще посмел ей такое предложить. Так год выживали, молча. Я спросила бабушку, почему она молчала-то, почему скандал не устроила. Она ответила, что обида – это одно, а долг – другое. Обижаться можно, предавать нельзя. Никого. Ни близкого, ни постороннего. Доносить нельзя, в чужом белье – грязном или чистом – нельзя копаться. Поэтому я так эту Дарью, которая вроде как за культуру отвечает, не люблю. Ей предать и нос в чужую жизнь засунуть – только в радость. У самой ничего в личной жизни не получилось, значит, и другим нужно отравить. Вот Илья из той же породы – никчемных и завистливых, ревнующих к талантам других. Это самое страшное, когда люди завидуют чужому таланту, не признают его. Талантом надо восхищаться. Как и порядочностью, честностью, преданностью. Так моя бабушка говорила, а я запомнила и много раз убеждалась – права она была. Сто раз права… Бабушка иногда доставала скрипку, трогала ее, будто ласкала, и укладывала назад в чехол. Говорила, что надо было учиться играть на баяне. Баян требовался, ценился, скрипка – нет. Не понимали ее. Кому нужны нежность и тайная страсть, когда жрать нечего? Под скрипку самогон не станешь пить. Частушки матерные не споешь. Даже картоху промерзлую в глотку не запихнешь, когда скрипка рыдает. Я бабушку помню, хотя еще маленькая была. Мне она казалась совсем старенькой, хотя ей было под семьдесят. Я вот работаю, на пенсию не собираюсь. А она была такой старушечкой. Совсем седой. Руки всегда красные, в топорщащихся венах. Но пальцы длинные, тонкие, красивые. Бабушка никогда не делала маникюр. Отстригала ногти чуть ли не под мясо. Говорила, не удобно с ногтями, а смысла в лаке нет. Все равно сойдет, стоит два раза посуду помыть. А мне кажется, она так привыкла – из-за скрипки – и надеялась однажды снова взять инструмент в руки.

Она всегда со мной. И ее скрипка – она мне ее передала по наследству, как и веру в любовь, – в любом месте, самом неприспособленном для чувств. Моя мама родилась, когда бабушке было под сорок. Сумасшедшая, ненормальная. Но мама осталась единственным ее выжившим ребенком. Было еще два сына – оба умерли в младенчестве. А мама выжила. Считай, родилась чудом, выжила чудом. Я хотела пойти в музыкальную школу играть на скрипке, как бабушка, но мне ее талант не передался. Слуха нет. Никакого, в принципе. Зато с математикой хорошо. Вот, выучилась на бухгалтера. Мама рассказывала, что мой дед был бухгалтером, поэтому его и на поселение, а не в лагерь отправили – ценный кадр для строящегося поселка. Он так и умер в поселке. Там и похоронен. А бабушка с моей мамой в Москву вернулись. Вот такая история. Считай еще счастливая для тех времен…

– Так что случилось с Катюшей? Почему на нее эта обозревательница накинулась? – спросила Рита.

Дарья случайно увидела замглавного и Катюшу целующимися на эскалаторе и возмутилась. Тут же побежала и доложила главному редактору. Тот отмахнулся. Дарья не успокоилась и пошла по редакторам отделов, сообщая, что замглавного порочит честь редакции, раз целуется с какими-то стажерками в метро. Редакторы тоже отмахнулись, но Дарья не успокаивалась. Она пришла к секретарше Юле с требованием дать ей домашний телефон замглавного. Юля отмахнулась, поскольку ее любовник уже два дня не выходил на связь и она пыталась ему дозвониться. Но, как назло, жена замглавного неожиданно появилась в редакции собственной персоной. Тут-то Дарья ей все и сообщила. Жена кричала, требовала устроить показательное разбирательство, немедленно уволить стажерку-разлучницу. Пока в редакции стоял дурдом, замглавного и Катюша гуляли по бульварам держась за руки. Ели мороженое. Большего им и не требовалось. Да, Катюша заглядывала ему в глаза, смотрела снизу вверх, восхищалась, не могла поверить собственному счастью. Все так. Он вдруг забыл обо всем, стал юным, дерзким, подающим надежды. Ему нравилось, как Катюша на него смотрит. И все вокруг нравилось – зелень, пруды, люди. Катюша благодарила за то, как он поправил ее текст, и за отзыв для института. Он ее обнимал, целовал и говорил, что она невероятно талантлива.

