скачать книгу бесплатно
Это скользящее прикосновение золотистой ладони к моей щеке могло бы быть эпиграфом к истории нашей любви, начинающейся прямо сейчас. Через сутки, когда вернулся домой, попытался по памяти перевести этот бессловесный эпиграф на русский. Но ничего не вышло. Каждый раз слова оказывались слишком тяжелыми, слишком грубыми. И удержать в них даже самую малую часть этого первого прикосновения никак не удавалось.
Потом мы, почти не разговаривая, шагаем по праздничной синей слякоти через парк к ее квартире на Back Bay, и всю дорогу я бессмысленно улыбаюсь, поглядывая на Лиз. Ласковое осеннее солнце приятно греет лица. На выстеленной багровыми кленовыми листьями дорожке толстые няньки-негритянки с колясками. Ерошит озябшие деревья шебутной ветерок. Тысячью шорохов пляшет на ветках теплое влажное марево. Грязная праздничная лазурь мерцает в лужах.
Сейчас я вне себя от возбуждения. Душа носится в поднебесье вместе с деловито чирикающими воробушками, кувыркается с ветром в ворохе птичьего гама. Телесная оболочка вдруг совсем перестала быть ей помехой. С каждым движением воспоминания о процессе мертвой шелухой осыпаются с нее… Наконец, уже сильно запыхавшись, она замирает в подернутом рябью воздухе и неожиданно начинает петь. Размашисто размалевывает его нелепыми, разложенными на много голосов беззвучными мелодиями. А я – вернее, та часть меня, которая осталась вне этого видения, – с удивлением наблюдаю за ней… (Интересно, замечает ли Лиз, что со мной происходит?) Все это длится довольно долго, и вот уже душа, проделав последнюю мертвую петлю, начинает снижаться. Наверное, не столько из-за земного притяжения, но скорее от небесного отталкивания. Еще минута, и, как видно успокоившись, она незаметно оказывается на привычном месте внутри меня. Ворочается из стороны в сторону. Устраивается поуютнее и радостно замирает.
Крылья прозрачной гигантской мельницы перемешивают высоко над Бостоном размалеванный воздух. Солнце медленно вращается, наматывая на себя ветошь облаков в золотисто-красных разводах. Грозовая туча надвигается на город со стороны Атлантики. Последние эскадрильи выживших комаров с тонким писком уходят ей навстречу, на восток, к океану.
Мне сейчас весело и страшно. Я представить себе не могу, как это произойдет. И как Лиз будет ко мне относиться завтра. Неужели только одноразовое развлечение в свободное от мужа время? Нет, на нее совсем не похоже!.. Впрочем, откуда я знаю, что на нее похоже? Странно все переплелось. Если бы не было в моей жизни этой Истицыной жалобы, то и Лиз в ней тоже бы не было. И сейчас бы тупо смотрел в телевизор один у себя в квартире. Или названивал бы по телефону знакомым.
Мы идем в очень старый и престижный квартал Бостона, на холм, где раньше был маяк[2 - Beacon Hill – один из самых старых и самых дорогих кварталов Бостона.]. По узкой, горбатой улочке, выложенной красно-желтыми листьями осени и ощетинившейся вверх наконечниками позеленевших от дождя бронзовых фонарей. Они похожи на какую-то заглавную древнерусскую букву, воткнутую в асфальт и проросшую шариками мутного света. Между тучами приоткрылось причудливой формы окно. (Проветрить на ночь испорченный автомобилями воздух над городом?) Прохожие беззвучно проплывают между жмурящимися от заходящего солнца кирпичными особняками над тротуаром, почти не касаясь его. Шинами проходящих машин рядом с нами шелестит мостовая. В одной из машин я замечаю неподвижное лицо Спринтера, который собирается приехать в Бостон лишь через пару месяцев. Почему-то это совсем не удивляет. Сегодня ничто уже удивить меня не может.
Останавливаемся у кирпичного трехэтажного домика. Перед тем как войти, она останавливается и смотрит на меня. Будто проверяя еще раз. Так, что мне становится немного не по себе. Заходящее солнце сползает в самый конец поднимающейся кверху улочки, туда, где уходит за край земли перламутровый поток асфальта. Сейчас оно кажется куполом золотого парашюта у нее за спиной. По обеим сторонам хрустальными люстрами вспыхивают кроны деревьев. Наконец она удовлетворенно улыбается, и я понимаю, что прошел еще один бессловесный, но важный экзамен. Сколько их еще мне предстоит?
Уже облитая сумерками дверь подъезда, как видно, не хочет впускать и пытается закрыться сразу после Лиз перед моим носом. Но Лиз кладет на нее ладонь, дверь со скрипом делает полуоборот и неохотно дает войти. То, что внутри, выглядит застывшей разинутой пастью. В любой момент может захлопнуться и заглотить целиком. Ребристое нёбо подъезда, как воспаленным нарывом, освещено вполнакала тусклой лампочкой. Она зажигается сама собой от одного нашего появления и отбрасывает на улицу сквозь все еще приоткрытую дверь нашу сдвоенную, бесформенную тень. Держа меня за руку, Лиз входит внутрь. Тень бледнеет, и дверь с треском захлопывается. Мы поднимаемся на второй этаж. Связка ключей маленьким серебряным колокольчиком позвякивает у нее в ладони, указывая дорогу. Покачиваясь из стороны в сторону, отброшенная было тень возвращается на привычное место и поднимается вслед за нами.
