скачать книгу бесплатно
– Давай уже, – лейтенант выталкивает его из дома, сажает в бобик, следом охранник запихивает Колю.
Уволился, сходил за хлебушком, так и не дошёл до семьи. Лёха понимает – по-другому и не могло кончиться, – но всё же едет в райцентр в нелёгком ах..е. От себя и от той лёгкости, с которой его запихали в бобик. Хотя, как минимум, процессуально он был прав.
Дежавю
– Грешишь, Василич, грешишь! Где так нагрешить успел? Не греши, Василич, – твердил Лёхе капитан полиции Перелезков. Седоволосый, с вкраплениями непонятной, но вроде естественной хны. Прищур хитрый, глаза почти бесцветны, но вроде голубые. Он еле шевелил пьяным языком, а ещё доказывал Лёхе, что немножко экстрасенс и сейчас, коснувшись его грудной клетки, сделает из Лёхи что-то нечто-то, и узнает, видимо, все грехи. В это время где-то вдалеке накатывал лёгкий звон стеклянных колокольчиков. Им подыгрывала флейта или другое нежно-духовое, но Лёха знал только флейту. Перелезков постепенно потускнел, а из сочетания флейты и колокольчиков Лёха вдруг вычленил свою полифоническую мелодию на мобильнике, и резко проснулся.
Тишина. 3.13 на голубом дисплее. Никаких пропущенных звонков. Но через секунду Лёха вздрогнул от колокольчиков в реальности. Абонент Иоитибсин сказал:
– Доброй ночи, Алексей Васильевич, помощник оперативного дежурного Лесниченко беспокоит. У нас труп в Семиболотинске. Ждём вас.
Лёха внутренне радовался, когда звонил Лесниченко. Спокойный, вежливый, даже культурный для своей среды. Но про себя зафиксировал: раз Лесниченко, значит в напарниках у него Перелезков.
– Труп мирный? Следы насилия?
– Не знаю, Василич. В ванной.
– Ну пусть участковый соберёт материал – завтра мне передаст, – Лёха имел полное право не выезжать на труп без явных признаков насильственной смерти.
– А если следы есть? Сто двадцать километров, Василич, две машины в один день шеф туда не даст.
– Ну может, как-нибудь чего-нибудь? – сонно упирался Лёха.
– Василич, не заставляй будить Алекбаева, – знали, на что давить. Алекбаеву ничего не докажешь, тем более в этот час ночи, тем более если это Лёха. Он попытался сопротивляться молчанием, но это не та ситуация – от него ждали ответ.
– …Хорошо, через 10 минут буду, – буркнул и отключился.
«Иоитибсин». Слишком много личного в этом слове. Надо поменять на другое, например, бесстрастное «Дежурка». И мелодию поменять. Уже мерещится где попало, – Лёха уже чистил зубы, глотнул воды из-под крана, следом опрокинул её горсть в лицо, оделся в прокисшую пыльную дневную одежду, и через одиннадцать минут и две тысячи шагов от дома стоял у Ангалымского РОВД. А в РОВД его встречал пьяный Перелезков со словами «Грешишь, Василич, грешишь» и характерными жестами в область грудной клетки.
Перелезков будто чувствовал Лёху. Потому что Лёха за каждое преступление чувствовал личную вину. И какой-нибудь грех, чаще всего любодейского характера, действительно сразу же всплывал в памяти после этих слов. Насколько к этому серьёзно можно относиться, слава главного грешника за Лёхой закрепилась основательно. Как и за оперативным дежурным Перелезковым. На пару они всегда в дежурные недели становились «соучастниками» самых серьёзных преступлений, на уровне посёлка, конечно. И почему-то больше других Лёху подначивал в грехах именно Перелезков.
После очередной немой исповеди Перелезкову Лёха зашёл в кабинет оперов. Остальные члены группы – участковый, опер, водитель – были уже там. Эксперт-криминалист, как обычно, задерживался дольше всех. Потому что пенсия вот-вот, а он на два района – ценный кадр. Эксперта-судмедика отродясь в Ангалымске не было – он приезжал из соседнего города только на вскрытие. Через полчаса подъехал криминалист, и все тронулись на буханке в Семиболотинск.
