Любовь и вера Надежды Гречихиной

По понедельникам нас водили в баню. Согласен – не самый удобный для помывки день. Испокон веков русские люди предпочитали париться в банях по субботам, а накануне Пасхи ещё и в четверг, памятуя о том, как сам Христос мыл ноги апостолам перед Тайной вечерей. Но в нашей военной Академии собственной бани не было, и по договорённости с городскими властями в понедельник вечером, – когда все добропорядочные граждане ужинали и смотрели по телевизору выступление дорогого Леонида Ильича Брежнева о повышении надоев молока и выплавке чугуна, – курсантов допускали в общественную баню.

В старинном трёхэтажном здании из красного кирпича на Большой Пушкарской улице Петроградской стороны размещалось несколько отделений: мужское, женское, с парилками и без парилок, которые, кстати, по причине выходного дня у банно-прачечных тружеников обычно не работали. Самым весёлым и привлекательным считалось отделение «Мать и дитя». Оно отличалось от других тем, что в середине помывочного зала был сделан неглубокий, похожий на детскую песочницу, круглый бассейн с грибком, из шляпки которого, как из большого душа, лилась тёплая водичка.

В бане можно было не только помыться, но и постираться. Такая гигиеническая опция в академической казарме не предусматривалась. Казарма находилась в старом ленинградском доме, где, как и во всём квартале, даже через тридцать лет после победы над фашистами не было не только горячей воды, но и обычных ванных комнат. Большая стирка не требовалась: постельное и нижнее бельё нам организованно меняли каждую неделю, как раз по понедельникам – в банный день. А вот «хэ-бэ» или «пэ-ша» периодически требовалось освежить.

Всезнающий интернет, с помощью которого, я проверяю некоторые слова для этого рассказа, при вводе «хб» показывает ссылки на что угодно, только не на хлопчатобумажную ткань, из которой шили (и может быть и сейчас продолжают шить) верхнюю одежду – куртку и брюки для военнослужащих срочной службы. Курсантам военных училищ, кроме того, зимой выдавали полушерстяную форму – «пш».

Но не буду больше говорить о бане и о проблемах жилищно-коммунального хозяйства в городе трёх революций – мой рассказ совсем не об этом, а как раз наоборот – о любви и вере. Вере в коммунистическое будущее человечества, когда у всех людей будет персональная ванна; и любви к человеку, который всё это затеял – Владимиру Ильичу Ленину.

Над символом этой любви и веры я грубо надругался в тот промозглый октябрьский вечер 1976-го года. Извиняет меня только то, что надругательство было непреднамеренным и, я бы даже сказал, случайным…

Я выстирал партийный билет, а точнее – кандидатскую карточку.

Для тех, кто не знает, поясню. Чтобы стать членом КПСС, надо сначала пройти кандидатский стаж – один год. Кандидату выдавали книжечку в серой коленкоровой обложке, куда вклеивалась фотография, и секретарь партийной организации каждый месяц расписывался за приём членских взносов и ставил печать «Уплачено КПСС». Этот партийный документ вместе с военным билетом полагалось всегда носить при себе. Для чего на внутренней стороне куртки «пш» имелись два потайных кармана. Именно такую куртку я решил постирать в тот злополучный понедельник. Как вы уже, наверное, догадались, перед стиркой военный билет из одного кармана я вынул, а кандидатскую карточку в другом – забыл.

Процедура стирки не отличалась сложностью: наливаешь в тазик горячей воды, растворяешь кусок хозяйственного мыла и замачиваешь пропотевшую одежду. Пока сам моешься, химическая реакция идёт своим чередом – щелочной раствор разлагает потожировые отложения. Остаётся только прополоскать ткань под душем и отжать. Сушить и гладить можно уже в казарме. Чтобы не тащить из бани лишнюю воду, плотную куртку надо хорошенько выкрутить, лучше вдвоём. Посильную помощь мне оказал Федя Глазков. Выражаясь боксёрской терминологией, Федя находился в весовой категории мухи, но руки имел сильные с длинными цепкими пальцами. Он-то первым и нащупал твёрдую картонку в складках мокрой ткани.

«Ну всё, конец», – подумал я, доставая из кармана скрученную трубкой серую книжицу.

Но это был ещё не конец, а примерно середина нашей истории.

А началась она в такой же промозглый октябрь, но двенадцатью годами раньше.