Когда они вернулись в редакцию, там стояла гулкая тишина. Юля попросила замглавного зайти к шефу. Сейчас.

– Ты это, заканчивай со своими шашнями, – добродушно хмыкнул главный. – Ну, или не знаю что делай. Но чтобы больше без этого цирка в редакции.

Заму рассказали, что произошло, пока он ел мороженое и был счастлив. Катюша плакала в женском туалете.

Дарья тогда рвала и метала, что вся история заглохла. А Катюша и замглавного продолжали встречаться. Вроде как. Ходили сплетни. Но сейчас Дарья решила все накопившееся у нее высказать самой Катюше, напрямую. Отчего девушка и лежала в обмороке. Где был замглавного в это время? Почему он не защитил от нападок любимую женщину? Где его вообще носило? Хорошие вопросы. Их задавала и Ирина Михайловна. Он точно был не дома, его видели вроде как в коридоре. Бежал куда-то.

– Мужики все одинаковые. Когда они нужны, их нет. Когда не нужны, пожалуйста, – возмущалась Ирина Михайловна. – И где носит Михаила Александровича? Кто-нибудь его видел?

Присутствующие пожали плечами.

– Хотите, я поищу? – спросила Рита.

– Да, будь добра. Только тихо. Мало ли что, – попросила Ирина Михайловна.

Мало ли что не получилось. Рита зашла в соседний кабинет и увидела главного редактора, замглавного и Саныча. Они стояли и смотрели в окно, разбитое вдребезги. Рядом валялся опрокинутый офисный стул.

– Ой, – сказала Рита.

– Лучше и не скажешь, – заметил Саныч. – Только пока никому.

– Меня Ирина Михайловна отправила, – тихо прошептала Рита, поскольку мужчины продолжали рассматривать улицу из разбитого окна.

– Позовите ее сюда, пожалуйста. Если вас не затруднит, – попросил главный редактор. Рита выскочила из кабинета и кинулась в соседний.

– Вас зовет главный, – шепнула она на ухо главному бухгалтеру.

– Куда? – уточнила та.

– В соседний кабинет.

Дальше Рита услышала такую ненормативную лексику, о существовании которой даже не подозревала. Ирина Михайловна выбежала из комнаты. Кажется, был белый танец. Дамы приглашали кавалеров…

Это было старое здание, историческое. Большие массивные деревянные двери, на каждой чудом сохранились таблички с именами тех, кто сидел в том или ином кабинете. И не просто таблички, а, можно сказать, табличищи – под бронзу, а может, и на самом деле бронзовые. Имена выбиты будто на века. Кабинеты редактората – огромные, с панорамными окнами, выходящими на бульвары, всегда гудящую улицу. Они были спланированы по одной схеме – предбанник с секретарем. Хотя, как хмыкал Саныч, у многих квартира размером с такой предбанник. Секретарь полагался каждому заму главного, члену редколлегии и выдающимся обозревателям. Дальше направо, если удастся миновать бдительного секретаря, стоящего на страже спокойствия большого начальника, и преодолеть еще одну массивную дверь, можно было попасть в кабинет. Там в непременном порядке стояли диван для отдыха, десертный стол, кресла, рабочий стол, перед ним стулья для посетителей. Еще книжный шкаф или полки. На десертном столе – вазочка с баранками и конфетами – от шоколадных батончиков до карамелек. Чай или кофе готовила секретарь и приносила на большом подносе под серебро. Чайный сервиз непременно был фарфоровым. На двенадцать персон. Сервизы дарились ведущим редакторам и обозревателям по случаю очередного юбилея. Это было разумно – посуда билась, поэтому чашек и блюдец на двенадцать персон как раз хватало до следующей круглой даты. Корреспонденты, младшие и старшие, обычно подкармливались у мэтров, подъедая сушки, не успевавшие засохнуть, и загребая в карманы конфеты из вазочки. Мэтры смотрели на это с нежностью – на сушки и конфеты существовал отдельный бюджет, но секретари иногда подкармливали начальников, принося из дома пирожки, печенье или даже торт.