Дорога туда – сплошные взлёты и падения среди тайги. И гравий. На дальних расстояниях Лёха сразу окунался в дрёму, заодно пролистывая в уме фотографии прошлого.
Фотография первая, на которой Лёха пляшет в День Прокуратуры
– В общем, спасибо огромное, что приняли меня, – держа бокал, подытожил свой немногословный тост Лёха. – Постараюсь не подвести, – при этом смотрел он не на своего начальника Алекбаева, а на заместителя прокурора Шевцову.
– Ещё не приняли – ещё не аттестовали, – съязвил Алекбаев, видимо, поймавший взгляд не в ту сторону.
– Эх, Лёха, тебя тост попросили, а ты развёл тут. Ты же умеешь тостовать, – сказала зампрокурора Шевцова.
– Что на уме, то и на языке – чистосердечно, – Лёха не верил, что умеет тостовать, но заметил, что его часто просят. Может, для тренировки, может, потому, что новые мысли нового человека звучат за столом. Может, как самого трезвого, говорящего тосты исключительно за бокалом минералки. А может, просто на потеху, на «наивного чукотского парня» посмотреть. Но его речь действительно была сейчас не к месту.
Потому что праздновали день Прокуратуры, а не Лёхино назначение. Все вместе – судьи, адвокаты, следователи. Разве только без РОВД – те считались другой кастой, дружившей только между своими.
– Всё хорошо, Лёха, только стержень тебе ещё нужен. И два дела в месяц. И пахать, пахать на аттестацию. И стержень, – сказала Шевцова.
– Ещё не приняли, – повторил невпопад Алекбаев, быстро пьянея и заплетаясь языком за рюмку. Алекбаев работал старшим следователем до Лёхи всего года три. Устроился за счёт папиных связей, сначала попыхтел немного опером под папиным боком, а как появилась возможность, пошёл уже в следователи в соседний Ангалымский район. За счёт папиных связей он и держался на своём месте, а затем на месте руководителя отдела при новообразованном Следственном комитете. По большому счёту, и сам Лёха оказался здесь за счёт небольших, но всё-таки связей.
Дальше началась безумная пляска, какой не было у Лёхи больше никогда. Все смеялись над его движениями, но он любил, когда над ним по-доброму смеются, любил впитывать в себя смех. И сегодня на тридцать шестой день работы он счастливо развевал во все стороны свои конечности. Всё только начиналось. До первого дела, за которое Алекбаев выпьет его кровь, оставалось две недели.
Это был последний совместный день Прокуратуры. Через год Следственный комитет, куда устроился Лёха, и собственно Прокуратура разбежались насовсем, не только организационно, но и «жилищно» – из здания прокуратуры пришлось съехать в арендованное, поскольку «наша квартира нужна нам самим, а у вас теперь свой бюджет, из которого вы нам ничего не плотите». А дальше прокуроры по указанию сверху начали жестить, по поводу и без возвращая уголовные дела, возможно, показывая, кто тут хозяин в доме правосудия. А Комитет начал больно часто обижаться. Судьи и адвокаты оставались в сторонке, они никогда и не были настолько близки и тем, и другим, и между собой, наверно, тоже. Новый год – единственный праздник – по инерции ещё пару лет проводился совместно, но опять же без РОВД. Но даже он подогревал прохладу в отношениях на несколько стопок дольше обычного. И то не во всех.
Фотография вторая, на которой Лёха с умным видом изучает первые материалы
Лёха трепетал от счастья, когда получил первые два материала в собственное производство. Как он их смаковал и дотошно изучал каждый листик – думал, что это материалы века, что вот он сейчас покажет, как надо работать – с ходу сделает идеальное расследование.
Начальство ему твердило – ты теперь самостоятельное процессуальное лицо – действуй-предпринимай. Слышать, что Лёха самостоятельный – приятно. Но предпринимать, как позже выяснилось, он мог что угодно только в рамках письменных указаний шефов – Ирины Викторовны Любомирской – заместителя, и СанСаныча Алекбаева.
Два первых материала. В правом верхнем углу на каждом рапорте подпись шефа – следователю Понятому в рамках ст. ст.143—144 УПК РФ. Первый материал чуть тоньше – по факту незаконного проникновения в жилище. Второй чуть толще – по факту превышения должностных полномочий участковым тогда ещё милиции.
