Моя бабушка не читала Тони Роббинса

– Мама, почему для Тома яблоко – как сокровище? Он его выменял этой хитростью с забром, и это, когда ещё тётя Полли наградила его яблоком за хорошее поведение? Разве это такая уж редкость?

Я тогда пыталась объяснить ему, что раньше жили совсем иначе, было доступно гораздо меньше продуктов, и яблоко, варенье и сахар действительно были лучшими и чуть ли не единственно доступными сладостями. А мама, услышав этот рассказ, добавила:

– Чего далеко ходить. Когда я была маленькая, нам с сестрой папа одно яблоко делил на двоих. Дефицит был… Почти все тогда жили скромно, и яблоки тоже ощущались как деликатес. Не так уж давно это было, вообще-то. Бабушка, моя мама, тогда работала инспектором народного контроля. Ты знаешь, это на самом деле была должность с большой властью, но она никогда ей не пользовалась. Это я сейчас понимаю, что она проводила постоянные проверки, и не раз слышала дома что ей нет-нет да предлагали… Ну, воспользоваться служебным положением. Она страшно злилась из-за этого. Идейная у нас бабуля.

Я слушаю это и вижу её перед собой: молодую, собранную, застегнутую на все пуговицы, с модной взбитой прической и цепким взглядом, в котором несмотря на строгость всегда читается тепло и легкость характера. Вижу, как меняется легкая игривость во взгляде на сверкающий металл в ответ на заискивающее предложение “взять в подарок” палку колбасы или банку сгущёнки из магазина, в котором только что была проведена проверка.

Видение оживает: на пороге кухни стоит бабушка. Но на ней не деловая блузка и не юбка-карандаш, а джинсы, модная толстовка, за спиной всегдашний легкий рюкзачок. Взгляд сияющий, радостный и тёплый. Сейчас будут шаньги.

Момент 4

С приходом бабушки кухня оживает, наполняется суетой, но какой-то дельной, целенаправленной. Минута – и вот уже на столе кастрюля с тестом, которое бабушка заготовила дома и принесла с собой, ещё через мгновение на плите уже зарождаются водяные пузыри над картошкой, а на столе расстилается старый, переживший уже сотни тысяч движений скалки огромный силиконовый коврик.

Бабуля завязывает фартук и принимается за работу. Лёша пристраивается за стол со своей клубничной тарелкой, с обожанием смотрит на прабабушку, спрашивает, когда она уже освободится и они смогут поиграть. Я не знаю, как ей это удается, но только вся её воспитательная строгость совсем не вызывает у ребенка сопротивления, и даже наоборот – каждый наш приезд он больше всего ждёт общения именно с ней, у них даже есть своя очень странная игра “в почтальона”, которая зародилась в лешкином младенчестве. сейчас ему уже не интересно, но он свято чтит ритуал “поиграть с бабушкой в почтальона”.

– Мам, а зачем это тут нарисовано? – спрашивает сын, разглядывая дно допотопной эмалированной тарелки, которое уже проглядывает из-под собранной в нее клубники.

Удивленно отмечаю, что ведь действительно, на всех наших современных тарелках нет таких рисунков на дне, разве что за исключением всяких крафтовых глиняных плошек, которые у нас дома обычно не водятся. Меня снова относит в детство – вспоминаю, как в саду за обедом мне нравилось воображать, что клубнички, петушки или на дне – это зверушки или человечки, которых залило супным потопом или завалило макароновыми валунами, и я, уничтожая обед, спасаю несчастных из-под завалов. За меня, подмигивая, отвечает бабушка:

– Так было модно, Алёшка. У нас на заводе целый цех был – художественный, где мы наносили эти штампы рисунков на кружки, чайники, кастрюли… и тарелки, конечно, тоже. Ты знаешь, что я несколько лет там работала?

Лёша не знал, но это ладно. Я не знала тоже. Всю свою жизнь я думала, что бабушка начинала с работы учительницей, и потом доросла до директора школы. Оказалось, её путь был не такой ровный, как я его воображала…

***

Вижу прохладный осенний лес, обрамляющий небольшую гору, утыканную домами и домиками. Поселок и город разделяет река, скованная плотиной, образовавшей пруд, и эти оба берега служат одному большому хозяину. Вот он – разлёгся вдоль устья, как огромное живое существо, пульсирует и гудит, дышит паром из огромной трубы. Это металлургический завод, построенный ещё князьями Шаховскими в восемнадцатом веке. Сначала здесь отливали чугун, изготавливались пушечные ядра, которые потом летели в войска Наполеона. После – листовое железо, знаменитое и пользующееся спросом не только в России. Ходят слухи, что из него изготовили кровлю Собора Парижской Богоматери и Британского парламента. Потом – ещё до революции – появились металлические изделия и эмалированная посуда. Во времена войны производились стальные нагрудники и знаменитые лысьвенские каски, спасшие не одного солдата. Ну а сейчас, в 1963 году, началась новая эра – налажен выпуск электрических кухонных плит “луч”, которые потом будут носить название “Лысьва”. И, конечно, работают все остальные направления – металлургия, цех эмалированных изделий.

