10 лет благоденствия. Том I

скачать книгу бесплатно


– Радуйся этому, но не удивляйся, если вдруг ее запретят и начнут изымать из обращения.

– Думаешь, к этому есть предпосылки?

– Думаю, что следующие годы правления Александра будут не столь свободными и счастливыми, как сейчас. Так что с книжкой ты успел. Она сделает тебе доброе имя, за которое тебя поставят в высокие чины, а там постарайся работать так, чтобы новые твои дела принесли тебе новую славу и как можно лучше закрыли старую. На всякий случай, знаешь ли.

– Ну что ж. Если бы мы пили шампанское или вино, я бы предложил тост за гражданские свободы.

– Наступают такие времена, что пить придется один лишь чай, а то и простую воду.

– Ну, прост тогда!

В гостиной пробили часы. Орлов, над чем-то задумавшийся, переспросил Тургенева, сколько пробило часов. Тургенев, отпив чаю, ответил, что пять часов.

– О, как быстро летит время! Извини, друг, но мне пора собираться в путь-дорогу.

Орлов засуетился и привстал из-за стола. Тургенев не колышась оставался за столом.

– Куда-то спешишь?

– Я тебя забыл уведомить, меня государь наконец-таки обрадовал своим решением о назначении.

– Куда же ты направляешься?

– О, лучше не спрашивай! Я хотя там был, хотя там и тепло, и солнечно, но там хорошо умирать, но не служить. Да еще в таком положении, как мое.

– Уж не на Кавказ ли тебя направили? – засмеялся Орлов.

– Брось, какой Кавказ! Он уже занят Ермоловым. Кавказ слишком мал для нас двоих, – прибавил Орлов и рассмеялся. Тургенев даже не улыбнулся и продолжил допрашивать своего друга.

– Меня направляют начальствовать штабом в пехотном корпусе, в Киев.

– Что же тебе тут не нравится? Не такая уж и дыра, как Кавказ, – сказал Тургенев и отпил опять из чашечки.

– Да, не Кавказ. Тут мне повезло больше.

– Но Ермолов там со всеми правами государя, с дипломатической миссией, с гражданскими полномочиями. Он не просто там военный генерал. Такого букета должностей и обязанностей, кажется, нет больше ни у кого.

– И это назначение некоторые называют ссылкой, подумай только! Моя вот – ссылка. Я назначен в подчинение каким-то казнокрадам, что делать буду – толком не знаю, подчиняться буду старику Беннигсену и ни о чем больше не думать…

Орлов задумался опять на минуту, застыл. Тургенев тоже молча на него смотрел.

– Чем я буду там заниматься, я понятия не имею. Впрочем, поживем – увидим.

– Да, – сказал, вставая Тургенев, – не буду тебя отвлекать, но дай мне слово, что как приедешь и не успеешь еще освоиться, сразу мне напишешь.

– Это непременно, будь уверен! Напишу тебе первее, чем собственному родному брату.

Орлов взял за руку Тургенева и повел его любезно к выходу. Впрочем, это выпровождение дорогого гостя продолжалось не очень скоро, так что нам уже нечего их выслушивать, оставим их раньше, чем они, наконец, распрощались. Но прежде чем перейти к следующей главе, обратимся лишний раз к уважаемому любителю истории, старающемуся пережевать наше трудоемкое творение!

Уже в который раз мы упоминаем о некоем труде Тургенева, принесшему ему известность в России, но никак не можем распространиться о нем. И если читатель думает, что сейчас мы собрались уже поведать об этом, то увы, это не так. Но не стоит огорчаться и с досады закидывать книжку как можно дальше, ибо скоро мы все же расскажем это как можно в более непринужденной и легкой форме для лучшего понимания и усвоения научных занятий сего талантливейшего человека.