Радость от первых материалов сменилась к обеду озабоченностью ещё тремя новыми. А к вечеру лежали на столе уже десять штук. Приятность от самостоятельности улетучивалась вслед за стройностью мыслей и последовательностью действий, Лёха не знал, за что взяться первым, вызывал невпопад свидетелей, подозреваемых и потерпевших. А ночью его самого вызвали на первый пожар с трупом. Стройность и последовательность в этот же день забылись навсегда.
Фотография третья, на которой Лёха получает первую зарплату
Первую следовательскую зарплату. Большие деньги. За неполный отработанный месяц – 20 тысяч. Лёха сразу с них купил простенький телевизор и поставил его на кухне арендованной квартиры. Кажется, первая крупная покупка. За тыщи три. О нужде в еде можно было забыть. Да в ней и не было каких-то притязаний. Сыр, колбаса, курица, доширак. Но на колбасу и сыр в студенчестве не хватало, а теперь вот можно позволить.
Бухгалтер выдала зарплату со стандартным напоминанием «когда проставляешься?» Лёха положил деньги в левый нагрудный карман рубахи. Купюр десять, наверно, не больше. И сразу ощутил ожог. Очень неприятно зажгло, сердцу стало почти больно. Лёха попытался отрешиться от денег, повторяя, что это ж всего лишь бумажки. Но сердце запомнило. Вот тогда бы понять, что никогда. Нельзя. Работать. За деньги. Лёха вроде бы и не работал за них. За идею. За справедливость. Против преступности. Но в первый же месяц его начали ломать за показатели. И вышло, что через пару месяцев Лёха работал, лишь бы выплатить кредит за однушку. За деньги, получается.
Сердце запомнило. И ещё несколько месяцев напоминало Лёхе своим жжением, каждый раз при получке. Что он предаёт себя. И мечту. Мечту потерянную, забытую за пять лет на юрфаке. Выплывшую наружу и ожившую много позже. Сердце запомнило. Сердце напоминало. Но потом, как и Лёха, привыкло.
***
Ехали в Семиболотинск долго – приехали быстро. Потому что Лёха мог уснуть в любом положении и в любой машине – студенческий опыт катания на электричках и постоянная усталость помогали.
Посёлок состоял из одной большой многоэтажки посреди болот рядом с нефтегазовыми скважинами – для ЖКХ такая композиция выглядела очень удобной. Для социального расслоения не очень. Но здесь быстро нашлось решение, которое естественным, добровольно-принудительным путём реализовывалось – подъезды. Власть имущие справедливо рассудили, что самый козырной подъезд тот, который ближе к райцентру и к выезду. А также он дальше от ветра. Однако крайние квартиры зимой промерзают, поэтому первый подъезд отдали охране нефтегаза. Второй – начальникам – замначальникам и учреждений. Третий – инженерам. И оставшиеся шесть подъездов – рабочим. А десятый – маргиналам – скатившимся, спившимся, или попытавшимся хоть раз добиться справедливости. Казалось бы, здесь же на первом этаже должен был располагаться участковый пункт полиции. Но умы решили, что полиция должна охранять администрацию и храм в первых подъездах. Рядом с маргиналами же находилась школа. Посередине спортзал и больница.
За десятки лет дом начал разрушаться с маргинальной стороны. Подъезды начальств регулярно ремонтировались. А нищие подъезды были властью заброшены, так как у нищих почему-то не хватало денег на ремонт и оплату коммунальных услуг.
Участковый пункт полиции был с камерой на одно место, парой кабинетов и спальней на пять коек для приезжих коллег.