Я не помню дня недели, но для моего 1-го “А” класса это был праздник – нас принимали в октябрята.

Процедура приёма проходила в рекреации. Так у нас назывался широкий школьный коридор. Первое правило, которое внушали первокласснику, гласило: «Никогда не бегать по рекреации». В третьем классе мы осваивали обязанности «дежурного по рекреации», и уже сами вдалбливали (в основном при помощи щелбанов) это правило новичкам. Четвёртый класс допускался к натиранию полов в рекреации – самому весёлому занятию, может быть, за всю школьную жизнь.

В день натирки полов в школу приходил профессиональный полотёр. Он мазал паркет жёлтой мастикой, растирал щёткой и удалялся для отдыха в раздевалку спортзала, где вдали от посторонних глаз выпивал первую порцию принесённого с собой алкоголя, как он нам объяснял: «принимал на грудь для бодрости». Рабочий костюм полотёра состоял из синих тренировочных штанов с вытянутыми коленками, зелёной офицерской рубашки и серого засаленного пиджака с оттопыренными карманами. На лацкане пиджака блестел серебряный значок – маленькие боксёрские перчатки, соединённые пластинкой. На пластинке было что-то написано. Полотёр разрешал потрогать перчатки, они были тяжёленькие, и объяснял, что это награда за победу в чемпионате Московской области, но мы ему не верили. Пока он отдыхал, приняв очередную порцию, мы наводили финишный блеск, катаясь по паркету на больших кусках шинельного сукна, которого у жителей военного городка всегда было в избытке. Но до знакомства с полотёром-боксёром было ещё далеко…

Сегодня мы стояли в белых рубашках, бантах и передниках на блестящем паркете, выстроившись в линейку по росту: девочки на правом фланге, а мальчики на левом.

Коммунисты, много лет руководившие Советским Союзом и несколькими другими странами социалистического содружества, свято верили в непогрешимость некоторых научных теорий. Теория эволюции в живой природе была одной из важнейших. Согласно этой теории, каждый советский человек, начиная с самого детства, должен был пройти ряд партийных эволюционных преобразований. Как из икры появляется головастик, из головастика – лягушка, а из лягушки – царевна, так из простого школьника на первом этапе получался октябрёнок – внучонок Ильича.

– Поздравляю. Ты теперь не просто мальчик, школьник. Ты октябрёнок, – сказала мне большая девочка-пионерка и приколола на карман пиджака красную пластмассовую звёздочку с кудрявой головой маленького Ленина. – Как тебя зовут?

– Илюша, – ответил я.

– Это значит Илья?

– Да. Илья Муравьёв.

– Какое прекрасное имя и фамилия. А знаешь почему?

Я пожал плечами.

– Папу дедушки Ленина звали Илья. Илья Николаевич Ульянов. Он был учителем. Я люблю дедушку Ленина. А ты?

Я кивнул. Никто меня об этом ещё так прямо не спрашивал, но я знал, что дедушку Ленина надо любить и нельзя обманывать. «Ниточка, иголочка, красная звезда. Ленина и Сталина обманывать нельзя», – говорилось в детской считалке. Но октябрята образца 1964 года уже знали, что Ленина – нельзя, а Сталина – всё-таки можно.

– Ты был в Мавзолее? – спросила девочка.

– Нет.

– Обязательно попроси родителей, чтобы тебя туда отвели. Там Владимир Ильич лежит в хрустальном гробу. Он мёртвый, но забальзамированный… Мне его так жалко… Плакать хочется… Но нельзя. Нельзя свою слабость иностранцам показывать. Там знаешь сколько всяких иностранцев? И все приехали на Ленина посмотреть. Его все любят. И я люблю. И ты его всегда-всегда люби. Без него ничего бы не было, и нас бы с тобой не было… Сечёшь?

Я промолчал, пытаясь понять, о чём это она…

– А про свою фамилию ты что знаешь? – не дожидаясь моего ответа спросила девочка.

– Муравьёв, – повторил я.

– Я уже слышала, что Муравьёв. А знаешь, кто такой был Муравьёв? Это был декабрист. Он хотел царя убить, ещё раньше Ленина. А царь его за это повесил. Вот ведь гад! Правда?

Я кивнул. Царь, как и Сталин, а также и Гитлер, были в моей иерархии ценностей плохими гадами и, однозначно, подлежали ликвидации.

