Из ледяного плена

– Оставьте мне свой телефон, Велимира Брониславовна, – сказал он, чувствуя, что к концу этого длинного дня все-таки устал. И вообще, у него же сегодня день рождения. – Я завтра оповещу вас о результатах экспертизы и скажу, когда можно забирать тело. Вы до дома сами доберетесь?

– А что, вы собираетесь меня подвезти?

– Нет, у меня нет машины. Я живу неподалеку от работы, – сквозь зубы бросил он.

Ему ясно надо дать понять, что ни на какой интерес, помимо сугубо профессионального, эта девица рассчитывать не может.

– Тогда тем более уверяю вас, что прекрасно доберусь до дома. У меня, в отличие от вас, машина есть, и она припаркована у дома дяди Савы. Я собираюсь туда вернуться, потому что действительно тревожусь, что с ним могло случиться. Если он по-прежнему не вернулся, то я…

– Что вы сделаете? – Зубову внезапно стало любопытно, что предпримет эта странная девица, за дурацким видом которой, пожалуй, скрываются и ум, и характер.

– Позвоню папе, – сказала Велимира. И он улыбнулся, так по-детски это прозвучало.

Вечер своего дня рождения майор Зубов провел в одиночестве, впрочем как и все свои остальные вечера. Дома он очутился почти в двадцать три часа, закинул в стирку одежду, пропахшую моментально въедающимся запахом мертвецкой, и мимоходом с сожалением подумал о том, насколько тот неприятен не привыкшей к нему Велимире Борисовой. Принял душ, с удовольствием ощущая стекающие по телу потоки горячей воды, смывающей грязь не только с тела, но и с души, сварил глинтвейн из найденной в холодильнике бутылки вина, выпил его, сидя на подоконнике и глядя в чернеющий темнотой двор-колодец.

По-хорошему, следовало позвонить Дорошину и рассказать о том, чем обернулось его маленькое поручение, но почти в полночь звонить в семейный дом с двумя маленькими детьми Алексей считал неправильным и оставил это на утро, решив, что за ночь уже вряд ли что-то изменится. В сон он провалился сразу, как только голова его коснулась подушки, и утром пробудился свежим и готовым к работе, совершенно не рефлексируя о том, что стал на год старше.

На утренней оперативке он первым делом сообщил, что вчера вечером установил личность потерпевшего. Точнее, следователю Никодимову он позвонил сразу по приезде в морг, как того требовали субординация и служебные правила, гласные и негласные, а вот подробности случившегося оставил на утро, справедливо полагая, что подозрительному Никодимову придется долго и обстоятельно объяснять, как он вообще оказался в квартире Волкова и как выяснил личность Самойлова.

Так и оказалось.

– Все частными расследованиями балуетесь, – буркнул Никодимов. – Сообщить бы в вышестоящие инстанции, что вы в рабочее время выполняете распоряжения подозрительных личностей. Да только, во-первых, жалко тебя, дурака, а во-вторых, надо признать, что, если бы не твоя самодеятельность, мы бы фамилию этого Самойлова еще до морковкина заговенья устанавливали. Повезло тебе, Зубов, что я сегодня добрый.

Алексей хотел сказать, что полковник Дорошин – не подозрительная личность, а легенда сыска, хорошо известная не только в родном городе, но и за его пределами, да не стал, чтобы не злить Никодимова понапрасну. И так можно считать, что буря улеглась, не начавшись, и головомойки, вполне реальной при существующих обстоятельствах, он счастливо избежал. Вот и не надо будить спящую собаку, как говорится.

Фильм про спящую собаку, которую лучше не будить, он увидел в юности и с тех пор периодически пересматривал, потому что очень любил. Это был не совсем детектив, скорее драма о том, какие скелеты прячутся в любой, с виду самой благополучной семье. Почему-то этот фильм с прекрасными актерами советской эпохи как-то примирял его с собственным положением и теми скелетами, которые, громыхая, норовили вывалиться из его личного шкафа с воспоминаниями, как только Зубов его приоткрывал.

По лицу Кости Мазаева Алексей видел, как мальчик расстроен, что его старший товарищ так легко и непринужденно установил личность погибшего у ограды университета мужчины. Что ж, надо привыкать к тому, что сыщицкая удача – дама капризная и приходит вовсе не тогда, когда ты ее ждешь. С Самойловым ему действительно повезло, что тут еще скажешь.