Глава седьмая

Старым знакомым Якушкина, о котором он упомянул при собрании 9-го февраля, еще с 13-го года был полковник Михаил Александрович Фонвизин, племянник известного поэта Дениса Фонвизина. Он был человек доброжелательный, открытый и прямой. Герой войны и заграничного похода (каковым являлся любой офицер того времени), под его командованием находился 37-й егерский полк, находившийся в Малороссии, в Сосницах. Фонвизин тепло и с радостью принял своего нового офицера, обходился с ним более как с другом, чем с подчиненным, советовал уже не принимать роты, ибо полк должен был быть вот-вот расформирован и собирался к отбытию в Москву. Фонвизин держал Якушкина при себе все время пребывания полка в Сосницах. Якушкин с утра состоял при нем при разводах, смотрах, и даже почти все свое свободное время Фонвизин проводил с Якушкиным; вечера они коротали, проводя беседы о России, о Европе, о былом, прожитом вместе, о настоящем, полном как всегда неизвестности, и о куда более темном и непредсказуемом будущем. Оба они были в Европе, оба были наделены внимательным и замечательным умом, который не мог не заметить тот ужас, который был в качестве традиции у нас, в сравнении с новой жизнью европейских народов.

– Дворяне считают, – говаривал Фонвизин, – что на них только и держится все самодержавие и вся Россия, что народ без дворянства ничто не может. А на самом деле дворянство само по себе ничто! Это крестьяне из себя что-то представляют, потому что они способны себя прокормить, а что дворянин? Он даже не знает, как пахать нужно, ни один дворянин сам себя прокормить не сможет!

– Но император пока не спешит давать свободу крестьянам.

– Потому что наш император, слава Богу, не дурак! Он понимает, что стоит ему хоть намекнуть об отмене крепостного права в России, от Петербурга до Америки, против него же восстанет все дворянство. Его просто сметут, как смели Павла. Император имеет абсолютную власть, но она абсолютна только формально, тогда как это светское общество, на которое в первую очередь опирается император, очень имеет сильное на него влияние. Он не сможет один пойти против него.

– Во время войны, весь русский народ оказывал поддержку Александру.

– Не спорю; с одной стороны, это примечательно, что наш народ, все его слои объединились как один, как в древние времена, когда мы все были едины. Но император далек от народа. Ты же знаешь, императорам нельзя жениться даже на дворянке, что уж говорить о народе. Наш император, по сути, даже не русский, а иностранец, в нем с каждым поколением остается все меньше и меньше русского. Посмотри на Павла, это абсолютный немец! Русский у него один только прадед! Екатерина вообще без русских корней, чистая немка!

– Но Екатерина любила Россию и сделала очень много доброго для нее.

– Безусловно. И границы были расширены; она хорошенько продвинулась на юг, где сделала то, о чем только мечтал Петр, вышла окончательно к Черному морю. Она хотела дойти до самой Эллады, но пусть не дошла, но и то, что вернула нам окончательно Малороссию, Киев, Чернигов, Подолию, Таврию, за это только она заслуживает называться Великой. Екатерина действительно Великая, но кто ее заставлял, спрашивается, закрепощать крестьян так, как никто другой? Самое худшее, что произошло с крестьянством, произошло при Екатерине! А малороссы, за что их-то, обрадовавшихся возвращению своему в границы единого с их братьями государства, за что их было лишать свободы? Бедные люди! Крепостничество это наше проклятье, это позорное клеймо, от которого мы должны избавиться как можно скорее. Но это сделать очень трудно, для этого нужно изменять само дворянство, нужно просвещать его, образовывать, растолковывать ему, что его философия неправильная. Бог создал всех людей равными, значит, унижение одного человека другим есть грех и непослушание Творцу.

– Но как же изменять мнения дворян, целого сословия? Один человек не может этого сделать, при огромном количестве людей и безграничного пространства.