Еще ничего не произошло, а у меня уже возникает смутное ощущение вины. Женщина, так свободно и доверчиво идущая сейчас впереди, слишком хрупкая, слишком утонченная для грубого секса, о котором я мечтал вчера ночью. Невозможно ее представить с бесстыдно задранными вверх голыми ногами, задыхающейся, стонущей от наслаждения среди смятых, влажных от пота, влажных от нее самой простыней. Не хочу этого представлять, но почему-то все же представляю. И слишком отчетливо. Теперь к ощущению вины за свои нечистые помыслы добавляется ни на кого не направленная нетерпеливая злость.
Ключом в замочную скважину она попадает лишь с третьей попытки. Кусок темной вязкой пустоты, прищемленный дверью, и внутри его жалобно всхлипнувшие колокольчики-ключи с глухим стуком падают под ноги. Преследовавшая нас тень, не успев проскользнуть, осталась на лестничной площадке.
Звук захлопнувшейся за спиной двери вызывает привычное беспокойство. Словно почувствовав это, сразу же, как только входим в квартиру, она прижимается ко мне раскрытыми губами, животом. И я проваливаюсь, тону в бесконечном, вздрагивающем поцелуе. Горячий язык раздвигает рот, подрагивает, осторожно и настойчиво касается кончика моего языка. Блуждающие пальцы везде – на лице, на шее, на груди. Проскальзывают в джинсы – кольца легко царапают подвздошье – и замирают, обхватывают, гладят раздувшийся и нетерпеливый орган моей страсти, в котором вдруг будто проросла новая тугая и гибкая кость.
Все могло произойти прямо здесь на полу, но мне удается протащить свое непослушное тело еще несколько шагов. Уже через минуту в спальне я, с трудом удерживая дыхание, поднимаю двумя руками, выворачиваю наизнанку у нее над головой подол. Кто-то иной, уверенный в себе и нерассуждающий, вселился в мое тело. И на меня уже внимания не обращает. Лиз отстраняется – я сама, – и мы, не сводя глаз друг с друга, начинаем освобождаться от мешающей одежды. Мелькают в сгустившейся темноте обнаженные плечи, сами собой соскальзывающие прозрачные колготки, белый лифчик, белые трусики, заряженные потрескивающим электричеством. После этого я уже не способен ничего видеть.
Вспышка света, низ живота сводит судорога, и немедленно за ней полная тьма. Горячая волна нетерпеливой нестерпимой нежности поднимает мое тело, и мы летим на постель. Я крепко обхватываю Лиз за спину, и она обнимает меня ногами. Скрип постели напоминает о гораздо более тяжелом теле, лежавшем тут на Лиз, и я на секунду останавливаюсь. (Никогда не видел Ричарда, но знаю, каким он должен быть.) Она делает короткое движение бедрами, и сразу забываю обо всем. Вхожу в нее, вторгаюсь внутрь ее влажного, выгнутого тела, которое неожиданно оказывается податливым, но сильным и требовательным. Теперь чувствую ее всю, чувствую каждым миллиметром кожи и уже не думаю о том, чтобы не сделать больно. Ни о чем не думаю. Просто плыву в узкой шлюпке резкими глухими толчками на самом гребне захлестнувшей горячей волны, прижимаясь к лежащей подо мной женщине. Замираю от острого наслаждения и снова, почти не двигаясь, плыву, плыву.
10. Лиз. Ночь. Гроза. Ледоколы во тьме
(Бостон, 27 сентября 1991 года)
Ночь была удивительно похожей на то, о чем я мечтал, – мечтал, часто сам того не зная, – с момента, когда в первый раз было мне увидеть эту недоступную женщину в вечернем платье. И теперь это происходило наяву. Даже начиналась эта ночь в точности так же. Уже десятки раз, не веря своим пальцам, благоговейно прикасался я обеими руками к подолу ее длинного платья во сне, неспешно поднимал его. Но там все, что происходило после, было грубым, примитивным. Оригинал оказался гораздо лучше, чем блеклые копии, которые я себе придумывал. Такого изощренного, совершенного бесстыдства пальцев, губ, всего тела, когда каждое маленькое движение доставляет нестерпимо острое счастье, я, конечно, вообразить себе не мог. Но то, что произошло, действительно ведь произошло!
Интересно, кто ее всему обучил? Или женщины, у которых к этому талант, сами на ощупь доходят?
А потом, часа в три ночи, пришла вызревавшая весь этот день гроза. Никогда, ни в Ленинграде, ни в Бостоне, такой грозы не видел.
Лиз раздвинула шторы, раскрыла окно, и я глубоко, до головокружения, затянулся внезапно хлынувшим ливнем. Пузырьки озноба поднялись откуда-то из глубины ликующего тела и застыли прямо под кожей. В спальню ворвался ветер, словно бесплотная птица над головами у нас взмахнула крыльями, и стена за спиною начала колыхаться. Лиз выставила на дождь ладонь. Губы ее беззвучно шевелились. Казалось, она просит милостыню.
Потеряв ощущение времени, проснувшиеся среди спящих, мы стояли, немного покачиваясь, совсем обнаженные, в центре Вселенной. И наше молчание сливалось с огромной тишиной вокруг, как капля с водой океана. В такой тишине даже самый тихий шепот слышен очень далеко. Под раскинувшейся в полнеба темной аркой туч аккуратно тянулись вдоль улицы, насколько хватало глаз, фасады зданий. Плотный мрак, простроченный желтыми швами фонарей, на глазах распадался на куски.