– Я буду в вашем классе вожатой, – продолжала она. – Буду к вам приходить и заниматься с вами. Помогать отстающим делать уроки. Я хочу стать учительницей. А ты хочешь быть учителем, как папа Ленина?

Я замотал головой. Я не хотел быть учителем. Я хотел стать пожарным. И не просто пожарным. Я хотел стать военным пожарным, как те солдаты, которые иногда останавливали свою красную машину около магазина и разрешали посидеть в кабине, пока один из них ходил за сигаретами.

– Пионеры! – раздался голос учительницы. – Все прикололи звёздочки октябрятам? Отойдите на два шага назад… Подравняйтесь по линеечке… Внимание… К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будьте готовы!

– Всегда готовы! – хором ответили пионеры и поднесли к голове правую руку, отдавая салют.

Так я в первый раз увидел Надю Гречихину. Она была в парадной пионерской форме: синей юбке в складочку и белой блузке. Вокруг шеи красный пионерский галстук, а на голове синяя пилотка, из-под которой торчали белые капроновые банты. Она показалась мне очень взрослой и красивой.

– Твоя Надька – дура, – разрушил моё первое романтическое впечатление Павлик, когда мы шли после школы домой.

– Она не моя, – возразил я.

– Ну она же тебе звёздочку прикалывала. Я видел. Я её брата знаю, он во втором классе учится. А он говорит, что Надька – дура. Она на своём Ленине жениться хочет…

– Ну и пусть женится… – сказал я. – Мне то что?

И мы пошли дальше, разбивая каблуками ботинок первый тонкий лёд на подмосковных лужах.

В четвёртом классе нас принимали в пионеры.

Приняли всех. Даже двоечника Сёмина. Хотя наша учительница, Агриппина Васильевна, пугала, что его не примут. А Сёмин оказался таким активным пионером, что даже майских жуков приходил ловить в пионерском галстуке. Потом, в старших классах, он стал чемпионом области по лыжам, и его забрали в спецшколу для одарённых спортсменов. Больше я о нём ничего не слышал. Наверное, его спортивный талант оказался недостаточно большим, чтобы показывать по телевизору.

Торжественное мероприятие проводили на сцене ГДО (гарнизонного дома офицеров). В глубине сцены на тумбочке стояла большая белая гипсовая голова Ленина. Её освещали несколько дополнительных лампочек. Старшие товарищи говорили пламенные речи о том, что мы уже не октябрята – внучата Ильича, а пионеры – будущие комсомольцы. Родственные связи с вождём при этом, вероятно, обрывались.

Нас выстроили по категориям. Сначала – отличники и октябрятские активисты, а за ними все остальные. Передовикам галстуки повязывали почётные гости, а остальным внучатам – комсомольцы из старших классов.

– Здравствуй, Илья, а я тебя помню, – сказала девочка в белом парадном фартуке.

Надя Гречихина сильно изменилась. Она оказалась на голову выше меня. И первое, что я увидел, когда она подошла вплотную, был маленький значок в форме красного знамени с золотистым профилем Ленина и буквами ВЛКСМ. Значок висел на белой лямке, плавно обтекавшей уже сформированную девичью грудь.

Вспоминая этот момент партийной эволюции – переход от головастика к лягушонку, – мне захотелось добавить в печатный текст своего рассказа немного эротизма, для остроты, но, подумав, я решил этого не делать: в десятилетнем возрасте меня нисколько не волновала внешность девчонок, тем более старшеклассниц.

Я стоял ровно, глядя перед собой. На согнутой в локте руке концами вниз висел старательно выглаженный пионерский галстук. Надя взяла его, перекинула, как косынку, через мою голову и завязала на шее красивым узлом.

– Ну вот, – сказала она, расправляя уголки красной ткани поверх белой рубашки, – теперь ты настоящий пионер. Будешь помогать комсомольцам строить коммунизм и любить Владимира Ильича Ленина – вождя всех рабочих и крестьян во всём мире.

Она ещё раз поправила концы галстука на моей груди. Это было невыносимо.

«А вдруг она заметила? – подумал я. – Чего она там всё разглаживает».