– У нас вообще с просвещением проблемы, Ваня. Я больше верю в самообразование, чем в то, что меня кто-то может у нас чему-то научить. Какого профессора не возьми, всё остолоп и дундук! У меня есть знакомый, мы учились в одном пансионе, фон-дер-Бригген. Умнейший человек, самый умный офицер во всей нашей гвардии! И, думаешь, умный он такой потому что учился? Ха-ха! Твои гвардейские друзья хоть и выдумывали образовательные артели, которые запретил вдруг император, но это всё было слишком несерьёзно. А вот Бригген мой малый серьезный. Он даже свое присутствие и участие в заграничном походе…

Фонвизин немного задумался поглядел куда-то в сторону, туманно улыбаясь и прищуриваясь.

– Знаешь, Ваня, это для нас всех заграничный поход был военным походом, а для Бриггена он был образовательной бесплатной экскурсией по тамошним всяким университетам. Впрочем, не для одного него поход был образовательной программой.

Михаил Александрович перестал улыбаться и уже с самой напущенной серьезностью, какую только мог иметь, заговорил следующее:

– Многие из нас научились свободе в этой европейской прогулке. Но число их, думаю, невелико. Дворянство самое образованное сословие в государстве, но и здесь всё ещё полно невежд.

– А если бы некоторые дворяне взялись бы над развитием либеральных идей в дворянстве, у них был бы шанс на успех их затеи?

Фонвизин будто бы недоверчиво, но на деле просто с непониманием посмотрел на Якушкина. Якушкин же не изменял ни своего положения, ни своего выражения; он сидел прямо и спокойно вопрошал своего приятеля, также спокойно, как когда слушал его монологи.

– Я не уверен, что понимаю тебя.

– Допустим, несколько дворян организовали бы некое общество, ставившее перед своими членами цель изменение общественного мнения и таким образом приближали бы самое изменение порядка в Государстве; общество, члены которого действовали бы на умы молодых дворян, чтобы каждый такой дворянин действовал на свое окружение с решимостью и высказывал свои мысли о проблемах нашей страны и разрешения оных.

Фонвизин просиял, радостно развел руками и засмеялся.

– О, если бы такое общество состояло лишь из пяти человек, я бы в него непременно вступил!

– Тогда я говорю тебе прямо, что я состою в таком обществе, и ты немного просчитался, ибо нас не пять, а всего лишь шесть человек, но мы только образовали его перед самим моим отъездом из гвардии. Ты имеешь те же мысли, что и мы все, и я не вижу причин, чтобы не принять тебя в наше общество.

– Конечно, я только рад этому моему присоединению.

– Только будь осторожен, общество мы сделали пока тайным.

– Почему тайным? Строите из себя масонов? – подмигнул Фонвизин.

– Мы не хотим пока огласки, – серьезно ответил Якушкин, – потому что, во-первых, не знаем наверно, как отнесется к нашей инициативе Александр Павлович, а во-вторых, ты же сам знаешь, как к нам будет относиться старое дворянство.

– Да, будут смотреть как на изгоев.

– И тогда мы не сможем действовать на их умы изнутри.

– Ну, мне знакома конспирация, поэтому я буду действовать осторожно.

Про конспирацию Фонвизин не лукавил. Он еще до войны с Наполеоном был членом масонской ложи и числился там до сих пор. Но нельзя сказать, что он был ревностным ее членом; вообще мало, кто из вольных каменщиков понимал, что нужно делать, чтобы быть ревностным масоном.

Давно за полночь, возвратившись к себе, Якушкин набросал письмо Никите Муравьеву, где расписывал чудесный характер своего нового командира, свободный его образ мысли, так сильно совпадающий с мыслями членов общества, что он не смог не принять его.

Никита, получив это письмо, как только прочел, сразу предупредил о сем всех своих собратьев. Все они были недовольны опрометчивостью и поспешностью Якушкина. Никита Муравьев в ответном письме к нему передал общее недовольство поступком Якушкина, за что тот был немного расстроен, но быстро оправился, так как Фонвизин и не думал выходить из общества с такой высокой и благородной целью, да и тем более, сказать по правде, и всем было тогда не до общества. Их полк уже двигался в Москву, куда только готовилась переместиться вместе со всей царской фамилией крупная часть лейб-гвардии.