Лучшим секретарем всех времен и народов когда-то считалась Лариса Николаевна. Это была редакционная легенда, а не секретарь. Она служила – ее собственное выражение – у прекраснейшего обозревателя, никто не помнил, по какому региону и темам, Леонида Валерьевича. Леониду Валерьевичу было далеко за восемьдесят, и он считался живым классиком. К нему в кабинет чуть ли не экскурсии из стажеров водили. Тишайший, милейший и невероятно галантный и вежливый Леонид Валерьевич совершенно терялся в присутствии Ларисы Николаевны, которая, как заправская супруга с многолетним стажем, отвечала на вопросы, не давая начальнику и слова вставить. Она же контролировала время общения с классиком и режим его питания. Кормила только принесенными из дома блюдами. Иногда Леониду Валерьевичу удавалось сбежать от неусыпного пригляда секретаря, и он, как свидетельствовали многие, по лестнице, не дожидаясь лифта, несся на второй этаж, где находилась столовая. Там было дешево и скудно – сосиски, макароны, подгоревшие котлеты, остывшее пюре. Горошек к сосиске, соленый огурец к котлете. Мутный серый бульон с одиноко плавающей половинкой яйца, зато хлеб, который повариха Людмила резала крупными ломтями, – бесплатно. Резала, кстати, можно сказать, на себе – всегда на груди, укладывая батон как на возвышение, а там имелось, на что укладывать. Говорила, что так резали хлеб и ее мама, и бабушка. Она по-другому не умеет. Но от Людмилы можно было получить и дополнительную сосиску, и, неожиданно, яичницу. Или, под настроение, Людмила заваривала в огромной «кастрюляке», опять же, ее слово, не чай или цикорий под видом кофе, а какао. И за это какао можно было отдать жизнь. Слух о том, что повариха сварила какао, разносился мгновенно, и в столовую стекались со всех этажей – урвать хоть стакан. Шли со своими чашками, потому что выносить посуду категорически запрещалось. За этим повар следила третьим глазом и всегда помнила, кто уволок стакан и не вернул. Как некоторые обозреватели припоминали, кто когда вынес из кабинета книгу и не вернул, и эта память жила годами. Людмила также помнила, кто заныкал стакан или тарелку, выданные по доброте душевной. Главное было не смотреть на ее руки с изувеченными ногтями. Людмила страдала грибком, но лечила его исключительно народными средствами. Например, святой водой, набранной на Крещение – внутрь и наружно. Она не скрывала проблему и с радостью готова была обсудить новые нетрадиционные средства лечения. Перчатками она не пользовалась, потому что в те времена повара вообще никогда не пользовались перчатками. И одна ложка для снятия пробы была для всех блюд. Правда, иногда Людмила вытирала ложку о фартук.

Те, кто добивался карьерного роста, переходили в кафе на седьмом этаже. Там уже был ресторанный уровень. Ну, почти. Подавали мясо по-французски, варили кофе, пекли кексы, что-то еще. Здесь было дорого, не всегда вкусно, но престижно. Появиться в кафе на седьмом считалось повышением статуса. Но все начальство питалось в соседнем корпусе, где находился настоящий ресторан – столы с белоснежными скатертями, водка в графинах, вино в хрустальных бокалах, жульен в кокотнице с закрученной бумажкой на ручке и все прочее. Официанты были всегда трезвы и услужливы. Салфетки накрахмалены. В этот ресторан вообще-то мог зайти любой сотрудник, никакого запрета на посещение не существовало, но все боялись и на всякий случай не рисковали. Да и цены там были в два раза выше, чем на седьмом этаже.

