скачать книгу бесплатно
Иногда мне жаль, что сейчас у парней так мало возможностей быть красивыми. Вместо коней – машины, вместо красивых мундиров, в которых спина всегда прямая, плечи широкие, а пояс тонкий – какие-то бесформенные брюки с заклёпками, футболки и шорты. А ещё знаешь, эти «шуршащие штаны» от спортивных костюмов, в которых ходят у нас по городу мужчины. И вот улыбка… Сейчас она у многих затравленная, кривая. И глаз не видно из-под чёлки. А мне нравится, как улыбаешься ты – не из этого времени. Ты гордо приподнимаешь подбородок (которым я так часто любуюсь!), слегка смежаешь веки, кажешься неприступным, но тут… на твоих губах появляется улыбка: тоненькая, нежная, нежданная, как луч солнца в грозовом небе. И у меня в такие минуты по спине пробегают мурашки.
Скучаю по тебе. Жду и жду, когда ты снова улыбнёшься – так, как в том мае, когда говорил с Андреем, стоя рядом с нашей партой. Ещё ты смеялся. Данилка сказал бы: «ржал». Но о тебе я никогда не скажу так грубо. Улыбайся чаще, моя радость.
Я люблю тебя.
Старый пруд
Есть пора между летом и осенью, когда свежее становятся ночи, а небо раздаётся, отдаляется, темнеет глубиной и, как яблоками, покрывается звёздами. По утрам легко почувствовать в воздухе сухой горьковатый аромат костров, различить паутинки, разбросанные по кустам облепихи, по разлапистым веткам клёна, к которым уже пришиты алыми лоскутами тревожные листья-флажки, по макушкам увешанных плодами слив.
В эту пору Дашка ходит с Сашей и родителями на дачу – убирать огород. Под деревьями ещё лежат переспевшие ягоды тёрна, жёлтые и фиолетовые сливы, изъеденные осами сахарные груши. Кусты картошки, которую успели выкопать в субботу, желты и грязны, как водоросли, выброшенные морем. Осталось срубить капусту, выдернуть остатки свёклы, сжечь ботву и срезать, уходя, цветы, чтобы сделать к началу осени три букета для Саши, Алёнки и Дашки.
Сосед дядя Коля, как обычно, ругается. Он жил на даче всё лето, и на его земле не найти ни единого ненужного ростка. А у забора Кондрашовых поднялся метровый хвощ, на малине и крыжовнике висит повитель, обломанная ребятишками ветка яблони так и не спилена.
– По морям, по заграницам! А на дачу только по выходным! – ворчит дядя Коля, и Дашке кажется, что это Леший, вернее, Дачный, дух-хозяин здешних мест. – Сейчас ведь как?! Купють зямлю – и давай шашлык жарить. А она ведь живая, ей уход нужон. Она у вас тут и пропадает, как женщина, которая не ро?дит. Злая земля.
Эти слова кажутся Дашке несправедливыми. Они ли не делали грядки вместе с мамой? Они ли не сажали ряд за рядом семена, они ли не пололи в жару клубнику и морковь? А потом не Сашка ли, маленькая, с ногами, грязными до колена, таскала в дырявой лейке воду для поливки?
– Не расходись, дядь Коль, – отвечает папа. – Мы с женой в этом году без отпуска. Хорошо, хоть так справляемся.
Но сосед продолжает ворчать, потому что не знает места лучше и важнее дачи. И у мамы портится настроение, и Дашке с Сашей больше не хочется печь на костре духмяные яблоки, пшикающие соком.
Когда работа заканчивается, мама расстилает на траве байковое одеяло, раскладывает яйца, помидоры, лук, колбасу. Рядом тут же устраивается пёс Филька (ни одного похода на дачу он не пропустил). Видно, как он сглатывает слюну, как отражаются в глубине коричневых умных глаз рыжеватые язычки костра. Саша смеётся, бросает ему колбасные шкурки, и Филька подпрыгивает, к большому неудовольствию мамы, повисает над скатертью шерстистой радугой коренастого тела.
– Я погуляю, – бросает Дашка и, не дождавшись ответа, уходит. Сегодня ей обязательно нужно навестить пруд.
Этот пруд был раньше обитаемым. Когда они с Сашкой были маленькими, бабушка приводила их сюда купаться. А потом год за годом вода становилась грязнее, затягивалась ряской. Мальчишки выловили несколько ужей, чем до полусмерти напугали чинных тётенек с «богатых дач». Эти «богатые дачи» и выросли здесь из-за близости к пруду и лесу. Вдобавок кто-то пустил слух, что в пруду завелись русалки, и дурная слава сделала своё дело: место стало необитаемым.
