История с географией

Хотя мы были членами общества, которое фанатически собирало все следы русско-славянской культуры и было одушевлено довольно острым антагонизмом с польской культурой и «польским засильем», мы с Витей не могли проникнуться их шовинизмом! Эти чувства совершенно чужды восточным губерниям, где борьба национальностей отсутствует и в особенности не разжигается. Там почти сплошь одно русское племя, а инородец является даже приятным исключением. С немецкими колониями, хотя и обставленными гораздо лучше нас, антагонизма не было совсем, хотя они держали себя отчаянно особняком, а с мордвой, татарами, чувашами к чему же тягаться?

Нельзя было не дать справедливой оценки не польскому народу, мало отличающемуся от нашего, но польской интеллигенции, в которой чувства патриотизма и национальности не разбавлены безразличием, космополитизмом, нигилизмом! Они любят свою родину и гордятся ею, гордятся и деятелями ее. Для них не безразличны, не вызывают критики и насмешки имена князей Островских, Огинских, Сапег, Сангушко, Вишневецких, Друцких, в особенности самых популярных из них Радзивилл. Имена князей: Радзивилл Черный[113], Радзивилл Сиротко, Радзивилл Пане-Коханский[114], произносимые с восторгом и уважением, слышатся в любой польской речи, когда поляки перебирают прошлое и настоящее своей родины. Несвиж, Лахва, Клецк, Мир, Олыка и сотни других местечек и селений, владения князей Радзивилл (частью отошедших по женской линии к Гогенлое, Витгенштейнам и конфискованных) известны всему краю.

Из современников еще существовал князь Радзивилл на русской службе, принимавший участие в Японской войне. Раза два он заезжал к нам по поводу каких-то раскопок и орудий каменного века, которые он хотел пожертвовать в Эрмитаж. Старшая линия Радзивилл живет за границей, вдова с малолетними сыновьями, и только изредка наезжает в свой замок в Несвиже близ Немана, дивный исторический замок! Было еще немало замков и менее видных палаццо с остатками былого великолепия, владельцы которых бережно хранили памятники былой культуры и собранные ценные библиотеки, картинные галереи. Щарсы Хрептовичей, Логойск Тышкевичей, Мышь Ходкевичей[115], Погост Друцких-Любецких, Березино Потоцких и многие другие – настоящие музеи. Поречье Скирмунта с образцовым хозяйством[116] не вызывают своим богатством зависти, а будят национальную гордость той части интеллигенции, которая у нас считает своим долгом становиться в оппозицию и бежать с красным флагом впереди пьяных погромщиков.

Но я опять возвращаюсь к погромам! Да, забыть их нельзя, но не вспоминать их можно усилием воли. Нам мало приходилось тогда встречаться с польским Обществом, которое только раз в год перед Рождеством съезжалось в Минске на свои блестящие благотворительные базары и балы. Обыкновенно же Общество круглый год проводило за хозяйством в своих имениях. Мы не знали польского языка, не читали польских исторических книг, но самое поверхностное знакомство с историей этого края, на месте, представляло в ином свете и раздел Польши, и польские мятежи, и Муравьева[117], и ссылки.

Давно, мне не было отроду года, когда отец наш[118], прокурор в Воронеже, поднял бурю негодования в обществе и навлек на себя гнев администрации тем, что возмутился, узнав, что из Киева гонят в Сибирь партию польских студентов в кандалах. Без разговора он велел с них снять эти кандалы и горячим заступничеством в Министерстве настоял на прекращении подобной жестокости. Как понимала я его теперь, вспоминая этот поступок![119] Студенты эти не губили свою родину, а защищали ее, не могли мириться с ее утратой!

В Археологическом Обществе один Снитко понимал нас, но мы и не входили ни в какие препирательства с остальными его членами. Все это были, вероятно, прекрасные люди, горячо преданные своему делу. Они, конечно, были правы, когда отыскивали под слоями былой пышной культуры Польши свои исконные земли. Ведь то были православные русские княжества, земли князя Владимира и его потомства, бывшие за ними задолго до владения католической Польши. Нельзя было требовать от них равнодушия к заветам своего патрона князя К. К. Острожского, киевского воеводы, сына знаменитого гетмана литовского Константина Ивановича! Героический дух защитника русского народа и православия против воинственного католицизма и полонизма, широкие стремления бороться с ними путем просвещения народа, школы, типографии, первое издание (1581) и перевод Библии и богослужебных книг по греческим подлинникам (70 толковников), а не только несметные богатства (в его владении было двадцать пять городов, шестьсот церквей, девяносто монастырей) окружили славой имя этого последнего представителя доблести и духовной силы, названного в грамоте Стефана Батория[120] «Верховным Хранителем и защитником церкви православной, веры „старожитной“». В свои восемьдесят два года этот друг Андрея Курбского[121] все также пользовался популярностью и общим уважением, то, чем уже не пользовались его дети[122].