Территория завода – как маленький город в городе, со своими районами, законами, маршрутами, звуками и запахами. Ближе к реке высятся контейнеры на отгрузку, между цехами проныривают рельсы, на которых скрипят узкоколейные вагонетки. К проходной стекаются заводчане – рабочие цехов: кто-то в телогрейках, кто-то уже и в пальто нараспашку, в рядах с ними строгие, на все пуговицы, тёти и дяди с чертежами и накладными. Живое существо завода открывает рот-проходную – аааам, и втягивает их в себя, поглощает на весь день, чтобы в конце смены выплюнуть обратно.

Где-то среди них – спортивная фигурка юной девушки с тонкими, лёгкими, и оттого непослушными, выбивающимися из косы волосами. Она выглядит очень собранной, уверенной и решительной – никто и не сказал бы, что сегодня, собирая сестер и братьев на первосентябрьскую линейку, она прятала слёзы. Лицо строгое, упрямое, с напряжённой складкой между бровями. Там, в этой складке, прячется страх – не выдать бы, что сегодня особенно не хочется идти на смену, не расплакаться над трафаретом, не думать о том, что могла бы сегодня бегать по университетскому корпусу и знакомиться с однокурсниками.

Это Лариса. Ей восемнадцать, и совсем недавно она позорно провалилась – не поступила в институт на иняз, не хватило баллов, подготовки. На самом деле, у неё была довольно слабая школа, но это не отменяло жгучего чувства стыда, от которого она отмахивалась всё лето, успокаивая себя тем, что, наверное, так и лучше. В семье подрастали четверо младших, мама работала на износ, но денег всегда не хватало. Папа-офицер, вернувшись с войны, стал работать “на жести” и очень быстро обмяк. От этих мыслей становилось горько. Поднималась злость, сила, которую можно было взять в кулак, и вернуться на завод, куда устроилась ещё весной вместе с подругами по школе. Кроме как делом, здесь ничем помочь было нельзя.

Но сегодня делать шаг в огромное, дышашее теплом и суетой тело завода, было сложнее обычного. Она напомнила себе о своей цели – хорошенько подготовиться и с новой весной попробовать ещё раз. Она точно вырвется, выберется, и уже в следующем сентябре попадет в университет.

Лариса шумно выдохнула, одернула пальто, вернула выбившийся локон за ухо, поймала взглядом спешащую на смену коллегу по цеху. Широко улыбнулась, просияла, махнула рукой – привет, подожди меня! – и побежала догонять коллегу, которая уже проходила внутрь.

Минута, и завод – ааам, – проглотил и Ларису. На целых пять лет.

После второй провальной попытки поступить в университет она перестала говорить о своей мечте. На заводе дела шли неплохо: деятельная, неравнодушная активистка была в почёте. Она быстро овладела профессией трафаретчицы, сразу же, благодаря баскетбольному прошлому, попала в бюро по спортивной работе.

Скучать было некогда, вся жизнь была наполнена делами: надо было организовывать вылазки в лес, защищать честь завода на соревнованиях, участвовать в субботниках, художественной самодеятельности и партийной работе. Работа требовала большой концентрации, и она трудилась с полной отдачей. С каждым новым петушком, апельсином или цветком на чайнике горечь второго провала отступала, затиралась, забывалась.

Самоотверженность Ларисы не оставалась незаметной, и вот уже её фотография висит на доске почета среди лучших работников месяца, вот её отправляют на городскую комсомольскую конференцию, а затем – легко принимают в городской комитет ВЛКСМ.

Заводской город затягивал её с каждым днём, маня новыми перспективами, пульсируя идеей о служении великому, единому делу. Забываться в этом было даже очень приятно, и общественная “карьера” шла в гору. Мысли об университете посещали всё реже, а их горький след был всё незаметнее: она была нужна тут. Именно тут звала каждое утро на смену труба, вечером младшие требовали заботы, свободные часы, если они образовывались, тут же заполняли постоянные комсомольские дела и проверки. Жизнь услужливо закручивала колесо забвения, посылая всё новые подарки на этом пути. Летом шестьдесят пятого – тогда она уже и не пыталась поступать – Ларису отправили в Москву на съезд работников чёрной металлургии.

Столицу она увидела из окна поезда, когда состав на рассвете входил на шумный, суетливый и почему-то строгий Курский вокзал. Голова закружилась от запахов дыма, угля, пузырчатых чебуреков и румяных пирожков с лотков. Отсюда, прямо с перрона, их повезли на трамвае на съезд. Там было много речей, цифр, графиков, процентов выполнения планов, целей – всё, что нужно для того, чтобы гордо ощущать себя частью общего дела.