Вдали над городом в толще ночи произошла беззвучная молния. Кольцо жемчуга вокруг шеи у Лиз и немедленно за ним все тело вспыхнули на один застывший миг слепящей ртутью. Прозрачная птица вырвалась из спальни. Лиз испуганно прижала руку к груди. И мерцающие нити дождя в этот момент перед нею были как струны огромной арфы, ждущие ее прикосновения. Ярко накрашенные ногти длинных растопыренных пальцев, красные, торчащие в стороны соски казались драгоценными украшениями, подчеркивали разящий контраст между белизной ее тела и глубокой чернотой ночи. Но тут же виде?ние исчезло, вся она снова погрузилась в блестящую тьму. Остались на секунду только две капельки света глубоко в зрачках и белая ликующая полоска зубов.
Воздух был таким разреженным, будто изломанная трещина в небе втянула в себя его бо?льшую часть. Звенящая легкость разливалась, омывая, разглаживала изнутри нас обоих. И жаль, жаль было тех, кто спал в эту ночь.
Я зачем-то взмахнул рукой. Раздался оглушительный треск, и голова заполнилась грохотом.
– Зевсик ты мой, – услышал я удивленно-насмешливый голос Лиз, – повелитель громов.
Дважды мелькнула лампочка за спиной и погасла. Грохот ворвался в спальню, яростно крутился по ней из стороны в сторону, наталкивался на стены, отражался от них, становился сильнее и сильнее. Казалось, исполинский каток расправлял, выравнивал над шуршанием и свистопляской ливня потрескавшуюся небесную твердь. И, когда нельзя уже было выдержать, грохот прорвал барабанные перепонки и вырвался обратно через окно наружу. Теперь он заполнял собою весь небосвод, накренившийся под тяжестью воды на восток к океану. И мгла, опустившаяся на город, становилась все более враждебной.
Я почувствовал, что промок насквозь, и начал дрожать. Но заставить себя отойти от окна новоявленный громовержец уже не мог.
Наконец грохот обвалился за край горизонта. За границу разбухшего от воды круга, в самом центре которого мы находились сейчас. И я увидел – я всегда лучше вижу во тьме, не отвлекают детали, – увидел, как высоко над нами сияющая серебристая изморось повисла, не достигая земли.
… сильнее вод многих, сильнее волн морских…
Мутные ливневые волдыри все быстрее взбухали на подоконнике. Дышать было удивительно легко, и гулко стучала кровь в висках. Я украдкой взглянул в глаза Лиз. Даже в полной темноте они сейчас светились от нежности. Затем снова повернулся к окну, высунул голову наружу и замер совсем счастливый, ощущая, как холодные тяжелые нити струятся по щекам, оплетают лицо. Очистительная гроза, которую, сам того не осознавая, я ждал все эти три месяца после отъезда Ани. И теперь вдруг почувствовал, что жизнь моя становится больше, приобретает какой-то новый и мощный объем.
Со страшной скоростью проносились над крышами тучи, в которых появлялись иссиня-белые молнии. Столица Новой Англии погружалась в пропитанную ливнем ночь. Вокруг нас в темных сухих комнатах лежали сейчас миллионы спящих тел, укутанных в белые простыни. Огромные неподвижные куколки, они никогда не превратятся в бабочек, никогда не взлетят.
Переливающаяся цветными отблесками вода выгибала линии улиц, контуры крыш, узкие вскрики зияющих звонниц в центре города, колокола, их вывалившиеся наружу черные языки. Под ее глухой речитатив ожили, наполнились гудением по углам двухэтажного дома напротив водосточные трубы. Вознесенный над землею блестящий квадрат залитой гудроном крыши стоял на четырех урчащих водопадах. Косо торчавшие на волнах серые телевизионные тарелки были спущенными парусами. И тоненькие кресты антенн, усеянные изумрудным блеском, мерцали в завывающей тьме ночи, исхлестанной мокрым ветром, как мачты пиратских кораблей, потерпевших крушение в бушующей вокруг воде.
Слепящий негатив огромного дерева повис на мгновение высоко над городом, и сквозь него хлынул поток света с другой стороны. Ослепительно белым по ослепительно черному ударила мне в зрачки новая изломанная молния. Сорвала с Лиз покрывало темноты, и я снова увидел ее всю. Обрывок ливня, зацепившийся за край крыши, шмякнулся на асфальт. Опять загрохотал каток в растрескавшемся небосводе, и где-то в дальнем конце улицы завыла полицейская сирена.
Как только исчезло небесное дерево, стена прижавшихся друг к другу домов, поросших мутными водорослями неоновой рекламы, приподнялась в воздух и начала распадаться на отдельные здания. Слой мглы между домами и землей растекался во все стороны. И вот уже в окоем, ограненный окном помощника прокурора, начинают вползать по внезапно расширившейся улице остроугольные чудовища соседних домов вместе с прилипшими к ним по бокам стальными слизнями неподвижных автомобилей.
Обмотанные проводами металлические чудовища с лоснящейся шерстью, вырастая на глазах, надвигались со всех четырех сторон, неспешно и неумолимо. Желтое свечение их округлившихся, неожиданно ставших похожими на иллюминаторы окон, разгоралось все ярче и ярче. Шли они боком, хищно выставив смертоносные, отполированные ливнем углы, словно темные ледоколы в бушующей прямоугольной реке, что еще совсем недавно была улицей. С низким густым ревом шли они за своим флагманом, слепым пятнадцатиэтажным зданием бостонского муниципального суда, расплющивая чавкающее месиво асфальта и проросших в нем странно изогнутых стеблей, на которых раскачивались мутные белесые плафоны. Закрученный в спирали пар струился из лихо заломленных труб. Темные птицы воздуха с карканьем кружились высоко над крышами. И бесконечно длинные цепочки желтых огней тянулись сквозь внезапно набухшую озоном ночь в кильватерах колонн темных ледоколов. А в рулевой рубке флагмана угадывалась коренастая фигура Ричарда в зюйдвестке.