Глава восьмая

Пример Пестеля был чертовски заразителен! Александр и Никита Муравьев были настолько восхищены работоспособностью Пестеля, что сами, от природы весьма умные и активные молодые люди, возымев еще более благородную и ясную цель, рождавшуюся в общем споре, начали вести еще более активную деятельность, по сравнению с предыдущим годом. Никита более ушел в теоретическую деятельность, продолжал посещать лекции, с головой ушел в изучение отечественной истории, о чем расскажем ниже. Александр же поставил главной личной целью преувеличение численности тайного общества. Летом 1817-го года прежде двора в Москву начала перемещаться гвардия, чтобы к осени весь светский Петербург был в Москве. Это хорошее обстоятельство могло способствовать распространению идеи общества за пределы Петербурга. Возникла идея, одобренная большинством, создать управы в разных частях империи. Кто где будет служить, там и будет создавать и наблюдать за своей управой. К концу 1816 года первая такая управа под видом масонской ложи была создана в Полтаве Новиковым, который поехал туда управляющим канцелярией малороссийского генерал-губернатора князя Репнина. Что в ней происходило, правда, никому не было известно; от Новикова не пришло с тех пор ни одной весточки.

Начало года ознаменовалось еще одним введением, следовавшим от идеи Пестеля о внутреннем просвещении членов общества. Пестелю нравилась идея занятия как можно более высоких и важных мест в правительстве, но этого, как он полагал, было мало. Общество должно было проникнуть во все слои народа, потому члены должны были интересоваться не одним каким-то занятием. Само общество должно было состоять из людей разных занятий и способностей. Поэтому, кроме интереса политики, были определены несколько отдельных кружков, специализирующихся на определенных знаниях: статистики, истории, римского и естественного права, физики и химии, нравственной философии по системам немецких философов. Можно легко догадаться, что самым многочисленным из этих отделений было политическим. Увлечение этими науками было так велико, что превращалось в моду, и молодые офицеры, которые зачастую были обучены лишь одному французскому языку и какому-то определенному военному делу, чтобы не ударить в грязь лицом, должны были не отставать от этой моды. Именно модно стало в молодых кругах порицать все грехи общества, коими оно было заражено. В истории ребята черпали свои знания, откуда эти грехи берутся и как с ними боролись в прошлом. Как все старые славные дела на Руси ими восхвалялись, когда и о бесчестных и горестных событиях они не умолкали, так и в настоящих делах они освещали и все хорошее, и все плохое.

Улицы в те года опустели; шутили, что тому виной Карамзин, первый в истории Руси решивший знакомить эту Русь с ее историей. Но в патриотическом союзе гвардейцев был свой Карамзин – Никита Муравьев. Но и он не был один, в обществе не такая активная, но очень почитаемая была управа любителей истории. В этой управе кроме Никиты числились Михаил Фонвизин, Федор Глинка, Федор Толстой и другие менее активные члены. Сложно сказать кто там был, серьезного списка никогда никто не сочинял, сюда захаживали как к себе домой, да и к чему нужна была конспирация в изучении собственной истории! Изучая её по самым первым и сложным трудам Татищева и Ломоносова, молодые люди проявляли оппозицию Карамзину, уступая ему в известности, но не уступая логике, любви к отечеству и приверженности истине. Скажите, какой же спор о прошлом может выйти у двух людей, стремящихся к истине? Но прошлое бывает порой едва ли не таким же туманным, как и будущее. Наше настоящее есть инструмент, которым мы можем предугадывать грядущее, и им же мы можем раскрывать временные слои прошлого, но не все так бывает просто. К тому же, можно давать разные оценки прошлому, исходя из своих политических или нравственных предпочтений. Карамзин искренно был монархистом, сторонником неограниченной власти, где закон – царь. А наши славные молодые воины были приверженцами закона, исходящего из народа. Вот она – очередная борьба поколений: Муравьева с Карамзиным, Павла с Екатериной, Алексея с Петром. И это было только началом борьбы, которая в истории и выходила понемногу на публичный уровень.