Были правы члены нашего общества, утверждая, что русская культура X–XII веков в Киевской Руси достигала высокой степени развития, нисколько не ниже западноевропейской, пока волны татарских полчищ и восточных кочевников не смели ее с лица земли. России тогда приходилось выдерживать натиск и первые удары варваров, высылаемых Азией на Европу и, грудью защищая Запад, сама превращалась в пожарища, развалины и пустыни. А когда после двухсот лет рабства и разорения Россия справилась со своей бедой, по выражению одного старинного историка, она стала как бы «новой землей после вторичного потопа»: города, крепости и замки были сожжены дотла, даже старинные названия их исчезли, от Холмгарда, Тунугарда, Роталы, Альргема и других городов не осталось и следа! Явились новые обычаи и законы, новое управление, новая жизнь. Народ был истощен, и былой блеск этого государства померк. А западные государства, от которых Россия отстала на два века, шагали вперед в своем развитии. Польские и Литовские государства сменили русские княжества. Россия стяну лась к Суздалю, Москве, а Киевская Русь стала Польшей! Польшей она стала несколько сот лет тому назад, и польская интеллигенция и не вспоминает русских князей. Эти западные губернии испокон веков были их земли, а теперь русские отнимают у них родину! Прощать русским, более даже чем немцам, раздела и покорения Польши они не могут. Это их Польша! Теперь нашим скромным работникам просвещения оставалось лишь разыскивать следы валов, курганов, укреплений, неизвестных городов, записывать предания, песни и легенды, в которых встречались имена и события летописи: Копыл, Случеск, Клецк, Новогрудок, Менеск и др.

Теперь, когда Тышкевич увез в Червонный Двор всю коллекцию Татура, мы вряд ли уже могли порадовать Лелю, бывшего в полном отчаянии, чем-либо особенно интересным. Рукописи разыскать не удалось. Я сообщала ему все, что присылали в музей из уездов, но пока то были сущие пустяки: рукописные евангелия не старше XVI века, октоих, иконы далеко не древнего письма. Заинтересовало его предложение одного псаломщика игуменского собора продать старинный медный крест с надписью 1010 года. Леля просил снять с него фотографию и написать заметку для помещения в «Известия Академии Наук». Надпись была интересная, этот крест, гласила она, был дан святым Иоанном Богословом преподобному Авраамию[123] для победы над идолом Велесом при князе Владимире. Но точно такой же крест хранился в Авраамиевском монастыре (см. Шляпкин[124]). Который из них был подлинный?

По этому поводу мы перекинулись с Лелей несколькими письмами, и Леля все более и более в курсе наших дел, он очень одобрял намеченные обществом экскурсии по губернии и сам мечтал принять в них участие. Первая наша экскурсия была на ближайшую, в 30 верстах от Минска, станцию Заславль, некогда город Изяславль, удел князя Изяслава, сына Владимира[125] и Рогнеды[126], столица большого княжества. Снитко привез с собой своих двух сыновей-гимназистов и прочел нам лекцию о драме княгини Рогнеды Гориславны, гордой Нормандки[127], не мирившейся с изменой князя Владимира.

Мы обошли высокое укрепление с бастионами, с волами, рвами и следами колодца в бывшей крепости (вероятно уже Литовского периода, но занявшей место древнего Славянского укрепления).[128] Это укрепление с Преображенской церковью вместо древней, времен Владимира, видно из окон вагона и находится между двумя речками, притоками Свилочи: Княгиньки и Черницы. Быть может, отражение предания о княгине, ставшей черницей под именем Анастасии в монастыре ею же основанном. На месте его, у минской дороги, на распаханном поле, указывают могилу Рогнеды. Случайно на этом месте в 60-х годах был открыт склеп и в нем богатый гроб, но его немедленно засыпали. Старожилы указывают невдалеке от местечка высохшее озеро Рогнедь, рассказывают, что между двумя церквами местечка стоял дворец князя Владимира, словом, здесь Нестор[129], здесь русская История и великолепный дворец Сапег, владельцев Изяславля с XVII века, не заглушает, конечно, кратких воспоминаний о Владимире и Рогнеде. В последнее время во дворце Сапег устроился русский помещик Хоментовский, и мы с Витей бесконечно жалели, что только года два тому назад он за бесценок продал это имение Протасевичу. Хоментовские были родные Зузиным, и Екатерина Александровна Попова много рассказывала про это имение, постоянно проводя у них лето. Но мы слушали тогда рассеянно, еще понятия не имея о Минской губернии, и знали о ней постольку, поскольку гласит учебник географии!