Отчего-то Зубова тянуло позвонить Велимире Борисовой, чтобы узнать, нашелся ли ее дядя Сава. То есть не ее дядя Сава, но какая разница. Телефона у девицы он, конечно, не взял, но это не составляло никакой проблемы. При оформлении процедуры опознания его, разумеется, внесли в протокол. Да и вообще, узнать телефон для сотрудника СК – плевое дело.

Но зачем звонить? Судьба оперного певца на пенсии не волновала майора Зубова ни в малейшей степени, по крайней мере до тех пор, пока не станет ясна причина смерти его родственника. А других поводов для звонка странной девице нет и быть не может.

Впрочем, интрига разрушилась довольно быстро. Заключение патологоанатома, принесенное Ниночкой Шаниной, не подразумевало двойного толкования. Борис Аркадьевич Самойлов скончался вследствие кислородного голодания, вызванного компрессионной асфиксией, спровоцированной насильственными действиями. Причиной смерти послужила именно та веревка, которой труп был привязан к забору. От нее осталась характерная борозда на шее, а также сломанные шейные позвонки.

Согласно заключению судмедэксперта, неизвестный преступник накинул Самойлову на шею веревку через прутья в заборе, а потом с силой затянул ее, удавив несчастного и сломав ему позвоночник. Из картины преступления вытекал как минимум один вывод: жертва знала своего убийцу и доверяла ему, потому что иначе вряд ли позволила бы тому подойти к себе сзади, да еще и из-за забора.

Впрочем, имелся и второй вывод, гласивший, что убийцей, скорее всего, был мужчина или, как крайний вариант, очень высокая и сильная женщина. Худосочной Велимире Борисовой, теряющейся в собственных штанах, подобное вряд ли было под силу, и это почему-то радовало майора Зубова Алексея Валерьевича. Что ж, смерть Самойлова насильственная, а это означает, что надо открывать производство, заводить уголовное дело, ехать по адресу, где жил потерпевший, проводить там осмотр, а также устанавливать все его связи. И начинать следовало с той же квартиры в переулке Бойцова, где Зубов провел предыдущий вечер.

Точнее, начали они все-таки с осмотра комнаты в коммунальной квартире, где обитал Самойлов. Оформив соответствующее разрешение, вскрыли ее в присутствии понятых, и Алексей не без интереса шагнул внутрь, вспоминая то, что накануне Велимира рассказывала ему про «дядю Борика».

Что ж, в этой комнате сочеталось все то, о чем она говорила: крайняя бедность и некий эстетизм, не вытравленный до конца годами нищеты. Диван, на котором, по всей видимости, и спал Самойлов, оказался старым, продавленным. Зато шкаф, комод и буфет были старинными, из резного дуба. Загнать их ценителям старины можно легко за триста-четыреста тысяч каждый.

Одежды в шкафу было мало, вся застиранная, почти ветхая, но чистая. Помимо осенних ботинок, которые остались на трупе, в шкафу нашлась еще только одна пара – летние сандалии с ремешками, явно привезенные из-за границы и тоже такие старые, что казались белесыми.

В буфете стояла разномастная посуда. Среди дешевых фаянсовых кружек, продаваемых в любом супермаркете, ютилась пара фарфоровых одиночных чашек, тонких, почти прозрачных. Одна из них была даже с царским вензелем, но взгляд Алексея притягивала другая, сделанная из хрупкого белого фарфора, очень стильная.

У Анны был такой сервиз, она любила украшать себя красивыми, а главное элегантными вещами, которые не хранила, а, наоборот, активно использовала. Из такой вот белой чашечки в его первый визит к ней домой она пила кофе. Крепкий, с чудной, именно такой, как нужно, пенкой. Алексей вызвал из памяти картину, как она тогда сделала первый, очень аккуратный глоток и зажмурилась от удовольствия, и сжал зубы, чтобы не застонать. Помотал головой, отгоняя наваждение.

Так, смотрим, что тут еще есть. Ни одной щербатой посудины Зубов не увидел. Для эстета, которым являлся Самойлов, подобное было невозможным. Вилками он пользовался мельхиоровыми, тяжелыми, дорогими, а вот ложки оказались самыми дешевыми, из нержавейки. Видимо, те, что шли в дорогом комплекте, Самойлов давно продал.