Чистый и пустой, ставший вдруг намного моложе себя самого, я стоял между небом и землей, запрокинув голову и расставив ноги, и слушал, слушал всем своим голым телом – каждой клеточкой кожи, от ступней до темени – грозовое шуршание воды. Кусок ливневой пелены прилип к лицу. Прорези для глаз и рта были слишком узкими. Любое движение оглушительным шорохом отдавалось в наполненном кровью затылке. Рядом со мной, крепко держа за руку, стояла моя женщина в тонкой блестящей кольчуге из чешуйчатых отблесков. Она покачивала лицом в такт какой-то музыке, звучавшей внутри.
Под барабанный бой капель – или это мое запинающееся сердце сейчас так стучало? – невидимые водопады утробно урчали в железных трубах. Зигзаги трещин вспыхивали теперь со всех сторон. Небо с грохотом раскалывалось на гигантские куски и сразу срасталось снова в сплошной черный купол. Вздувались, лопались нарывы в асфальте. Поднимались в воздух одинокие лунные фонари, запрокидывали назад свои круглые раздувшиеся головы-плафоны на изогнутых шеях и плавно опускались. Темнота возле них была густо заштрихована дождем. Медленные волны шли под землею, увлекая за собой таранящие толщу ночи здания-ледоколы. И не было конца светопреставлению в переполненной влагой Вселенной.
Когда небесные вспышки ослепляли их, ледоколы замирали и не мигая таращились на нас своими воспаленными, остекленевшими глазами-иллюминаторами. Но флагман продолжал неумолимо ползти навстречу утлой шатающейся шлюпке, где, взявшись за руки, стояли мы, Грегори Маркман и Лиз Лоуэлл, двое спасшихся от кораблекрушения новых влюбленных внутри ледяного ливня и ночи. И я, Ответчик, впитывал их наполненное сырою известкой дыханье.
В проводах, которыми флагман был обмотан, вспыхивало потрескивающее электричество. Багровой желчью, еле сдерживаемым бешенством полоскался в их незрячих иллюминаторах жидкий огонь. В угловых окнах появились неподвижно стоящие плоские люди, похожие на фанерные мишени, что выставляют около горящих факелов на ночных стрельбищах. Когда молодых солдат учат убивать…
11. Единственное утро в квартире помпрока
(Бостон, 28 сентября 1991 года)
Утро наступило гораздо позже положенного. Лиз стоит, нагнувшись над своей супружеской кроватью, и с каким-то блаженным, недоверчивым выражением смотрит на спящего в ней молодого мужчину. Волосы заколоты кверху. На ней лишь одна моя короткая рубашка, наброшенная на плечи, как пелерина, и застегнутая на верхнюю пуговицу.
Потом она признается, что очень боялась моего утреннего взгляда. Выгнала бы тут же, никогда бы больше со мной не встречалась, если бы заметила хоть каплю разочарования.
Из пяти моих чувств как всегда первым просыпается обоняние. Просыпается от слабого запаха мандаринов. Вслед за ним солнечный луч осторожно входит в ресничную щель. Поеживаясь от удовольствия, приоткрываю глаз, вижу совсем близко над собой ее незнакомую настороженную улыбку, тоненькие морщинки вокруг глаз и сразу понимаю, что проснулся в точности там же, где и уснул. Секунду Лиз придирчиво изучает мой одноглазый заспанный взгляд, и все ее страхи исчезают.
– Грегори, вставай же наконец. Сколько можно спать! – Она пытается привлечь мое внимание, размахивает растопыренными пальцами, будто просушивая только что накрашенные ногти. Тягучая медовая нежность ее голоса тут же обволакивает мое еще не полностью проснувшееся тело. – Грегори Маркман, rigorous marksman, – пробует она на слух, немного утрируя свой бостонский акцент – что-то от сурового стрелка, натягивающего тетиву. Английского у меня не хватает, чтобы понять сразу каламбур, и я наугад улыбаюсь ей навстречу. – Нет, лучше буду просто называть тебя Ответчиком. Вставай, Ответчик. Кофе подано.
Еще почти ничего обо мне не зная, она нашла правильное имя. Задавали вопросы, и я отвечал. За каждое сказанное слово. За каждое невыполненное обещание. Так сложилась моя жизнь в России, в Америке. И не я ее так сложил… сложения вообще у меня в жизни было гораздо меньше, чем вычитания… Удивительно, что она почувствовала… Ведь и сам уже называл себя так еще в прежней жизни.
Вставать не хочется. Все еще лежу в постели, свернувшись калачиком. Душа спросонок баюкает неожиданное счастье, которое стряслось со мной прошлой ночью.
Осторожно протер указательными пальцами глаза, повернул их зрачками наружу. За спиной у Лиз крупная фотография в овальной рамке. Смутно знакомое, худощавое лицо молодого человека с высоким лбом и торчащими во все стороны буйными волосами.