Бобик-буханка остановился у первого подъезда. К десятому пошли пешком. Дороги там не было уже пару лет – смыло дождём. Лёха с группой поднялись на третий этаж.. Однокомнатная квартира. Прокуренная, прогнивший воздух. Никто не встречает, дверь открыта. Лёха знал, что труп лежит в ванной. Но прошёл мимо, привыкая к противному сладкому запаху. В комнате спал сожитель. Стол загажен окурками, пустыми стаканами, бутылками, остатками еды. На кухне тоже грязно. В ванной текла горячая вода, кран был сломан, комната в пару. Женщина лежала в ванной «калачиком», только одна нога куда-то неестественно стремилась. На виске женщины светилась гематома, кровь на ободе ванны. Пробка в ванной вытащена, но участковый сказал, что спустил воду, т.к. тело было под водой. Струя воды била мимо тела, струя горячая, тело лежало уже чуть ли не сутки, от запаха тошнило, хотя реально Лёху ещё ни разу за все трупы не вырвало. Пытались разбудить сожителя – никак. Разбудили, а он даже не в курсе. К концу дня он отошёл, уже находясь в камере. И дал какие-то несвязные дурманные показания. Лёха занёс их в протокол. Описал место, сожителя решили не забирать. Соседи говорили, что никаких ссор и скандалов, особенно драк, слышно не было.
Домой Лёха вернулся к двенадцати ночи и сразу плюхнулся в кровать. Через три часа он опять вздрогнул от флейты с колокольчиками. Абонент Иоитибсин вещал:
– Доброй ночи, Алексей Васильевич, помощник оперативного дежурного Лесниченко беспокоит. У нас труп тут недалеко. Ждём вас.
– Труп мирный? Следы?
– Не знаю, Василич. В ванной.
– В ванной? Опять?
– Опять. Следов нет, но это жена нашего опера Решетникова.
– Ну пусть участковый соберёт материал – завтра мне передаст.
– Участковый – брат Решетникова.
– А я мать Решетникова, вызовите другого, – Лёха спросонья нёс чушь, никакого другого и быть не могло, но мирный труп, тем более тут недалеко. Ну и что, что жена опера.
– Василич, не заставляй будить Алекбаева…
Через одиннадцать минут и две тысячи шагов Лёха стоял в РОВД, где его встречал непросохший Перелезков. Выходные уже дважды не удались. Опять закон парных случаев.
Ничего особенного в доме у Решетникова Лёха не нашёл. Следов борьбы, крови, и так далее. Супруга лежала в ванной калачиком и той же неестественно откинутой ногой. Абсолютно то же действо, только всё чисто и приятно пахло. Лёха составил всё полагающееся. И отбыл в кровать. Оставалось два часа до рабочего понедельника.
***
Утром в понедельник Лёха смотрел на трупы в морге и стеснялся смотреть на гениталии. Не твоё – не разглядывай, как говорится. Морг располагался в зарослях кустарника, среди огородов и одиноких избушек на отшибе Ангалымска, не слишком логично по логистике (далеко от больницы – основного поставщика умерших), но наверняка логично для тех, кто боится жить рядом с покойниками. Ветхое, деревянное одноэтажное здание, сердито побеленное, со старой крышей и почти без окон. С ухабистой подъездной дорогой, на которой закостеневшие страдальцы имели отличную возможность при перевозке получить ещё и посмертные телесные. Когда Лёха подъехал, эксперт Глыба с лаборантом уже успели всех вскрыть. Трупы покойниц лежали на двух анатомических столах, ещё один на кушетке рядом. Эксперт с ходу, почти не поздоровавшись, начал разъяснять Лёхе обстоятельства по каждому трупу.
– Этот труп, – показал он на жену Решетникова, – причина смерти – утопление. Случился сердечный приступ, она потеряла сознание. Вероятно, упала и ударилась головой о край ванны, видишь над виском кровоподтёк? Затем захлебнулась в воде.
– А у этой? – показал Лёха на Семиболотинскую.
– Причина смерти – утопление. Случился сердечный приступ, она потеряла сознание. Вероятно, упала и ударилась головой о край ванны, видишь кровоподтёк над виском? Затем захлебнулась в воде.
Лёха смотрел с минуту на Глыбу – он обыденно продолжал заполнять бумаги, затягиваясь в краткие паузы каким-то современным Беломорканалом.
– Вы ничего не перепутали?
– А чего тут путать?
– И? – спросил Лёха.
– И третий – бомж – цирроз печени последней стадии, но это же не твой вроде?.
Лёха попытался было привести довод, но обыденность Глыбы, его авторитет, вперемешку с вонючим Беломорканалом и трупным запахом, виделись аргументом посильнее. Абсолютно непонятным аргументом, с которым и непонятно, как спорить.
– Понятно… А другие побои на лице? – кивнул Лёха на покойницу из Семиболотинска.