Картины! Велимира говорила, что у покойного имелись другие картины, помимо фальшивого Малевича, оставленного в квартире Волкова. Покрутив головой, Зубов действительно увидел одно полотно, висевшее на стене над диваном. Подошел поближе. Николай Тимков. Тот самый художник, с которым Борис Аркадьевич имел личное знакомство. Так, должна же быть еще как минимум одна картина. Этого, как его… Зубов напряг память и вспомнил. Бориса Григорьева, вот как. Однако никаких других полотен в комнате не наблюдалось.

Успел продать? Это же про Тимкова Велимира говорила, что с его работами дядя Борик не желал расставаться ни при каких обстоятельствах. Григорьева подобный запрет не касался. Но если продал, то как и когда? Для продажи «Малевича» Самойлов обратился к своему родственнику Волкову, значит, с большой долей вероятности и с Григорьевым он поступил бы так же. Но на «Авито» нет объявлений о продаже картины Бориса Григорьева. Или Самойлов с Волковым успели продать ее раньше?

Алексей повернулся к Косте Мазаеву и поманил его к себе.

– Запиши, надо проверить. Выставлялась ли на «Авито» на продажу картина художника Бориса Григорьева.

– Какая именно картина? – деловито спросил Костя.

– Да шут ее знает. Мы это позже уточним у свидетелей. Пока же надо искать просто по художнику, а еще по продавцу. Им может быть либо сам Самойлов, либо, что более вероятно, Савелий Волков.

– Тот самый, к которому вы вчера ходили? – все еще с некоторой обидой в голосе спросил Мазаев.

– Да, тот самый.

– Так, может, у него и спросить?

– Обязательно спросим. Вот только совершенно не факт, что господин Волков скажет нам правду. Да и вообще, он, знаешь ли, пропал.

– Как пропал? – с недоверием спросил Костя. – Тоже убит, что ли?

– Не знаю. Может, он, конечно, уже и нашелся. Но вчера вечером он не явился на назначенную мне встречу. Вот сейчас закончим с осмотром здесь, рванем в переулок Бойцова и все выясним.

– Смотрите, что я нашел.

Костя протянул Алексею альбом с фотографиями, на которых в разных видах был изображен один и тот же человек. Сначала это была маленькая, довольно крупная девочка, потом юная девушка и, наконец, молодая женщина, внешне сильно смахивающая на породистую лошадь. Она была высокая, не меньше метра восьмидесяти, крепко сбитая, с мужским типом фигуры, коротко стриженная под мальчика, с яркими прядями фиолетовых волос, которые удивительно не шли к ее лицу с крупным носом и широко расставленными глазами. Лицо ее смутно напоминало самого Самойлова, а по волосам Зубов ее и узнал. Это была та самая дочь Бориса Аркадьевича, Ирина.

– Это что за кавалергард в юбке? – спросил Костя.

Зубов в который уже раз усмехнулся его образованности и начитанности. Ну кто из Костиных сверстников сейчас знает слово «кавалергард». Вот Мазаев все пытается скрыть, что он мальчик из хорошей семьи, а такие мелочи как раз и выдают его с головой.

– Я так понимаю, что это дочь нашего покойника, Ирина Борисовна Самойлова, – сказал он. – Они много лет не общались, потому что после развода бывшая жена запретила Борису Аркадьевичу видеться с дочерью. Но недавно она снова объявилась в его жизни, да не одна, а с проблемами, для решения которых срочно требовались деньги. Да не абы какие, а полмиллиарда рублей.

– Неплохо, – оценил Мазаев. – А что, судя по внешнему виду этой дочурки, такая вполне могла удавить. Роста и силы у нее точно хватило бы, да и папаша ее к себе бы подпустил на близкое расстояние. Как вам такая версия?

– Версии выдвигать – моя прерогатива, – тут же отреагировал на их разговор Никодимов. – Ты бы, Мазаев, выполнял работу, которая тебе по должности положена, и не лез куда не следует.

– Я и не лезу – ровным голосом сообщил Костя. – А думать вслух еще никому не запрещалось.

Осмотр комнаты продлился около часа, но за все это время в жилище Бориса Самойлова не обнаружили ни картины Григорьева, ни бриллиантов с изумрудом, также выставленных на публичную продажу. И основной версией, объясняющей случившееся преступление, становилось убийство ради ограбления. Дело оставалось за малым – понять, кто его совершил.