Леля с возрастающим интересом откликался на все эти письма. Мы уговаривали и его принять участие в какой-либо экскурсии и соблазняли поездкой в Пинский уезд, особенно мало исследованный и древний край. Леля обещал приехать на Рождество. «С удовольствием думаю о свидании с вами и предстоящей поездке. Меня очень соблазняет перспектива съездить в Пинский уезд, но не знаю, будет ли время, хватит ли денег? Я теперь работаю всецело над языком, и мне весьма было бы важно прослушать хорошую белорусскую речь. Здесь трудно найти белоруса, не тронутого городской культурой и не изломавшего свой язык. Мечтаю завести хороший фонограф, который перенимал бы речь».[130]

Снитко, в ожидании приезда Лели, выбрал ему с этой целью два пункта: в Борисовском уезде, если Леля будет спешить, и в Пинском, у полещуков, если у него будет время на поездку в край, уже поистине не тронутый культурой. Леля обрадовал нас своим приездом в самый Сочельник. Он привез с собой фонограф, познакомился со всем нашим Археологическим Обществом и, проведя с нами первые дни праздников, по совету Снитко собрался съездить в ближайший пункт, в Борисовский уезд. Только 30 декабря вечером он вернулся к нам из своей поездки. Совершенно случайно, в одной из записных его книжечек, сохранилась запись, которую он начал вести в дороге, и, хотя она ограничивается первыми двумя днями, я приведу ее здесь в память об этой поездке.

«27 декабря 1908 года я выехал из Минска. В 12 часов 20 минут дня скорым поездом на станцию Приямино (Бояры) М. Бр. ж/д.[131] В три часа я был в Приямине, первая станция за Борисовым. Нанял единственного ямщика (из деревни Млехова) за 1 рубль 30 копеек до станции Вилятич. Парень показался мне сначала придурковатым; если бы не его товарищ, он бы и не поехал и не сумел бы завязать моих многочисленных вещей. Дорога (12 верст) на Бояры и Смотки; от Бояр идет некоторое время прекрасным сосновым бором. В Смотках встретили священника Велятического, к которому я имел рекомендацию; он ехал, как оказалось, в Начу, в гости. Я его не остановил и решил обратиться к учителю. Все-таки имел в виду подъехать к дому священника: узнав, что его нет, попал к училищу. Подъезжая, спросил, дома ли учитель? Ответили, что гуляет. И в это время подошел учитель с женой. Оба молодые и симпатичные. Сразу предложили остановиться у них. Я подал свою визитную карточку, потом, для большого спокойствия, передал учителю свой паспорт. Скоро появился самовар. Учитель понял, что мне нужно, начал хлопотать, отыскивая людей, но безрезультатно. Был уже вечер: этим объясняется невозможность добиться кого-нибудь; кроме того, школьный сторож Данила довольно мешковатый человек. Пришлось провести вечер втроем. Яков Константинович Козелл и Софья Васильевна только что в октябре поженились, она полька из Несвежа, приняла православие здесь, в Смотках, в октябре тайно от родителей. Местный священник Александр Савич не согласился ни приобщать ее по православию, ни венчать за недостаточностью документов, просроченный паспорт: ему двадцать, ей девятнадцать лет. Она интересная и живая, он добрый малый, кажется, не очень способный. Жалование 300, а с вычетами 22 рубля в месяц. Его мечта попасть в учительский институт. К тому же тяжелые условия здесь, квартира холодная и сырая, а школа совсем не снабжена учебными пособиями, на ученика приходится по 15 копеек, нет учебников, бумаги, перьев. Удивительно все в беспризорном виде, и никому-то нет об этом заботы. Вечер мы провели в рассматривании фонографа, потом он стал читать по-белорусски привезенную мною брошюрку Гэдили Оржешко; выяснились особенности его говора. Он их и наговорил в фонограф: различие [пропуск] и б, произношение о в [словах] стол, поп, посев (между о и у) и некоторые другие; поздно легли спать. Ночь была тревожная. Очень уж было жарко натоплено.