Так вот, Леонид Валерьевич, по статусу имевший право питаться в ресторане, причем, учитывая личные заслуги перед газетой, за счет редакции, всегда сбегал к Людмиле на второй этаж.

– Люсенька, это я, – сообщал он о своем приходе. Повариха, зардевшись, тут же забывала об остальных посетителях и кидалась лично накрывать стол.

– Люсенька, я так соскучился, – говорил Леонид Валерьевич.

– И я тоже, – шептала повариха.

Ходили слухи, что у них когда-то был роман, но Людмила, однажды услышав подобные сплетни, так прилепила половником тому, кто их распускал, что тот еще долго ходил с алым пятном на лбу. Но они действительно были давно знакомы – Людмила, тогда Люся, только нанялась на работу в редакцию и страшно боялась опозориться, но, как назло, все время то пересаливала, то выдавала подгоревшее. И только Леонид Валерьевич, тогда еще тоже молодой, но подающий большие надежды корреспондент, заступался за нее перед тем еще главным редактором, который давно умер. Редактор считал Леню практически сыном, хихикал, подтрунивал над симпатией к юной поварихе, но Людмилу не увольнял. И своему преемнику велел этого не делать. Сохранить кабинет Лени и должность Люси. Последняя просьба, которую нельзя не исполнить. Возможно, у них – Людмилы и Леонида что-то и было в юности, но сейчас они стали просто родными людьми.

Повариха, уставив весь стол тарелками, садилась напротив.

– Ленечка, как ты? – спрашивала она.

– Потихоньку, Люсенька, потихоньку, – отвечал он, с бесконечным удовольствием съедая котлету с соленым огурцом или сосиску с зеленым горошком.

Людмила бежала варить какао, которое так любил Леонид Валерьевич. Или доставала откуда-то тесто и через сорок минут ставила перед Леонидом Валерьевичем тарелку, на которой лежали пирожки с капустой и яйцом.

– Люсечка, ты помнишь, какие я люблю, – чуть не плакал тот.

– Конечно, помню.

– Только ты так умеешь. Из ничего сделать. Волшебница. Когда же ты успела? – восхищался мэтр, по сути, одинокий пожилой человек, у которого ближе Люси никого не осталось. Только она помнила, какие пирожки он любит, что предпочитает именно какао, а не кофе, пюре всегда сначала давит вилкой, пусть там даже нет ни одного комочка, и только потом ест. Люся сидела и смотрела на своего Ленечку – возможно, любовника юности, возможно, просто близкого друга, который все эти годы ее оберегал.

Кафе много раз намеревались закрыть, но оно так и продолжало работать. Людмилу не уволили, хотя тоже сто раз собирались.

Но этой идиллии всегда наступал конец. На пороге кафе появлялась секретарь Лариса Николаевна, ахала, охала и вытаскивала своего начальника из-за стола.

Кто-то из молодых корреспондентов однажды подслушал их разговор. Невольно, конечно же.

– Люся, что ты творишь! Ты же знаешь, что ему нельзя! – кричала Лариса Николаевна, тыкая пальцем в чашку с какао и тарелку с пирожками.

– Никому нельзя, но Ленечке было вкусно, – ответила повариха.

– Когда же ты одумаешься. Ну сделай ему свой капустный салат или этот, который с овощами и сметаной, – твердила Лариса Николаевна.

– Он ел и радовался, разве я могу отказать ему в радости?

– Ну ты-то хоть немного включи мозг! – кричала Лариса Николаевна. – Нельзя ему. Диабет. Ты ему про уколы напоминаешь? Или ты их делаешь?