– Мало ли у алкоголиков побоев? Они старые и отношения к смерти не имеют. Хочешь – укажем, добавим работы дознавателям.
– Понятно. Как начальство у вас? – сменил тему растерявшийся Лёха. – Оптимизирует?
– Да нах.. их, скоро девчонку должны прислать. Она, конечно забеременеет через год и уйдёт. За бензин не платят, к вам теперь совсем не пускают. Скоро каждый труп будете возить к нам в город.
– Зашибись, конечно, но в целом, как и у нас… – Лёха помолчал: – Выписки о смерти, как обычно, в конце дня?
– Как обычно, в конце дня, – как обычно повторил Глыба, и Лёха, не видя продолжения разговора, поспешил окунуться в другую суету.
РОВД
Лёху закрывают в камеру. Забирают шнурки, ремень, телефон, деньги, документы и рюкзак. Просят расписаться в протоколе задержания. Лёха отказывается – до конца так до конца стоять. Сейчас позовут двух понятых, которые подтвердят законность задержания и необоснованный отказ от подписания. Наверняка как по классике – уборщицу и практиканта. А может, не позовут – завтра с утра придут да распишутся.
В дежурке на проходной знакомые лица – Перелезков и Лесниченко. С кем-кем, а с ними приятно встретиться. Никаких претензий и обид друг к другу. Хотя Перелезков опять за своё «Грешишь, Василич, грешишь» – всё ещё капитан, как и десять лет назад. Потолок для этой должности. А другой ему, наверно, и не нужно. Странной хны уже нет, осталась лишь седина. А Лесниченко такой же мягкий, добрый, толстый и молодой. Идеальный дежурный. Если бы не нынешний повод прибытия, хорошо поговорили бы. Не по душам, конечно, но хорошо.
Лёху отправляют в камеру к Коле.
– Коль, живой? Сильно тебя? – Лёха видел, что до бобика и от него Коля добирался с трудом, не хромал, но шёл еле-еле, чересчур напрягаясь при каждом движении.
– …
– А что за репост-то всё-таки?
– Про Инагента, про кого же ещё.
– О, самый ходовой товарищ теперь. А подписал как? Там же контекст важен, почему ты это сказал, что добавил и к чему призвал?
– Важно не как, а когда. Это ещё несколько лет назад было, когда Навального только посадили. И либералы вышли на митинги. Я репостнул опять же чей-то репост со ссылкой на статью запрещённого теперь сайта. У меня никакой подписи и не было. А у того репоста было написано, как сейчас помню:
«39% относится к протестующим негативно, 37% – безразлично. Итого – 76% – тот самый результат, который сейчас получает власть на всех выборах. 76% – это люди, которым прежде всего нужна стабильность. Большинство из них вполне сыто, имеет квартиру-машину, ипотеку, тёпленькое рабочее местечко, которое содержит государство. Меньшинство из них откровенно голодает, но им нужно, «чтобы Запад, наконец, получил по шапке». Стабильность и борьбу с «загнивающим Западом» нынешняя власть пока даёт в полной мере. Тут ещё как нельзя кстати «Инагент» активизировался.
39% говорит: «Верховный-красавчик – хочу, чтобы он был вечно» или «Если не Верховный, то кто? Никого больше нет». И голосуют за него.
37% говорит: «я за политикой вообще не слежу и на выборы не хожу» или опять же «Если не Верховный, то кто?». И молчаливо отдают свои голоса подтасовщикам ЦИКа.
А настоящей стабильности всегда нужны перемены. Не будет перемен, стабильность скатится в диктатуру со всем вытекающим. Чем больше один человек находится у власти, тем призрачнее эта сытая стабильность. Пока 76% сыто, им кажется, что всё хорошо, тем более по телевизору это подтверждают. Но если власть стремится только к сохранению власти и обогащению, к борьбе с внешними врагами, то «сыто» долго не будет. За счёт коррупции и «борьбы с Западом» казна быстро опустеет, и рано или поздно придётся у тех же 76% отбирать всё больше и больше налогов (пенсионная реформа 2018 – фигня по сравнению с будущими). И тогда наступит предел, после которого эти 76% уже голодных людей сами сметут власть.