Но в перерывах между собраниями в огромных душных залах что-то тихое покалывало внутри. Ни одобрительный взгляд начальства, ни звонкие слова со сцены, ни восторг от величия Красной площади, куда они почти бегом отправились в первый же свободный час, не могли заглушить его. Яркие, как детские леденцы, купола государственного исторического музея (мы его знаем как собор Василия Блаженного), почти светящиеся на фоне чистого июньского неба, тоже.

Не затихло оно и на следующий день, когда их повезли с экскурсией на смотровую площадку на Ленинских горах. Там, над Москвой-рекой, она долго всматривалась вперед, прислонившись к чугунной ограде. Над серой ленивой рекой вырастал из зелени стадион, белый, круглый и аккуратный. Виднелись дома, стройные улицы и кварталы. Лариса старалась запомнить как можно больше, чтобы потом рассказать домашним и подругам, которые обязательно накинутся на неё с расспросами по возвращению. Уже отвернувшись от ограды и покидая смотровую, она вдруг обратила внимание на величественное здание с огромным шпилем, украшенным пятиконечной звездой. Заметив её интерес, сопровождающая прокомментировала: “это МГУ имени  Ломоносова. Здесь учились и теперь преподают лауреаты Ленинских и государственных премий, члены Академии наук…”

Дальше Лариса уже не слышала. Ну конечно, университет. Вот какая идея тихо зудит, вот куда хочется и тянет. Ошарашенная, она садилась в автобус. Университет.

Бабушка Пелагия, которая иногда приглядывала за Ларисой в детстве, частенько приговаривала: “скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается”. Вернувшись из Москвы, Лариса ещё какое-то время обдумывала дерзкую идею попробовать поступить в университет ещё раз. Но колесо забвения заработало с новой силой, добавляя всё больше забот и ответственности. Через год она стала кандидатом в члены КПСС, о ней написали в газете, и мама Тоня бережно сохранила страницу с заголовком “Была комсомольцем – стала коммунистом!” Читая эту заметку, Лариса испытывала странную смесь правильного счастья и неправильного разочарования. Корреспондент, подробнейшим образом распрашивающий её о мечтах, целях и планах, конечно же написал о том, что она готовится к поступлению в университет. Вглядываясь в своё намерение, оформленное в офсетные буквы на желтоватой бумаге, она явственно понимала, что третий провал на вступительных себе не простит.

***

– Правда, сама рисовала? – перебивает историю Лёша, разглядывая на дне пустой уже тарелки тот самый рисунок.

– А как в итоге у тебя получилось поступить? – одновременно с ним задаю вопрос о своём.

Бабушка улыбается.

– Рисовала сама, только не кисточками, а трафаретом. А вот поступила – не совсем сама.

– Это как? – спрашиваем с сыном в голос. Снова – каждый про своё. Через секунду смеемся всей кухней.

– Отвечаю по порядку, от младшего к старшему. Лёша, я тебе потом покажу, что такое трафареты. У меня где-то ещё хранится офицерская линейка с трафаретами, и, кажется, живы ещё трафареты с буквами и цифрами. Мама твоя очень любила с ними рисовать и оформлять тетрадки, когда была маленькая.

А про поступление… Всё очень просто, я понимала, что мне нужна помощь. Тогда пошла к своей школьной учительнице французского, спросила, может ли она со мной позаниматься. И она мне дала другого педагога, я к ней ходила, как к репетитору. Полтора года почти готовилась, и уже после третьей попытки поступила. Главное – добилась своего! Не сдалась! – тут она характерно взмахивает рукой, сжатой в кулак. Это один из её любимых жестов.

Крепко задумываюсь. Получается, у бабушки путь к призванию действительно был тернистым, и, в общем-то, не сказать что каким-то неправильным, растрачивающим время. Активная общественная жизнь на заводе спустя много лет отозвалась очень хорошим бустом в карьере – без этого периода жизни ей вряд ли светило бы попасть в комитет народного контроля из простой учительницы. Да и в университете ей было нелегко – шутка ли, во время учебы на очном отделении родить двух дочерей.

В этот момент что-то сдвигается в моём сознании, и меркнут яркие красивые сказки от коучей из соцсетей о том, что стоит только ступить на свой путь, как сразу тучи расходятся, солнце сияет, цветы распускаются и дорога становится легкой да гладкой, и деньги сыпятся с неба, и помощь приходит со всех сторон, и наступает вечное счастье. Становится даже как-то неловко за собственную глупость – надо же, человек, как говорится, с верхним образованием, а всё равно облучилась этой поп-психологической радиацией.

А ещё становится стыдно за то, что даже незначительная неудача мной стала восприниматься как провал и знак от вселенной, что мне не туда. И я даже не заметила, в какой момент это произошло. Когда моё представление об успехе и достижении цели стало настолько плоским, что любое отклонение от маршрута наносит по моему самолюбию такой болезненный удар? И почему, когда у меня не получается, мне даже в голову не приходит “найти себе репетитора”?

Вздрагиваю. Сегодня мне не дают додумать ни одну стоящую мысль – словно почуяв запах готовящихся шанежек, в дом стали стягиваться гости. Как всегда.