Глава третья

За минувшую ночь Савелий Игнатьевич Волков, бывший оперный певец, ныне преподающий в консерватории искусство оперного пения, дома так и не объявился. С учетом обстоятельств смерти его родственника Самойлова исчезновение приобретало нехороший оттенок.

– Вы же просто обязаны что-то предпринять, – с пылким укором в голосе настаивала по телефону майора Зубова Велимира Борисова.

Она сама ему позвонила как раз в тот момент, когда он совсем измучился от борьбы со стремлением набрать ее телефонный номер. Спрашивается, и зачем она ему понадобилась? Хотя понятно зачем – никакого законного повода снова очутиться в квартире Волкова и все там хорошенько осмотреть у правоохранительных органов на данный момент нет, а сделать это надо. Велимира Борисова была ключом, открывающим туда дверь, причем в прямом смысле этого слова.

Они договорились встретиться в переулке Бойцова в полдень, и все оставшееся время Алексей усилием воли заставлял себя сосредоточиться на других служебных задачах, которых немало накопилось. Первым делом после утренней летучки и разговора с Борисовой он позвонил полковнику Дорошину. Виктор Николаевич к сообщению об убийстве настоящего владельца «Малевича» и исчезновению человека, подавшего заявление о его продаже, отнесся со всей серьезностью.

– А дело-то квелое, Леша, – сказал он, выслушав краткий, но четкий доклад Зубова. – Вот недаром мне вся эта история сразу не понравилась. От нее за тысячу километров разило тухлятиной, так и оказалось.

– Но вы же своему клиенту не рекомендовали ввязываться в покупку, – рассудительно заметил Зубов, – так что к вам все случившееся отношения не имеет.

– Да, я свою работу выполнил, так что клиент должен быть мне благодарен. – Дорошин усмехнулся в трубке. – Вот только тебя я, получается, во все это, пусть и ненароком, но втянул. Прости, друг.

– Да я, наоборот, вам только благодарен. – Зубов тоже усмехнулся. – На труп Самойлова я бы выехал по-любому, и, если бы не вы, мы бы еще долго определяли, кто это такой. Он же у нас проходил как неизвестный. При нем ни документов не было, ни других опознавательных знаков. А так мы сразу и опознание провели, и целую кучу потенциальных подозреваемых получили. Осталось только со всеми ними разобраться.

– А эта девушка, которую ты встретил в квартире Волкова, не может быть причастна?

– Теоретически может, – признался Зубов, которому почему-то ужас как не нравилось подобное допущение. – То есть убийцей Самойлова она как раз точно не является, ростом не вышла, да и физической кондицией тоже. А вот движущей силой этого преступления – вполне. В конце концов, киллера можно и нанять.

– Что, говоришь, пропало из квартиры?

– Пока совершенно точно можно сказать, что из комнаты в коммуналке, где жил Самойлов, исчезла работа кисти некоего Бориса Григорьева. Знаете такого?

– А как же, – бойко доложился Дорошин. – Григорьев Борис Дмитриевич, русский художник, родившийся в 1886 году в Москве. Мать его, Клара фон Линденберг, была шведкой, родившей внебрачного сына от царскосельского мещанина-бухгалтера, служившего управляющим в Рыбинском отделении Волжско-Камского коммерческого банка. Тот поступил по совести, официально усыновил ребенка, когда тому исполнилось четыре, и мальчик воспитывался в семье отца. Учился сначала в Центральном Строгановском художественно-промышленном училище, а потом в петербургской Академии художеств, где, правда, был вольнослушателем.

– Вы просто ходячая энциклопедия, – восхитился Зубов, причем искренне.

– Работа обязывает, – коротко ответил Дорошин, не используя ложную скромность.

Полковник хорошо знал себе цену. На его счету было немало найденных произведений искусства, похищенных из государственных и частных коллекций, а также обезвреженных преступников, промышлявших кражами из храмов и музеев. Зубов знал, что в ходе одного из таких расследований полковник Дорошин нашел себе жену, разумеется искусствоведа[2], а в другом потерял близкого друга, классного эксперта Эдуарда Киреева[3].

– Так вот, про Григорьева. После того как он познакомился с семьей матери и погостил в Швеции, он объездил всю Европу, долго жил в столице Франции и даже создал цикл работ на тему парижской жизни. После этого на родине к нему и пришла слава. Ему было близко творчество ван Гога, Сезанна, отчасти Пикассо, но в России он считался одним из самых дорогих и престижных портретистов и сохранил это звание, уже живя и работая за границей. Остались десятки портретов его кисти, на которых можно увидеть весь цвет русской интеллигенции начала двадцатого века: Скрябина, Рахманинова, Шаляпина, Мейерхольда, Рериха, Розанова и даже Горького.