Люди любят искать виноватых. Вот и решили обвинить во всём тёмном, во всех своих ужах и ужасах, этот пруд. А Дашка не верит наветам, чует сердцем: он чист.
«…Что такое любовь? Почему она проходит? Когда, в какой день и час люди перестают понимать друг друга, заботиться друг о друге? Или можно любить только самых близких, а весь мир – ярко и по-настоящему – только когда ты юный?» – так думает Дашка, склонившись к своему отраженью. Сейчас, когда в её сердце, как в этом пруду, плавают облака и листья, когда в нём отражается каждая травинка и любое дуновение ветра вызывает дрожь, трудно понять, откуда берётся в мире зло и почему бывают жестокими люди.
Сегодня пруд тёмен, чуток – её душа. С ногами в тёплой глубине, Дашка сидит на прогретых за день мостках, одна, в стороне от роящихся дач, от времени и людей. В дремотной немоте воды белеет её лицо – неподвижное, немного чужое своей скуластой серьёзностью. Поёт комарик. Приближается вечер.
На воду соскальзывает лист – лёгкий, сухой – плыть и плыть, не боясь утонуть. «Это с тополя», – думает она, запрокинув голову. И тут начинается. Кружится солнечный водоворот, вовлекая в свою воронку небо, листья, птиц, стрекоз, кусты ракит, блики солнца на них, пруд и Дашку вместе с мостками. Странное и страшное счастье – жить… Сужаясь там, в высоте и глубине, у самого дна воронки, в просвете тополиной кроны и ветвей, звонко голубеет небо. И сквозь тонкую плёнку облаков смотрит вниз чьё-то лицо, как будто тоже ища отраженье – здесь, на земле.
«А ведь я некрасива», – вспоминается Дашке, и голова её склоняется. Отражение смотрит с горькой и нелукавой усмешкой. «Почему же – нет?» – словно спрашивает зыбкость пруда. Игра теней и света, неслышное колыханье воды и воздуха творят другой и, может быть, истинный облик. Лицо отраженья мерцает и тает, по-русалочьи поёт и льётся. Некрасива и стрекоза, присевшая на краешек платья. Несуразная, с влажным выкатом глаз – металлическая и механическая в сравнении с бабочкой или пчелой. И всё-таки в стрекозе есть музыка, трепет и свет, есть задумка.
«А в чём была задумка, когда творилось то, что теперь – я? Может, в том, чтобы сидеть вот так и вспоминать его улыбку… Но, если вспомнить, до самой мельчайшей мелочи вспомнить, что – потом? Для чего? Что миру от моей любви? Может, она упадёт малюсенькой каплей в какой-нибудь такой же забытый всеми пруд, и никто о ней не узнает. Даже сам пруд ничего не поймёт, ему не станет ни холоднее, ни теплей. Тогда зачем, зачем?.. Зачем срываться и лететь неведомо куда, отчаянно падать, а потом – умирать, растворяться?..».
Дашка вздрагивает. С тяжёлым звуком в воду плюхнулась жёлтая лягушка. Всё это время она сидела рядом, недалеко от Дашкиной ладони. Видно, как под водой лягушка отталкивается и плывёт в глубину, тёмную и понятную ей одной.
Из дневника неотправленных писем
28 августа
Завтра будет встреча с учителями и мы, наверное, увидимся. Каким ты стал за лето?
Говорят, что лето – это маленькая жизнь. Если так, то я состарилась. Все мои дни были как один бесконечный сон. Если вынырнуть на поверхность – одно и то же, с точностью минута в минуту, по распорядку. А если не выныривать – лето было прекрасным.
Просто я всё лето думала о тебе. Мне кажется, ты должен был это чувствовать. Утром, днём, вечером, ночью, когда стрекоза качалась на листьях камыша, когда влетала в форточку назойливая муха, когда мы жгли за домом костёр, когда играли в лапту, когда катались на велосипеде, когда я шла за хлебом и когда заплетала косы, когда гремел гром и когда сияло солнце, когда луна целиком влезала в окно и когда звёзд не было видно, когда пищал сверчок и когда ругались соседи – я думала о тебе каждую минуту.