Высокие слова о любви к вождю, сказанные высокой девочкой, улетели ещё выше – куда-то в безвоздушный космос, минуя мой детский формирующийся мозг. В этот миг он был заполнен только одной мыслью: «Лишь бы она не заметила и никому не рассказала, что у меня… девчачья рубашка».

В нашем военторге белые рубашки детских размеров были только для девочек: с застёжкой на другую сторону и выточками. А ехать в Москву и искать мальчиковую рубашку было уже некогда. Выточки мама распорола и разгладила утюгом, а вот пуговицы переставлять не стала. Сказала, что на своей машинке она не сможет обметать петли.

Не знаю, кого следует благодарить: господа бога или пролетарского вождя, но Надя мою позорную рубашку не заметила. Она была вся поглощена величием возложенной на неё миссии… Наконец, оставив в покое мой галстук, она отошла на несколько шагов назад. На меня она больше не смотрела, а свой счастливый взор обратила к белой ленинской голове.

– Внимание, пионеры! – скомандовал, кто-то из взрослых. – К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будьте готовы!

– Всегда готовы! – хором ответили мы и салютуя подняли руки.

– Вот почему так? – сказал мне Павлик по пути домой. – Парамонихе, отличнице, галстук завязывал спортсмен – чемпион мира по тяжёлой атлетике, а мне какая-то толстая девка из десятого класса. Где справедливость?

Я не ответил. С возрастом пришло понимание, что мир вообще устроен несправедливо, а детство потихоньку уходит.

Дома, по случаю праздничного события, бабушка испекла кекс. Мой любимый – из пакета. И подарила мне красивую чайную чашку с блюдцем.

После седьмого класса меня отправили в пионерский лагерь. Обычное лето для советского школьника. В лагеря ездили почти все мои друзья, а некоторые на две или даже три смены. Не все родители могли достать путёвку в «Маяк» или «Чайку», что на берегу Чёрного моря в Евпатории, но в какой-нибудь простенький подмосковный лагерь на одну смену ездили практически все.

Эта смена была для меня последней. Мне исполнялось четырнадцать лет – предельный возраст для пионера. В лагере «Красная Пахра» в первом – самом старшем – отряде я, к своему удивлению, оказался самым младшим. Отряд считался комсомольским, и у нас даже было несколько человек, которые в этом году закончили школу и готовились к поступлению в институт.

Одной из вожатых нашего великовозрастного отряда работала Надя Гречихина. В это время она училась в педагогическом институте и проходила летнюю практику.

– Что это у тебя за галстук такой? – спросила она меня на утренней линейке.

– По наследству достался, – ответил я.

– Как у первых пионеров, – сказала Надя восхищённо. – Сразу видно – самодельный. Раньше ведь, не то что теперь. Люди были скромнее. Всё сами себе делали. Даже Владимир Ильич, когда женился на Надежде Константиновне Крупской, не стал золотые кольца покупать, как теперь моду взяли, чтобы своё богатство показать, а попросил товарища – кузнеца. Он им кольца выковал из медных пятаков. Я, когда замуж буду выходить, тоже себе такое кольцо сделаю. Вот только мужиков сейчас таких, как Ленин, нет… Все только о себе думают… Мещане… Они и в коммунизм уже не верят… Ты-то хоть веришь?

– Верю, – ответил я. Я был уже достаточно взрослый и знал, как надо отвечать на подобные вопросы.

Она удовлетворённо кивнула, повернулась и пошла в свою комнату.

При первой встрече Надя меня не узнала. Наверное, я сильно вырос. А она, на мой взгляд, стала довольно симпатичной девушкой. Немного полноватой, но это её совсем не портило. Я входил в тот возраст, когда мальчики перестают бить девочек портфелями по голове и вместо школьных кличек начинают называть одноклассниц по именам. У неё были удивительные глаза. Они казались огромными из-за густого слоя тёмно-синей туши, которой она красила ресницы. Дешёвая тушь висела на концах ресничек большими пушистыми комками. Казалось странным, что веки, обведённые чёрным карандашом, могут легко открываться при такой тяжести. Однажды рано утром я видел, как она идёт из умывальника (умывальники, как и туалеты, размещались на улице в деревянных домиках) абсолютно не накрашенная. Я её не узнал. Глазки казались маленькими бусинками на круглом и плоском, как у деревянной матрёшки, лице. С этого дня я понял, для чего женщинам нужна косметика.