– Горького? Получается, революцию он принял? – спросил Зубов и сконфузился. В биографии любого художника его в первую очередь интересовали какие-то обыденные, человеческие факты, а не то, что относилось непосредственно к искусству. Анна за это всегда над ним смеялась. Черт, опять Анна.

Укол при воспоминании этого имени оказался ощутимым, но не таким болезненным, как обычно.

– Да как тебе сказать? – снова усмехнулся Дорошин. – Конечно, в 1918 году Григорьев вступил в первый профессиональный союз художников и даже участвовал в оформлении Петрограда к первой годовщине Октября, однако уже год спустя тайно с семьей пересек на лодке Финский залив, поселился в Берлине, потом переехал в Париж, а затем в США, много путешествовал по Латинской Америке. В 1927 году купил участок земли в Провансе, поселился на вилле, которую назвал «Бориселла», объединив имена свое и своей жены Эллы, увлекся книжной графикой и скончался в своем доме в 1939 году, будучи всего пятидесяти пяти лет от роду. На местном кладбище и похоронен.

– Сколько могут стоить его работы?

– А ты знаешь, какая именно картина пропала?

– Пока нет. В полдень узнаю. Спрошу у Борисовой. Она наверняка в курсе.

– Ну вот после этого я и назову тебе примерную цену. Разброс очень большой. Карандашные рисунки стоят порядка двухсот тысяч рублей, карандашные портреты – в среднем шесть с половиной тысяч долларов, примерно за ту же цену можно приобрести картины, выполненные гуашью. Но при этом сразу несколько его работ были проданы известными аукционными домами и преодолели планку в миллион долларов.

Зубов присвистнул.

– Да вы что…

– Да, если тебе надо подробнее, то я сейчас «шпаргалку» открою. Украденного Григорьева мне еще искать не приходилось, так что точные цифры я в голове не держу.

– Давайте. В разговоре с Борисовой по-любому пригодится, – решил Алексей и достал свой блокнот, чтобы все записать.

– Так… Вот… Нашел. В 2007 году на аукционе Sotheby’s выставили пятьдесят восемь иллюстраций к произведению Достоевского «Братья Карамазовы». Эстимейт составил 250–350 тысяч долларов, но работы вызвали такой ажиотаж, что в итоге ушли с молотка за полтора миллиона долларов, превысив нижнюю границу эстимейта в шесть раз. Следующий крупный уход состоялся в том же году на торгах Christie’s. Это была картина «Блудница Марселя». Художник создал ее в 1923 году после посещения портов и таверен юга Франции. Эстимейт картины составил 600–800 тысяч фунтов, но она также ушла со значительным превышением, достигнув цены в 1,3 миллиона фунтов стерлингов, что равнялось тогда 2,7 миллиона долларов. Еще дороже ушла картина «Игроки на волынке» на Sotheby’s в 2008 году. Это произведение Григорьева считается настоящим шедевром. Правда, тут она была продана значительно ниже эстимейта. Он составлял 4–6 миллионов долларов, а покупатель расщедрился только на три миллиона двести тысяч.

– Неплохо, – сдержанно одобрил Зубов, которому такие деньги не мерещились даже в самых разнузданных фантазиях.

– Идем дальше. В 2011 году на Christie’s была выставлена картина «Дети», изображающая двух девочек-близнецов. Она ушла с двойным превышением нижней границы эстимейта за 1,3 миллиона долларов. Ну и наконец, ценовой рекорд среди работ Григорьева принадлежит полотну «Пастух с холмов». Это шедевр, который считается одним из лучших образцов цикла «Расея». На торгах Sotheby’s в 2008 году при эстимейте 2,5–3,5 миллиона долларов картина ушла за 3,7 миллиона. И это несмотря на то, что является авторской копией, так как написанный в 1918 году оригинал был утерян. И достаточно большой пласт работ Григорьева находится в ценовом диапазоне от полумиллиона до миллиона долларов. Это, к примеру, «Понт-Авен. Вечер» или «Лики России. К 1923 году». Я удовлетворил твое любопытство?