– Майкл, мой сын. Учится в университете, в Филадельфии. – Бережно поворачивает лицо сына к стене. Чтобы не начал выискивать черты Ричарда? – Ему не нужно это видеть… Хочешь что-нибудь еще узнать о моей жизни? Кроме Майкла, никого нет. И любовников тоже довольно давно уже нет. Правда, ситуация начинает меняться со вчерашней ночи… Имей в виду, у меня на тебя очень серьезные виды, Ответчик… Что-то не замечаю, чтобы ты испугался. А следовало бы… Слушай! – перебивает она себя. – А вдруг я все придумала и ты со мной после сегодняшней ночи и встречаться не будешь? Откуда я знаю, что у тебя на уме? Может, ты женат? Или у тебя невеста в России?
Но я не слышу. Это сейчас совершенно неважно. Влюбленный Ответчик не женат, больше двух месяцев как не женат, и у меня нет невесты. Сужающийся солнечный луч, наполненный переливающимися пылинками, тянется от окна к смеющемуся лицу Лиз. И кажется, что это для меня сошелся сейчас на нем клином весь белый свет. Вскакиваю с постели, мягко ударяюсь плохо соображающей головой о выступ тьмы и пытаюсь дотянуться до Лиз.
– Подожди. Давай хоть позавтракаем, я все приготовила…
– Ну нет. Сейчас не до завтрака… есть дела поважнее…
Она, легко отстранившись, измеряет меня насмешливым взглядом. Взгляд спотыкается о ту мою выдающуюся часть, которая опять устремлена к ней. Результат явно ее удовлетворяет.
– Действительно, дела у тебя есть… И за что мне такой красавец? – про себя, впрочем, так, чтобы я слышал, бормочет она. Шутка повисает в воздухе, становится довольно плоской и вызывает у меня лишь слабую тень усмешки. Полностью натянуть эту тень себе на лицо не удается. Или это переселение с одного берега Атлантики на другой плохо отразилось на моем чувстве юмора? – Никуда тебя не отпущу. У нас много времени. Пусть отдохнет… Ты знаешь, я так глупо счастлива сейчас! Слушай, Ответчик, мне понравилась твоя рубашка. Она очень уютная и просторная. Давай меняться. Предлагаю тебе свой серый кашемировый свитер. Не прогадаешь! У нас один размер.
– Неужели у меня такая большая грудь? Ладно, давай. Только я хочу за нее еще кое-что.
– Ну вот ты и торгуешься уже… Получишь. Больше, чем тебе необходимо. Но не сразу… – Снова медленно проводит она по всему моему телу порхающей синевой глаз. – У тебя появилась самоуверенность, самоуверенность собственника. Мне это нравится… Не хотелось бы тебя видеть нерешительным, не знающим, что делать… Кофе стынет… Ванная в конце коридора, налево. Не заблудишься? Мое полотенце на двери. Только что им вытиралась. Ты тоже можешь им воспользоваться. Мне нужно все твое. Даже запах… Нет, халат я тебе не дам. Ходи так…
Но мне запах, скопившийся за ночь во рту, совсем не нравится.
– У тебя нет лишней зубной щетки?
– Нет, лишней нет. – Она заходит за мной в ванную и легко, как бы случайно касается своей щедрой грудью. – Хочешь взять мою? – Испытующе смотрит на меня. – Вон ту, голубую.
К своему удивлению, я не колеблясь беру голубую щетку и, уткнувшись каменной ширинкой в раковину, начинаю весело драить зубы. Наши головы – щека к щеке – отражаются в зеркале. Раздвоившимся взглядом рассматриваю нас обоих. Себя, влюбленного собственника, с белым от пасты ртом и торчащей из него голубой щеткой, и ее, вдруг помолодевшую – возраст у нее удивительно переменчив, зависит от освещения, – с безоглядно счастливой улыбкой, будто минуту назад вышла из моря и кристаллики соли переливаются на лице.
– Теперь и полотенце у нас общее, и зубная щетка. И расставаться мы не собираемся. Правда ведь, Ответчик?
Что правда, то правда. Она знает, что делает… Нужна огромная смелость, чтобы привести в свои семейные покои почти незнакомого человека, чтобы впустить в себя его незачехленный самоуверенный член. Человека, которого к тому же еще и обвиняют в преследовании другой женщины. Мало ли чего… Мы могли бы пойти в отель. Но, как видно, хотела показать, что полностью доверяет. И показать, как она живет. Чтобы в памяти у меня осталось что-то более важное, чем пустые стены гостиничного номера, что-то связанное с ней самой. Или это аванс мне на вырост?
Я смотрю на шевелящийся в зеркале комок из своего лица, ладоней, полотенца. Протяжно выпеваю скользящее имя, кончиком языка залезаю внутрь его, осторожно облизываю каждую из трех удвоенных букв… Лли-иззи… скрепляю их слюною вместе с зубной пастой, снова выдыхаю его. Лли-иззи. Но ее в ванной уже нет.
Ответчик в джинсах, голый по пояс, сидит за столом на кухне, увешанной медными дисками сковородок, и с бессмысленной ухмылкой, но очень пристрастно следит за каждым ее движением, вбирает каждую мелочь. Мебель благородного темно-серебристого цвета. Очищенное вчерашней грозой птичье утро вовсю щебечет за приоткрытым окном. Света в кухне намного больше, чем могло бы войти сквозь него. В руках у меня чашка кофе. (А может, это и не кофе, но кайф, новое счастье дымится сейчас прямо передо мной? И надо лишь опустить веки, позабыть обо всем и, не сопротивляясь, погрузиться в него?) Говорить вслух о том, что сейчас чувствую, я даже не пытаюсь… Лиз летает по выстеленному сиянием полу между плитой и столом. Медленные замысловатые пируэты, напоминающие круженье пчелы, собравшей слишком много меда. И я вдыхаю, жадно втягиваю в себя глазами каждое движенье.