Кстати, о галстуке. В лагерь я отправлялся в июле, во вторую смену, после первого месяца летних каникул, которые я проводил в гостях у бабушки. Родители уехали в отпуск. О том, что в лагере мне понадобится галстук, я вспомнил в последний день, собирая чемодан. Ехать в другой город домой за галстуком было некогда. Я пошёл в магазин, но галстуков в продаже не было. Плановая экономика СССР производила этот партийно-политический ширпотреб только в августе, перед началом учебного года.

– Я тебе его сошью, – сказала бабушка. – Это же обычный равнобедренный прямоугольный треугольник с подрубленным краем.

Я посмотрел на неё с восхищением. Со своими четырьмя классами церковно-приходской школы она легко произнесла сложный геометрический термин. Про треугольники я знал всё, но что такое подрубленный край, не имел понятия. Я решил не показывать бабушке свою безграмотность, всё-таки у меня за плечами было уже семь классов средней школы, и попросил деньги на ткань.

В магазине «Ткани» неожиданно выяснилось, что галстуки шьют из шёлка. При этом цвет щёлка не такой, чтобы красный-красный, а то, что называется «алый» – ярче и немного светлее красного. Алого шёлка в продаже не было. Времена, когда капитан Грей в обычной портовой лавке мог купить две тысячи метров алого шёлка для парусов своего корабля, безвозвратно канули в прошлое. На прилавке советского универмага одиноко лежал рулон красного сатина, годного разве что для пошивки семейных труселей легендарному челябинскому фрезеровщику Ивану Дулину.

Мой галстук отличался от фабричных не только цветовым оттенком, но и стилем. Через несколько дней сатин потерял свой первородный блеск, помялся от постоянного завязывания и стал похож не на символ советской пионерии, а на ковбойский шейный платок, которым бандиты в вестернах закрывают лица перед тем, как ограбить почтовый дилижанс. Мне это очень нравилось. Слово «бандана» в гардеробный словарь тогда ещё не вошло.

Осенью того же года меня приняли в комсомол.

Стать членом ВЛКСМ считалось не то чтобы почётным, но вполне себе нормальным и в некотором смысле даже полезным. В отличие от пионеров и октябрят, в комсомол принимали не всех и не сразу, подчёркивая таким образом определённый этап физического и морального взросления молодого человека. Старшеклассник-некомсомолец вызывал чувство подозрительности: или двоечник-хулиган-уголовник, или религиозный сектант, или, прости господи, – диссидент. В нашей школе, кроме того, действовал общественно-политический клуб «Красная гвоздика», на заседания которого несоюзную молодёжь не пускали. Какие темы мы там обсуждали, я уже не помню, но особо ценились маленькие пирожные-корзиночки и чашечки чёрного кофе, которые в конце заседания по-взрослому на подносах раздавали всем участникам.

Приём в комсомол проходил в несколько этапов с заслушиванием каждого кандидата на собраниях разного уровня. Окончательный вердикт выносил городской комитет ВЛКСМ. Как нетрудно догадаться, членом горкома комсомола была моя давняя знакомая – Надежда Константиновна Гречихина.

Увидев меня в актовом зале перед кумачовым столом, она обрадовалась и попросила слова.

– Я знаю Илью Муравьёва с первого класса, – сказала она. – Мы учились с ним в одной школе. Илья всегда был примерным пионером. В этом году я была вожатой в пионерском лагере, где в это время отдыхал Илья. Там проходила военно-патриотическая игра “Зарница”. Так вот… Илья получил за неё награду…

Я и правда получил медаль. Конечно, не настоящую, но похожую на настоящую: круглую, золотистую и на ленточке. Медали давали всем, кто как-нибудь отличился за время своей смены: победил в спортивном соревновании или в конкурсе художественной самодеятельности. Бегая по лесу, я собрал кучу разноцветных листочков с картинками, – потом правда выяснилось, что в военной игре они обозначали мины, – но организаторы решили, что я ценой своей жизни разминировал значительный участок фронта и достоин награды. Видимо, посмертно…

– Поэтому предлагаю принять его в ряды Ленинского комсомола, – завершила своё выступление Надя.

– У кого есть вопросы к кандидату? – сказал председатель.

– Скажи, Илья, сколько орденов у комсомола? – спросил один из членов комитета.

Любую хорошую идею со временем можно довести до идиотизма.