– Вполне. Мне только осталось непонятным, почему злоумышленник забрал картину Григорьева, какая бы она ни была, но оставил висеть на стене работу Николая Тимкова. Это тоже питерский художник, с ним, по словам Борисовой, Самойлов был знаком лично.

– Да по той простой причине, что картин Тимкова на рынке больше и стоят они меньше. Понимаешь ли, друг мой Леша, сбывать краденые произведения живописи – дело трудное, неблагодарное и опасное. Мало кто из коллекционеров готов выложить значительную сумму за картину с мутным провенансом. И если речь идет о куше в полмиллиона долларов или больше, то есть смысл рисковать, а если о паре сотен тысяч рублей, то смысла нет.

– Понятно одно. Преступник разбирается во всем, что связано с живописью, лучше меня. Надеюсь, зная это, вычислить его будет чуть проще.

– Я бы на твоем месте особо на это не рассчитывал, – хохотнул Дорошин. – В окружении господина Волкова наверняка многие разбираются в живописи лучше тебя. Тем более что это, ты уж меня прости, нетрудно.

Зубов на Дорошина не обиделся. Глупо обижаться на правду. Он в живописи и правда ни ухом ни рылом. Сначала просто негде было научиться, а потом все, что связано с искусством, стало вызывать такую жгучую боль, что Алексей бежал от нее как черт от ладана. Он вдруг понял, что в описании своего отношения к искусству использовал прошедшее время. Да, пожалуй, сейчас боль осталась, но была уже не жгучей, а тянущей, тупой, отдаленной, стихающей.

В жилище Волкова он прибыл во вполне благодушном настроении. В квартире, помимо Велимиры, оказался еще незнакомый мужчина лет сорока с копейками. По едва уловимому, но все-таки отчетливому сходству, Зубов понял, что перед ним отец девушки. Как, она говорила, его зовут? Ах да. Бронислав… Вот только отчество…

– Борисов Бронислав Петрович, – представился мужчина, избавив Зубова от неловкого выяснения. – Папа этой егозы.

– Зубов Алексей Валерьевич. Сопровождаете егозу, чтобы уберечь от неприятностей?

– А вы проницательны. Правда, от всего не убережешь, да с ее характером это и невозможно. Скорее, я тут из-за того, что делегирован моей мамой. Она очень волнуется за своего друга, коим является Савелий Игнатьевич, и обладает железным характером, так что мне пришлось отпроситься с работы, чтобы приехать сюда вместе с Мирой.

Мирой? Ах да, это сокращенная форма имени Велимира, которую, по всей видимости, используют домашние. Зубов тихонько покатал его на языке. Мира. А что? Ему нравится. Кстати, отчество у ее отца очень даже простое, ничего пафосного и изысканного. Ну да, это на детях и внуках балерина с железным характером могла отрываться сколько ей вздумается, а муж ей в свое время достался уже готовый. Велимира, кажется, говорила, что он был известным в Питере детским врачом. Нужно будет посмотреть в интернете. К делу, конечно, не относится, но интересно же.

– Бронислав Петрович, вы имеете представление, куда мог деваться знакомый вашей семьи, господин Волков?

– Дядя Сава? Не имею ни малейшего понятия. Он у нас вообще-то домосед. Из дома магнитом не вытащить. Продукты все на дом заказывает. Раз в неделю ездит в консерваторию, и все. Предпочитает, чтобы гости к нему являлись. Максимум, на что способен, – это доехать до нашей дачи, но и то только летом или на Новый год. Мы его всегда вместе отмечаем. И еще на день рождения моей матушки, конечно.

– На вашей даче можно отметить Новый год? То есть у вас зимняя дача?

– Да. Это, скорее, загородный дом. Мама там живет круглый год с тех пор, как вышла на пенсию. А мы с женой тоже переехали пару лет назад, чтобы не оставлять ее одну. Это в Репино, не так уж далеко. А наша городская квартира осталась в полном распоряжении Велимиры.

– Ты так об этом говоришь, словно хвастаешься, что я невеста с приданым, – сердито сказала девушка.

Сегодня она была одета все в те же широкие джинсы, только свитер оказался другой. Вчера был белый, Алексей запомнил, а сегодня серый, с большой мохнатой кошкой, морда которой возлежала на левой Велимириной груди – признаться, весьма красивой, – а хвост спускался по тоненькой спине, теряясь где-то в районе попки, тоже выпуклой. Фу ты, и куда это его занесло?