Тайное общество возымело окончательное название «Союз спасения» и должно было спасти Россию от тех грехов и нравственных пропастей, которые жёстко порицались ими где только возникала такая возможность. В этом была другая сфера их деятельности, единственная, которую можно было заметить, ибо каждый член обрушивался публичным обвинением на всякое злоупотребление властью, мошенничество, казнокрадство. Они протестовали против общего жалкого положения простого народа, воевавшего пять лет назад бок о бок с этими дворянами-офицерами против захватчиков-французов. Так что уже тогда, спустя примерно год образования Союза спасения, можно было говорить, что его основателям удалось достичь своей цели изменять мысли своих современников. Таким образом, принятие в общество с такой высокой целью, до которой все честные и благородные юноши всегда были голодны, было не таким сложным делом. Эти юноши сами с полуслова понимали принимающих и шли туда толпами. В это время были приняты Михаил Николаевич Муравьев (родной брат Александра, был принят Никитой), князь Шаховской, что по имени Федор Петрович, был принят Матвеем Муравьевым-Апостолом в конце того года; братья Перовские, из именитых петербургских дворян, с которыми все Муравьевы дружили с самого детства.

С другой же стороны были приняты участники масонских лож, в которых когда-то или ныне состояли действительные члены общества. Князья Петр Лопухин и Илья Долгоруков, Петр Колошин, с менее активным своим братом Павлом, братья Шиповы, среди которых также один брат был одурманен союзным спасением более другого. Все они выходили на первых порах активными деятелями общества, цель которого опять же, и им в том числе, казалась более продвинутой и прогрессивной, более современной, чем философские сборища вольных каменщиков. Однако, будучи ревностными и убежденными масонами, они хотели привнести в устав общества ту же таинственность и излишний порядок, свойственный масонам, чему остальные члены резко противились.

Имена остальных из этих толп мало кому были известны, правды ради надо сказать, что далеко не все были действительными членами общества, после принятия на собрания не являлись, вскоре отставали, и через некоторое время их никто уже не мог упомнить.

Таким образом, когда одна часть активных членов общества радела над приумножением числа оного, вторая часть их старалась преуспевать и в сочинении устава, и тем же набором новых членов (и ни в том, и ни в другом зачастую не имела успеха). Один лишь Павел Пестель выделялся тем, что работал над уставом общества с такой серьезностью и упорством, которого никто из общества не замечал в братьях раньше. Работа, которую проводил Пестель в организации «Союза спасения» показала, что всё, что говорили и старались делать основатели и вновь принятые господа, казалось ребячеством и пустословием. Пестель же, будучи обычным и никаким образом не привилегированным членом в иерархии организации, давал пример, показывал, как действительно нужно быть преданным своей идее, которую хотели распространять в народе.

Другие члены хотя и знали о работе Пестеля, но держались в стороне от его затеи, имея собственные видения на счет этого устава, но державшие свои мысли при себе, ожидая окончания работы Павла Ивановича. Единственным товарищем, который делился своими соображениями был Новиков. Он же был единственным, кто открыто высказывался за республиканское правление в России, за что к нему стало возникать недоверие среди членов. Однако, не все знали о его мыслях, и те, кто знал, старались не афишировать их. Такой философии придерживался и сам Новиков и, зная какую реакцию вызывают его мысли по поводу политического устройства в России, он тем более умалчивал о том, что уже имел проект конституции для него. Даже в Европе избранный правитель не на всю жизнь, избранный не Богом (или традицией, если хотите), а народом, вызывал какое-то странное удивление, как удивляется человек, увидевший некое природное явление, которое не в силах объяснить. Что уж говорить о реакции таких идей в России, где скорее могли бы предположить счастливое бытие царя без Руси, чем Руси без царя. Новиков решил открыть свой проект Пестелю, возможно с тем намерением, чтобы поставить обществу цель не изменение общественной мысли, а изменение политического порядка, цель более масштабную, более реальную и более благоразумную для России, как считал Новиков. А что же считал Пестель?