Весь облик Лиз приобретает жемчужный оттенок. Вот она перебирает что-то внутри холодильника. Наклоняется, чтобы я мог оценить ее фигуру. Снова пируэты и прилипшие к ним пересверки электрического света. Скользящая музыка для глаз. Мелькают маленькими капельками крови накрашенные ногти. То проступает, то исчезает светящийся конус кружащихся рук, запястий вокруг ее наполовину – на нижнюю половину! – обнаженного тела. Она по-прежнему только в одной моей короткой рубашке. Это делает загорелые ноги еще длиннее. Рубашка едва прикрывает… – да ничего она на самом деле не прикрывает, скорее уж наоборот. На столе вслед за кофе сами собой возникают бублики, сыры, круассаны. И множество блестящих ножей, вилок, ложечек.
Струящийся повсюду тихий свет проходит сквозь нее, раздваивается, превращается в прозрачные завораживающие крылья, шуршащие за спиной. Веселый чревовещатель-холодильник в углу бормочет невнятно, но одобрительно. И размытые следы пируэтов продолжают еще по инерции кружиться по кухне.
Я поднимаю дымящуюся чашку, точно хочу произнести тост, и, не отрывая взгляда от Лиз, осторожно пью обжигающий напиток. Тонкая светящаяся нить соединяет наши глаза.
Она подходит вплотную. Словно потешаясь над моей застенчивостью, собирает вместе все свои движения и застывает, приподнявшись на одной ноге. Другая, согнутая в колене, покачивается в воздухе прямо перед моим лицом. Трепещущие движения вытянутых пальцев, запрокинутых запястий. Блеклые желтоватые пятна делают их старше, чем ее лицо.
Ответчик немного отдаляется и со стуком опускает руки на стол. Электричество пронзительно жалит локоть. Проводит ладонями вниз по лицу, втирая идущее от Лиз слегка потрескивающее сияние. Наверное, в детстве балету ее тоже обучали. Как полагается в добропорядочной семье бостонских браминов. Старые деньги многих поколений. Самая высшая каста. У них совсем другие обычаи. Девочек учат украшать общество и не учат сомневаться. Разводов в таких семьях не бывает. Все остается внутри. Триста семей бостонских браминов живут рядом с тридцатью тысячами русских евреев. Но они почти не общаются и не имеют никакого представления друг о друге. Страна так устроена, что в этом нет необходимости. А я оказался глубоко внутри чужой территории. Даже не враждебной, а просто безразличной ко мне. Не имею представления о законах и обычаях тех, кто тут живет… Понять, что Лиз на самом деле чувствует, почему все произошло очень быстро, не так уж легко. Во всяком случае, еврейское происхождение не должно было бы делать меня особо привлекательным. Но, похоже, здесь этого не замечают.
Но через минуту я уже забываю о высоколобых протестантских предках, забываю обо всем на свете. Взгляд мой плавно скользит сверху вниз, раздваивается возле пупка и, не удержав равновесия, шлепается на живую каштановую полоску, которая, ослепительно вспыхивая, дышит внизу живота. Прилипает к ней. Заросший короткими курчавыми волосками влажный вход в ее тело. Тело зрелой, умудренной знанием жизни женщины. Сами собой расправляются складки на джинсах у меня в паху. Но я знаю, всего одно ее неверное слово могло бы сейчас убить просыпающееся желание. К счастью, Лиз молчит.
– Теперь никуда не уйдет, – думаю я, но при этом почему-то сильно волнуюсь.
Нестерпимо хочется курить. Начинаю машинально рыться в кармане в поисках спичек. Коробок оказывается в другой руке.
Невозможно представить, что эта сильная женщина с узкими бедрами была когда-то беременной, и этот плоский живот выпирал далеко наружу. Что она орала по-звериному, когда из него вылезал кричащий красный ребенок, облитый слизью, – или тут женщинам делают уколы, чтобы рожали без боли? – что потом месяцами сосал вот эту грудь. А теперь стал взрослым мужчиной и уже учится в университете… У нее было много жизней, и я о них ничего не знаю… женщина, с которой провел предыдущую удивительную ночь, на самом деле близкой совсем не стала…
Она усаживается напротив, подпирая длинной ладонью склоненную набок голову и пританцовывая голой коленкой. Под едва наметившимся вторым подбородком появляется тонкая складка на шее. Завершает овал лица, делает еще более женственным… А может, это я подсознательно ищу в ней хоть какой-нибудь изъян? Чтобы она стала совсем реальной…
Очень трудно сидеть рядом и не протянуть руку, не дотронуться. Но пока сдерживаюсь. Заставляю себя. Хотя становится все труднее… Даже когда не касаюсь… Закуриваю, жадно затягиваюсь. Сразу же чувствую привкус пепла во рту и тушу сигарету.
Лиз, желанная и желающая, посматривает искоса на задумавшегося Ответчика и улыбается. Рука ее теперь лежит вертикально, прижимаясь тыльной стороной к стенке холодильника.
– Ты чего смеешься? – Я чувствую, что глупею с каждой секундой и что-либо с этим сделать не сумею. Да и не хочу. Дурацкое дело нехитрое.