Утром я начал беспокоиться, что дело не пойдет; пошли прогуляться с Я. К. Он встретил Степана Агата, местного пьяницу и забулдыгу, и поручил ему привести кого-нибудь. В это время в школу сошлось много народу, дожидавшегося обедни (после заутрени). Мы вышли к ним, разговорились. Я просил пригласить одного из стариков. Он и наговорил первый валик. С ним пришел другой. Комната стала понемногу наполняться. Скоро народу оказалось столько, что уже не было отбоя. 2 ½ часа был перерыв для обеда; пришел один ученик лесного училища (в Рудне) Александр Филиппович, довольно приятный малый. Он тоже обедал. После обеда сошелся опять народ слушать «представление», и всякий охотно подставлял голос. Валиков скоро было очень немного, осталось всего два чистых, и я прекратил записи. С 7 часов до 10 мы втроем проверяли сделанные записи. Опять сошлось народу порядочно, частью для проверки спетого (одна женщина спела так, что ничего из слов нельзя было разобрать). Пришел со скандалом Степан, которому я за день определил 75 копеек, с требованием денег. Учителю пришлось его выгнать. Вечером пили чай с колбасой. В 12 легли спать, наняв с вечера подводу в Ухвалу за 1 рубль 50 копеек (25 верст), Прокопия Яковлевича Ильяшенко. Дорога на Ухвалу – Горонно на Бобре».

На этом прерывается запись Лели, и, в дополнение ее, я приведу еще письмо его к Шунечке: «Я был только в двух местах, но очень удачно. Уже в первом месте все 20 валиков были заполнены. В следующем месте я уже должен был ограничиться простым записыванием карандашом. При свидании расскажу разные подробности и знакомства. От станции железной дороги я был сначала в 15 верстах, а потом в 40 верстах. Если бы было время, я, конечно, пробыл в поездке дней 10-12. Путешествие стоило сравнительно недорого, хотя и расплачивался хорошо с крестьянами, рассказывавшими мне сказки и певшими мне много песен. Вчера вечером не мог удержаться от того, чтобы не распечатать свои ящики и проверить записи (некоторые из них). Боялся, что все разбито по ухабам. Но все оказалось цело. Ты понимаешь, как я доволен и как наслаждаюсь достигнутыми результатами. И вообще я вынес очень много из своей кратковременной поездки, т. к. был в самом тесном общении с крестьянами. Беднота и глушь страшная. Я привез образец хлеба, который они едят. Это что-то ужасающее, довезу его до Петербурга».[132]

Действительно эта краюха черного хлеба напоминала образцы «хлеба голодающих», но о том потому и кричали у нас, а здесь это было обычным явлением, по-видимому, никого не удивлявшее. Да и вся жизнь этой «темноты» соответствовала такому хлебу! Даже в школах, которые все же там насаждались (хотя и очень туго), ученики учились писать, лежа на полу, на животе, за неимением парт и скамеек, несмотря на то что лесу вокруг было сколько угодно. Я бы добавила в моей «Истории с географией», что Велятичи – очень древнее поселение в земле Кривичей: «В нем еще много сохранилось песен и преданий о древних князьях и татарских битвах, много курганов «волотовок или волоток» – древние земляные копцы, которые заменяли некогда у славян нынешние верстовые столбы».[133]

Глава 4. Январь 1909. Шамордино

Леля остался с нами встречать Новый Год. Встретили мы его в тесном семейном кругу и в «первобытном состоянии», шутили мы, потому что Наташа и Витя (наши благоприобретенные половинки) были в отсутствии. Наташа с детьми в Академии, а Витя у своих родителей в Петергофе. Первый день Нового Года мы с Лелей, помнится, шатались по городу в санках в поисках татарского муллы, которого нигде не нашли. Лелю интересовали литовские татары, поселенные в Минской губернии Витовтом. Они, хотя и сохраняли свою религию и обычай, но совсем забыли свой язык. Это удивляло Лелю, и ему хотелось узнать о них что-либо у муллы.