Главный смысл, который несут нынешние мирные протесты, – это объяснить власти, что она, мягко говоря, не права. Объяснить, договориться и убедить власть действовать разумно, не воровать, не строить дворцы, не убивать инакомыслящих и вернуть свободу слова. Чтобы продлить как можно дольше стабильность тех же 76% и, как ни странно, защитить от них же власть. Защитить от этого…
– «… от этого бессмысленного и внезапного бунта, который ждёт всех нас где-нибудь в 2036-м. Если не будет перемен, конечно…”, – договорил Лёха.
– Ты тоже это читал?
– Да… где-то попадалось. Может, даже у тебя.
– Ну и вот. Насколько понял, мне за этот репост и шьют.
– …Глубоко копаешь, Коля. И далеко. Но хорошо знаешь что? Что борясь вот с такими репостами, наша власть признаёт в них истину, согласись? На бред сивой кобылы никто и внимания бы не обратил, значит это не бред. А признание вины – уже полдела. Открыто они об этом, конечно не скажут – за формулировки спрячутся. Но твоё дело рано или поздно пополнит копилку доказательств против беспредела. И моё, наверно, тоже…
Экстремизм. Раньше он был другим по содержанию. Что ж изменилось за эти лет десять? Неужели появились какие-то новые особо изощрённые преступники? Или это власть изменила свой взгляд?
Раньше экстремизмом была активная деятельность, направленная на подрыв основ государственного строя, проще говоря, на разделение государства. То есть, например, вышел бы тувинец на улицу и начал кричать: «Москва зажралась, кормится за наш счёт, все налоги забирает, нам отдаёт обратно крохи дотаций, долой Москву, да здравствует Тывинская независимая республика!» – и всё – он становился экстремистом. И никто против ничего бы не сказал, разве что пара других тувинцев согласилась бы, что Москва действительно зажралась, вот только Тыва и без неё, и с ней голодала, потому что местная власть кормит лишь себя. Но это уже другая статья.
А сейчас стало непонятно, почему, например, Инагент и его фонд – экстремисты?
Раньше по этой статье судили только за действие либо за активную подготовку к этому действию. А теперь судят всего лишь за слово против действующей власти. За мирное слово. Нет, действие есть, но какое? Люди выходят на митинги, выражают своё несогласие с выборами, с изменением Конституции, с политикой Верховного. Есть, конечно, отморозки, которым лишь бы кого-то свергнуть, в кого-то чем-то кинуть. Но, во-первых, они не за Инагента, во-вторых, Инагент не за них, – этих правильно садят. Вот недавно посадили девчонку, которая кинула в полицейских коктейль Молотова. Она не попала, коктейль не взорвался, но главное, она применила оружие. И получила два года. И это правильно. Насилие, даже против воров и убийц недопустимо, что говорить о власти. В которой впрочем, тоже воры и убийцы имеются. Но нельзя им уподобляться.
Другое дело, когда ты вышел погулять с плакатом, никого не трогал, объяснял всем интересующимся свои «Верховного в отставку», а тебя забирают в кутузку, потому что митинг не согласован. Или хуже, когда к тебе приходят потом на работу, на учёбу и увольняют или отчисляют. Что это?
А Коля – он ведь всего лишь репостнул запись, которую прочитал всего один человек, и тот прочитал только затем, чтобы донести куда надо.
И что дальше? Дальше будут судить за жесты, за косой взгляд в сторону власти, за невысказанные мысли, в конце концов? Куда катится закон…
С другой стороны. А сам Верховный не экстремист? Когда он пришёл, Конституция выглядела совсем по-другому. Он даже обещал к ней не притрагиваться, так как она священна. А сам подмял её под себя. Не смог отказаться, потому что вокруг созрел культ. Культ – соблазнительная вещь и, выходит, весит больше, чем Конституция. И чем действия Верховного отличаются от насилия? Он же насильно, планомерно и цинично, через телевизор и газету вложил в людей мысль, что Верховный им жизненно нужен. Что Россия без Верховного – уже не Россия. И что до Верховного Россия тоже не была Россией, и после него России не останется. С последним, кажется, придётся согласиться. И кто в этом виноват? Он поставил себя вместо Конституции и любого другого закона. Верховный – настоящий экстремист. Но вот незадача. Говорить это – тоже считается экстремизмом…