– Просто нравится наблюдать за своим молодым любовником, который стесняется даже взглянуть на раздетую женщину. После всего, что делал с ней целую ночь. – Улыбка, исчезнувшая с лица, прячется теперь в голосе.
Несмотря на всю уверенность, в ней слышна какая-то глубоко запрятанная незащищенность. Незащищенность одинокой замужней женщины с нелюбимым мужем и со взрослым сыном, уже давно уехавшим из дома. Чудес предыдущей ночи еще недостаточно. Мы лишь начинаем на ощупь двигаться навстречу, и Лиз пытается поймать правильный тон, чтобы сгладить возможную неловкость. Может, путь нам предстоит очень длинный.
– Возраст мой тут ни при чем… – Я затягиваюсь погасшей сигаретой. Задумчиво вдавливаю ее в пепельницу. Раздавленный окурок на время перебивает запахи Лиз. – И вообще, хватит подчеркивать свое превосходство.
Она принимает игру, которую я предлагаю, и хохочет. Грудной, идущий от самого сердца смех настолько заразителен, что не выдерживаю и тоже смеюсь. И два наших смеха, весело и легко подталкивая друг друга, носятся там, где только что кружились ее пируэты.
– Значит, ты думаешь, что хватит? Ну что ж, проверим… – Вкрадчиво поглаживает она пол голой ступней.
Я перестаю слышать. Просто опускаю веки и чувствую, как входят ее слова. Входят не в уши, даже не в мозг, а куда-то в низ живота. Гремучая смесь любви и вожделения снова до краев наполняет меня.
Скользящее движение пальцев вниз по моим джинсам. Она распускает волосы и весело размазывает ладонью по лицу сияющий смех. Махая пустыми рукавами застегнутой на шее пелерины-рубашки, летит в спальню. Легкие, опасные движения бабочки-пчелы, возвращающейся в свое гнездо. Я с трудом, с томительным натягом поднимаю облепленную мурашками колоду одеревеневшей ноги. И неожиданно чувствую, что в душе что-то хрустнуло, сломалось. Знакомая горячая волна несет, несет, как беспомощную щепку, вслед за Лиз в спальню.
Это была моя единственная ночь – бесконечная ночь, длиною в целые сутки – в пропитанной запахом старых денег квартире Ричарда Лоуэлла, помощника государственного обвинителя. В его семейной квадратной постели, застеленной ярко-синей – под цвет ее глаз? – простыней. Посреди спальни с пушистым ковром на полу и морем колышущихся, благоухающих мандаринами цветов на обоях. С уткнувшейся в стену фотографией взрослого сына. Постель и цветы заботливо укачивали нас. На кухне Лоуэллов, уставленной странными декоративными растениями. На обитом скользкой прохладной кожей диване в гостиной с выходящим на три стороны эркером.
Враждебные вещи мерцали вокруг настороженной темнотой, не обращая никакого внимания на мои немые вопросы об их хозяине. На стенах под мощными балками из мореного дуба было слишком много тусклых картин в массивных золоченых рамах. Они вспыхивали тяжелым маслом, оживали, как только вступал беззвучный хор хрустальных огоньков в раскинувшейся над столом паучьей люстре. Издавали низкие, слипшиеся, словно гудение трансформатора, звуки, продолжавшие преследовать и после того, как я отворачивался. И раскрытый рояль помощника прокурора злобно щерил свою прямоугольную пасть, набитую черно-белыми подрагивавшими клавишами из слоновой кости. Единственное, чего я, Ответчик, не увидел в квартире, так это книг… ни одной…
На минуту представил ее и на другом конце стола смутную фигуру Ричарда. Они сидят со склоненными головами, Ричард строго бормочет молитву перед началом семейного ужина. Она опускает голову, служанка вносит еду.
Тяжелая мебель в прокурорских покоях сразу невзлюбила вторгшегося сюда чужака, нагло ходившего полуголым из комнаты в комнату и с глупым любопытством рассматривавшего, трогавшего ее своими варварскими ладонями. Она и не пыталась этого скрывать. Просто, нетерпеливо подрагивая маленькими радугами на внезапно заострившихся краях, изготовилась к психической атаке против меня и ждала. И лишь эта квадратная кровать – наверное, из любви к Лиз, к ее длинному прохладному телу, которое она столько ночей чувствовала на себе, к ее спине, животу, груди, коленям – приняла меня тут же и без всяких колебаний…
Наши отношения начались с кровати. С этой огромной квадратной кровати… Страшно представить себе, что она видела за все годы здесь, в супружеской спальне… Хотя все равно у нас было прекрасное начало… На довольно широкую ногу живет помощник государственного обвинителя. Но размер его ноги меня уже не волнует. Теперь все будет иначе! Даже ради Лиз больше сюда никогда не приду. Это совсем другой мир, в него я попал случайно. Она, конечно, понимает и сама предлагать не будет. Слишком обжито, слишком уютно фамильное гнездо, обставленное добротной самодовольной мебелью. Женская рука – я теперь хорошо знал эту руку, знал, как она скользит по животу, обхватывает мой сам собой отделяющийся от тела, перевозбужденный член, осторожно гладит его, – та же заботливая женская рука была заметна в каждой детали этой очень уж семейной квартиры, в картинах на стенах, в цвете обоев, в махровом полотенце, аккуратно повешенном в ванной. И лишь спальня, я был уверен, оформлена в соответствии со вкусами помощника прокурора. Она явно отличалась от остальной квартиры. Минималистская обстановка должна подчеркивать последнюю правду того, что здесь происходит. Чтобы ничто не отвлекало. «Черный квадрат» Малевича был бы тут на месте. От Лиз только лакированная китайская ширма в углу, ночной столик с лаликовой лампою ар-деко и высокое овальное зеркало – венецианское стекло? – рама которого напоминает вьющуюся виноградную лозу. Я совершенно отчетливо представляю ее в нем сейчас. Подняв руки, она закалывает волосы. В той части спальни, которая вне моего взгляда, квадратная синяя постель с нетерпеливо сопящим телом Ричарда. Еще минута – она через голову натянет на себя короткую прозрачную ночнушку и отправится к нему. И раздвинет себя. Отвратительное огромное слово «влагалище» всплывает у меня в голове, раскрывает свои набухшие слизью влажные губы.