Людям, особенно молодым, свойственно объединяться в тайные и явные организации. Ещё Христос, странствуя в Палестине, устраивал тайные вечеринки для своих с преломлением хлебов и распитием вин. Потом рыцарские и монашеские ордена наводнили Европу и ту же Палестину. С развитием дворянства и буржуазии в моду вошли масонские ложи. Ну а двадцатый век пролетел на красных крыльях коммунистических партий различного толка. Все эти организации зарождаясь, как сообщества единомышленников, но, пережив несколько поколений руководителей, превращались в скучные бюрократические конторы. Не минула эта участь и комсомол. От новичка не требовали подвига или самоотречения. Достаточно было просто выучить несколько правильных ответов на заранее известные вопросы. Никакой самодеятельности не допускалось.

– Шесть, – ответил я и начал перечислять, какой орден, за что и в каком году получила организация, в которую я поступаю.

Правила игры не позволяли меня прерывать, и высокое собрание внимательно выслушало много раз слышанный ответ.

– Ну что ж, товарищи, предлагаю принять товарища Муравьёва в ряды Ленинского комсомола, – сказал председатель. – Кто за?

Все послушно подняли руки. У меня отлегло от сердца. Я не сомневался в результате голосования, но мало ли что… Всякое ведь бывает… Может быть, им для отчётности надо кого-нибудь не принять в этот день, чтобы показать какие они принципиальные…

– Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно. Товарищ Муравьёв, поздравляем тебя с вступлением в члены ВЛКСМ. Надеемся, что ты будешь достойным помощником нашей партии в деле строительства коммунизма.

– И будешь любить нашего дорогого Владимира Ильича Ленина, как любим его мы все здесь, – звонким голосом добавила Надя и, взмахнув синими пушистыми ресницами, искоса посмотрела на председателя.

Мне показалось, что члены горкома опустили глаза вниз и чуть заметно улыбнулись.

Второй и последний раз я был в нашем Мальцевском горкоме комсомола после окончания школы, когда получал комсомольскую путёвку в Академию.

Когда-то, как говорится, на заре советской власти в комсомольских путёвках был определённый смысл. Организация направляла лучших своих представителей на учёбу или ответственную работу. Были, как ни удивительно, времена, когда даже в Красную армию не загоняли всех подряд, а принимали только достойных. В 1974 году эта бумажка превратилась в ненужную формальность. Её наличие не давало абсолютно никаких преимуществ при поступлении. Все были комсомольцами, и у всех были такие путёвки.

Надежда заведовала в горкоме оформлением разных бюрократических справок.

По рассказам Тани Парамоновой, моей одноклассницы (она дружила с местными комсомольскими активистами), Гречихина встречалась с каким-то секретарём или заведующим сектором, мечтала выйти за него замуж… Но с мужской стороны предложений не поступало… Недавно они всем своим горкомом ездили в Таллин, по обмену опытом с эстонскими комсомольцами, и все вместе ходили в ночной ресторан. И там они даже видели стриптиз… Насчёт стриптиза Таня не была уверена, но то, что Надя и другие девочки ходили с мужиками в финскую баню… знает точно.

– У тебя сигареты есть? – спросила Гречихина, выдавая мне комсомольскую путёвку.

– Есть, – ответил я. Школа окончена, и можно не прятаться.

– С фильтром?.. Пойдём покурим. Только на улицу. У нас тут не разрешают. Говорят, чтобы мы вам плохой пример не показывали.

Мы вышли на улицу и повернули за угол. На кирпичном выступе облупившейся стены стояла консервная банка, набитая окурками. На этикетке надпись «Бычки обжаренные в томатном соусе».

– Смешно, – сказал я.

– Ничего смешного, – сказала Надя, думая о чём-то своём. – Представляешь, он мне сказал, что я ему не подхожу.

– Кто?

– Валерка… Валерий Павлович, второй секретарь по идеологии.

– Почему не подходишь? По идеологии?

– Дурак ты, причём тут идеология… Вот я его спрашиваю: почему не подхожу? А он такой говорит: ты какая-то зацикленная. У тебя, говорит, только коммунизм на уме и Ленин. Ты представляешь? Это секретарь по идеологии говорит. Я ему – ну и что тут плохого? А он – ты борщ хотя бы варить умеешь? А при чём тут борщ?