На другой день мы к двум часам прибыли в археологический музей к заседанию, в котором Лелю просили быть председателем. Здесь он познакомился и с прочими членами Общества (со Снитко и Скрынченко он встретился у нас еще в сочельник): Пановым, Смородским, Власовым (брат М. Е. Снитко), Луцкевичем и некоторыми учителями. Были приглашены, как почетные гости, Тата́ и братья Чернявские, большие любители и знатоки старины. Подробно был осмотрен музей, собранные предметы богослужения, кресты, монеты, перстни и пр. Лелю, конечно, более всего интересовали рукописи: латинские, польские, славянские, русские. Он давал советы и обещал содействие Академии наук, субсидии на столь необходимые экскурсии по губернии. Вечером некоторые из «археологов», очень понравившиеся Леле, зашли к нам на чай: пить и продолжать начатые в музее беседы. Леле вообще очень понравилось у нас в Минске и в «Гарни». Был он доволен также настроением Тети; молодая душой, она уже начинала привыкать к Минску, а Урванцева, которая так «цапала» Витю, прозывая его капризником, привязалась к ней, как к родной матери, уверяла она. Теперь и сестра Оленька перестала скучать о Петербурге. Она серьезно увлекалась писанием портретов масляными красками под руководством своего учителя Крюгера, который сумел найти в ней глубоко зарытый, настоящий талант: она превосходно схватывала сходство.

Чувствовалось, что Леля с радостью пробыл бы у нас еще хоть несколько дней, но долг – прежде всего! «Две недели здесь в Минске, – уговаривала я его, – куда были бы полезнее твоей науке, чем суетливая жизнь, верчение белки в колесе». Леля соглашался со мной, но как было вдруг уехать среди года в командировку, когда миллион обязательств, заседаний и собраний не давали ему вздохнуть, дня покойно провести над его научными трудами? А Наташа? Но особенно жалели мы все, что Леля, торопясь в Петербург, ограничился одним Борисовским уездом. О Пинском уезде нечего было и мечтать! А между тем, сколько интересного для него представила бы именно Пинщина! Огражденные болотами от всего света, пинчуки никого не знают из внешнего мира. Старый еврей заменяет им администрацию и судью. В некоторые селения можно пробраться только зимой, волчьими тропами, когда болота замерзают, и тогда при виде незнакомца все население прячется и разбегается, некоторые деревушки даже не нанесены на карту, и местное начальство не знает об их существовании. В таких Богом забытых, совсем диких углах, еще думают, что ныне царствует какой-то король Казимир, и вряд ли отдают себе отчет, под чьим они владением: русским или польским. Об этом рассказывал нам много интересного один из земских начальников Пинского уезда «Шамборанчик».

Так называл Витя графа де Шамборана[134], своего товарища по корпусу, очень им любимого. Он познакомил меня с ним еще потому, главным образом, что Шамборан, узнав, что мы продали Пензенское имение, горячо уговаривал взамен другое, в западном крае, где климат и условия хозяйства гораздо благоприятнее, нежели в восточных губерниях. Витя только что 1 декабря был выбран почетным мировым судьей по Саратовскому уезду. Он не мог скрыть своей радости: такое внимание его саратовских друзей особенно трогало его, но эти выборы как раз совпали с продажей Липягов, т. е. лишение ценза, а должность почетного мирового судьи требовала ценза не менее 400 десятин (безразлично, в какой губернии). Мне жаль было видеть огорчение Вити, потому что на мое имя оставалось пока немного леса в Саратовском уезде, но то был лесной участок Тетушки, назначенный при разделе к продаже.

«Пустяки! – утешал тогда Шамборанчик, случайно заехав к нам. – Сколько угодно можете купить у нас болот и песков из-под леса. По 75 копеек за десятину – вот вам и цена!» О такой расценке, даже болот, мы никогда еще не слыхали, но по этому случаю у нас с Шамборанчиком начались разговоры и переписка о возможности купить вообще… не болото, а нечто более существенное: лес, луга.

Сам он за небольшие деньги купил себе такое имение, которое, разработанное и приведенное им в культурный вид, уже являлось ценным достоянием его детей. И Шамборан обещал нам прислать опись нескольких подобных имений, продаваемых на очень льготных условиях у него в соседстве. По этому поводу мы говорили и с Лелей, но он совсем не одобрял покупки имения в Пинском уезде. «Поедем, посмотрим», – уговаривала я его собраться к пинчукам. Шамборанчик обещал разыскать какого-то любителя старинных песен, который набрал их по самым глухим углам Полесья, но Лелю ожидали экстренные дела в Академии: делать было нечего, приходилось покориться.

Третьего января была у нас панихида о дяде[135], a затем Леля стал уже собираться домой. По дороге предстояло заехать в имение к Снитко, который взял с нас слово приехать к нему в Родошковичи, уже Виленской губернии, всего в [40] верстах от Минска.