А потом мы были снова посреди благоухающих цветов на обоях в синей укачивающей постели, и за краем ее продолжалась наша первая ночь. Даже не постели, а кровати: было в ней что-то от крова. Крова для нас двоих…
Лиз уходит в ванную, включает душ, и я сразу же снова слышу ее:
– Это Лиз Лоуэлл. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение.
– Где ты всегда шляешься? Мне надоело тебя разыскивать! – Профессионально поставленный рычащий голос человека, привыкшего обвинять. Как видно, чувство собственности у помощника государственного обвинителя развито очень сильно. – Завтра в семь тридцать мы должны быть в аэропорту, встречать Майкла. Ты не забыла? Потом по дороге домой надо заехать к маме. Она немного приболела. Мы не были у нее уже больше трех недель. Она будет рада видеть нас всех вместе.
Я, любовник его жены, с ненавистью смотрю на развесивший черные эбонитовые уши телефон. Чтобы избавиться от самоуверенного голоса в трубке, достаточно лишь приподнять за уши и сразу отпустить. Избавиться от того, кому он принадлежит, было бы гораздо труднее. И это Лиз могла бы сделать лишь сама… Но ведь есть еще Майкл… А может, и еще что-то есть… Слишком мало о ней знаю… Нет! Так нельзя! Мы могли бы встречаться у меня. После того как разошелся с Аней, у меня довольно уютная квартира в центре города. По крайней мере, не будут без конца лезть в душу чужие вещи, не будет ощущения ворованного… Хотя дело, конечно, не только в вещах…
Вернулся домой на следующий день около полуночи и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. И, словно убедившись, что наконец уснул, телефон вспорол ночь совсем рядом. Захлебывающееся молчание холодной струей вливалось в мое сонное ухо, наполняло его, переливалось через край. Звонки затем повторялись каждые десять минут, пока не отключил телефон.
12. Подходить разрешено. Спринтер и секретарская дочка. Анонимка
(Бостон, 2 октября 1991 года; Ленинград, 1982 год)
Снова дождь. Смывающий память проливной дождь. Дождь шел и тогда, в Германии. Первый западный фильм в предыдущей жизни, «Чайки умирают в гавани». Фильм о человеке, которого все время обвиняют, преследуют и в конце убьют. Мелкая рябь лоснящихся от воды зонтов плывет над тротуаром. Впитавшие в себя свинцовую серость бостонского неба капли наполнены переливающимися отражениями. Черный, сплошной дождь, проколотый над зонтами цветными дырами светофоров. Будто только что с грохотом проломилось дно неба над Бостоном. Все мокрое, скользкое, размытое струится на здание суда. Где в сотне неотличимых комнат с девяти утра до пяти вечера выносят приговоры. Когда дождь кончится и выйдет солнце, от неба останется синяя ссохшаяся корка. А непотопляемый суд всплывет вместе с оправданными, с теми, кто спаслись, как новый Ноев ковчег.
Плачущее небо стекает Ответчику, Грегори Маркману, за шиворот вдоль позвоночника в хлюпающие туфли. Стекает со лба по глазным яблокам прямо в разбухший от влаги и недосыпания мозг. Оседает мокротой в гортани.
Я стою уже почти час (!) в очереди у входа, глотая промозглый воздух. Много людей судится в Бостоне. Очередь кажется мокрой живой веревкой, брошенной на асфальт. В дверях суда она образует узел. Внутри его обрюзгшие полицейские Аты-Баты – их широко размазанная блеклыми красками пятнистая униформа напоминает неверно собранные детские пазлы – роются, не торопясь, в сумках. Проявляя положенную бдительность, заставляют «в порядке живой очереди» снимать плащи, вытаскивать ремни из брюк, вытряхивать мелочь из карманов. Придирчиво обшаривают и ощупывают. Водят по спине, тычут между ног капризной пищащей палкой. Боятся, видно, чтобы кто-нибудь не взорвал ко всем чертям этот муниципальный суд. Проходишь вертушку, и сразу гул человеческих разговоров вплывает вместе с тобой внутрь здания, растекается по коридорам. Ты в совсем другом мире.
Останавливаюсь в вестибюле суда и рассматриваю Юриспруденцию в нише. Завязанные глаза и маленькие, сразу и не заметишь, аптекарские весы в толстой руке. Сжимающий их кулак гораздо светлее, чем ее лицо. (Недавно восстанавливали отбитые пальцы? Весы немного покачиваются…) Как она умудряется взвешивать дела человеческие без гирь, да еще и с завязанными глазами? Я уверен, с точки зрения ЮрисПруденции – если здешняя Пруденция Юрис, несмотря на завязанные глаза, все же хоть что-то видит – против меня нет никаких улик. Даже любопытно, что будет делать суд с этой нелепой жалобой.