– Прости, Ларочка, я не хотела. Будешь пирожок?

– Иди ты в жопу со своим пирожком!

– Пойду. Только ты его иногда отпускай сюда, хорошо? Очень тебя прошу. Он тут вроде как отдыхает, в прошлое возвращается, улыбается, как раньше.

– Да, десять минут счастья, а мне потом месяц его восстанавливать. Всегда только о себе думала. Давай сюда этот пирожок. С утра не ела.

– Так давай еще бефстроганов с пюрешкой, да? – подскакивала повариха.

– Ненавижу тебя, – отвечала Лариса Николаевна, с радостью принимая тарелку и с нескрываемым удовольствием съедая порцию.

– Очень вкусно, спасибо, – говорила она.

– На здоровье, Ларочка, на здоровье. – Повариха забирала тарелку и выдавала секретарю пакет с пирожками.

– Ты меня или его хочешь убить? – смеялась Лариса Николаевна, глядя на помутневший пакет с еще теплыми пирожками. Повариха клала десять штук, не меньше.

– На здоровье, Ларочка, – говорила Людмила, тоже улыбаясь. Она опять победила. Накормила и своего Ленечку, и Ларочку. В этом было ее счастье.

Опять же, по слухам, Лариса Николаевна тоже была любовницей Леонида Валерьевича. Приблизительно в те же годы, что и Людмила. Кто там кому пришел на смену, никто не знал. Но эти две женщины берегли и опекали одного мужчину. Всю его жизнь. Выходит, счастливый был человек. Иногда никого не остается. Не то что жены или любовницы – даже детей не дозовешься.

Когда Леонид Валерьевич заболел и больше не мог приходить в редакцию, Лариса Николаевна на общем собрании объявила, что не позволит снять с двери табличку с его именем. Да, вряд ли Леонид Валерьевич поправится и сможет работать, но табличка останется. Опять же, никто не посмел уволить секретаря, потому что даже главный редактор боялся с ней связываться. Кабинет приспособили под «приют», как называла теперь это место Лариса Николаевна. Но вроде как именной. Оттуда вынесли десертный столик и стулья, поставили дополнительные столы. Диван, по настоянию секретаря, оставили. Сюда сажали всех стажеров, практикантов, корреспондентов, подающих надежды. Пытались поставить дополнительный стол в предбанник – а туда бы вошли сразу три, – но Лариса Николаевна испепелила взглядом главного редактора, и тот отказался от этой идеи. Секретарь присматривала за молодежью, приучая к дисциплине, заведенному редакционному порядку и правилам. «У вас, Лариса Николаевна, не кабинет, а католический колледж», – смеялся главный редактор.

Леонид Валерьевич иногда приходил в свой бывший кабинет и радовался, что там столько молодых людей. Улыбался. Потом Лариса Николаевна приводила своего бывшего начальника на второй этаж и передавала в руки Людмиле, которая его кормила. Эти две женщины продлили ему жизнь на целых четыре года. Врачи давали три месяца. Людмила готовила, Лариса Николаевна читала вслух, заставляла выйти на прогулку, вытаскивала на выставки и концерты.

Леонид Валерьевич умер во сне в своей постели в возрасте восьмидесяти девяти лет, полгода не дожив до девяностолетнего юбилея, который успела организовать Лариса Николаевна – был запланирован и фуршет, и выступления, отпечатана и брошюра со статьями мэтра. Все это было использовано на пышных поминках. Лариса Николаевна скончалась через две недели после своего бессменного и любимого шефа. Но ей не полагались пышные поминки, поэтому Людмила, нагрузившись едой человек на пятьдесят, поехала в дальний район Москвы, где в однокомнатной квартирке собрались четыре соседки и дворник. Близких и родных у Ларисы Николаевны не нашлось. Да и друзей, подруг тоже не оказалось.