Мы с Лелей провели там вечер, а также и следующий день. Деревенская жизнь Андрея Константиновича Снитко, его милая жена, трое детей, весь склад их жизни – простой, доброжелательный ко всему окружающему – очень нам понравился. Такие люди, такая обстановка были Леле именно по душе. Не забыты были и «говоры». Во дворе доживал древний столетний старик Базиль. Леля со Снитко ходили слушать его рассказы. Затем был пущен фонограф, и Леля, видимо, очень довольный, слушал свои валики, усевшись со всей семьей у кроватки болевшей десятилетней дочки Снитко. Жаль было и уезжать, и расставаться с Лелей! Как бы он окреп, освежился, если бы мог прожить еще недельки с две в этом столь интересовавшем его крае, среди людей, преданных его изучению!

Все его интересовало, все ему казалось нужным, он вообще был совершенно не способен относиться к чему-либо поверхностно, равнодушно, рассеянно. Тем более к тому, что за сердце его хватало, что было ему так дорого.

Снитко проводил Лелю до Вильны, чтобы между поездками показать ему знаменитый Виленский архив (детище знатока литовских древностей И. Я. Спрогиса), где сосредоточены миллионы актов, неоценимых в научном отношении, актов еще не разобранных. Только недавно вышел первый выпуск описи этих документов виленского архива, русских актов XVI столетия, написанных кириллицею, но неразобранных документов оставалось еще свыше двухсот тысяч!

Я очень жалела, что не поехала с Лелей в Вильну, но и меня ожидало дома свое, хотя и очень маленькое, колесо: Тетя с Оленькой и Витя.

Пробыв праздники у родных в Петергофе, Витя тоже воротился на службу в Минск, а приехать домой и не застать дома жены грозило по-прежнему семейной драмой! Немедленно начинал трещать телефон, и все наши друзья узнавали, что Витя разыскивает меня по городу! Всем известна истина, что женщина, уступив в малом, всегда сумеет добиться своего в большом, в особенности с таким горячкой, как Витя. И поэтому, несмотря на бурю Вити с Урванцевой, я продолжала принимать живейшее участие в делах Тата́, которая уже заканчивала постройку приюта. Разумеется, я не ездила с ней по домам с просьбами «на приют», я даже ни разу не была на заседании правления приюта. Обыкновенно свои «собственные дела» с Тата́ я справляла по утрам, когда Витя был в губернском присутствии. Если же изредка Татá и заезжала за мной, чтобы проехать «на вечернюю молитву в приют», Витя на это нисколько уже не претендовал, в особенности, если об этом не докладывалось Урванцевой. Эта насмешливая дама и ее мнение, которое всегда передавалось Эрдели, служило всегда каким-то пугалом для Вити.

Граф Шамборан сдержал слово и в январе прислал целую кипу описей имений из своего уезда, по реке Припяти, Пине, Шельде, выражая готовность помочь нам в их осмотре.

К некоторым описям были приложены копии с планов, словом, все было обставлено как следует быть. Только мы, рассматривая описи, изучая планы, никак не могли остановиться ни на одном из них. В одном имении крестьянские наделы были вкраплены по всем полям, точно оспины по рябому лицу: сколько потрав и столкновений грозила такая рябина. Другое лежало в глуши, далеко от железной дороги, третье было исключительно лесное. В нем не было даже сторожки, чтоб приютить лесника и т. д. При этом почти в каждом имении был сервитут[136]. Слово «сервитут» мне стало понятным только тогда, когда Кологривов мне объяснил: «Вы имеете шубу, но носить ее имеет право другой, вас не спрашивая. Вот что значит сервитутное владение». Такое объяснение мне легче было усвоить, нежели ссылки Вити на какие-то законы землевладения в западном крае. Но мы слышали, что имение с сервитутом было что-то такое, чего надо, безусловно, избегать. Далее были имения с определенными доходами, казавшимися нам явно дутыми, с доходами «в будущем», а также вовсе без доходов и без хозяйства, какие-то огромные латифундии с полгосударства: болото, мелколесье. Они продавались для чего-то за малые деньги, с «большими комбинациями»: банк, разорение, закладные и пр. И всего этого мы ужасно опасались. Нам хотелось купить что-либо только в пределах наших двадцати тысяч. Витя был архиосторожен. Поэтому описи Шамборана были ему отосланы обратно.