Руки что-то делали, ноги куда-то шли, уши кого-то слушали, глаза по привычке смотрели на зелень, на землю, но думала я о тебе. О тебе было облако, похожее на башмак (я сфотографировала его), о тебе были белые простыни во дворе у соседки, о тебе был влажный запах речного ила и плеск осторожной волны. Все книжки и песни – тоже были о тебе…
Вот так. Это мини-сочинение о том, как я провела лето. Из-за того, что учиться было не надо, в моём лете тебя было больше, чем в осени, зиме или весне. Скажешь: зациклилась. Может, и так. Я ни на что не покушаюсь. Живи себе и живи – это только здесь, в своих письмах, я смелая, а вслух не скажу ни слова. И всё-таки, милый мой Максим, мне так интересно, каким оно было у тебя – это Лето…
После лета
Вряд ли Максим пойдёт на встречу с учителями, но вдруг всё-таки?.. Дашка знала, что если перед сном хорошенько «намечтать», желание точно сбудется. «Намечтать» – значит, представить в мельчайших подробностях, как будто нарисовать.
И она представила: Максима, подросшего за лето, ироничного, невозможного – под ресницами синий плеск, – себя в белом летнем платье (можно же, это же не на уроки), загорелую, похудевшую (целое лето сидела на овсянке, огурцах и яблоках, плавала, бегала, качала пресс), представила тополя у школьного крыльца, шумящее вокруг человечье море… И так лежала всю ночь, не шевелясь, с бессонными сухими глазами.
…Утром ребята собирались нехотя. Пусть идут отличники – потом расскажут остальным. Но Дашка живёт дальше всех от школы, ей надеяться не на кого.
Она пришла на полчаса раньше. Встала на крылечке, как и мечтала. С крыльца видно улицу, на которой живёт Максим. И вот, не успела Дашка толком поволноваться, как он появился. «Так рано? И одноклассников ещё нет!».
Крикнуть бы: «Привет!». Подойти бы. Но Дашку словно к земле пригвоздили, шепнули: «Не смотри ему в глаза, ничего не говори». Ноги стали ватными. Дашка заставила себя улыбнуться, слабо махнуть рукой. И Максим кивнул. Кивнул, но не подошёл. Уселся на забор напротив крылечка. Сел и покрутил головой – стал ждать одноклассников. Только бы не достал телефон, не начал играть… «Подожди…», – попросила глазами Дашка.
Она решила обязательно сделать в этом году так, чтобы он всё узнал. Только как это сделать – пока не придумала. Не дело девчонке признаваться первой – это Дашка чувствовала, но психологи из девчачьих журналов в один голос советовали подавать знаки. Какие же это были знаки? Улыбки, взгляды, чувство юмора, хороший внешний вид, красивая походка. Всё лето ушло на репетиции. Но Дашка чувствовала: психологи что-то забыли. Разве в походку влюбляется человек?..
Она вздохнула: была – не была! – и принялась смотреть. Одноклассников пока нет, значит, можно. Сначала смотреть было страшно. Что он подумает? А потом… потом, наоборот, она и сама не смогла бы оторваться.
Рождает же земля на свет вот таких! Лицо у него светлое, белый лоб под чёрной чёлкой, брови – вразлёт, под ними глаза… и нет ещё такого хорошего верного слова, чтобы о них сказать. Глаза не голубые – синие, и там – такое!.. Губы тонкие, почти ниточкой, треугольный гордый подбородок. Ах, дедушка… Какой там Андрей Болконский!
Из дневника неотправленных писем
3 сентября
Ты вырос. Теперь мы одного роста. Выше меня только Элька, выше тебя – один Илюха. Мы одного роста, одного возраста (ты всего на три недели старше), мы родились в одном месяце – правда, чудесные знаки?
Как хорошо, что сегодня ты был у доски. Я так соскучилась по твоему почерку! Наверное, скоро почерк станет совсем неважным. Люди пишут друг другу в сети, посылают сообщения по телефону. Но сейчас, когда мы пишем на доске, каждую букву видно как на ладони. Мама говорит, что есть учёные, которые могут определить характер человека по почерку. Я не учёный, но мне кажется, что все буквы, которые ты пишешь, – это твой народ. Они живут в тебе: и вытянутый овальчик «б» с решительной, остроугольной закорючкой, похожей на ручку шарманки, и потомственное гордое «П» с ножками ампировских львиных кресел, и хорошенькое «е», и стремительное «М».
Я бы расцеловала каждую твою букву. Потому мне и не хотелось стирать их, когда меня вызвали. Я стёрла только то, что было написано до тебя, и писала сверху. И последний хвостик «я» в моей строке коснулся первого хвостика твоего «П», как будто они взялись за руки…
Видишь, каждый сходит с ума по-своему.
Милый мой Максим, я боюсь, что, по своей привычке, превращаю свою любовь, да и тебя вместе с ней – в слова. Знаешь, это, наверное, потому, что я знаю, как с ними управляться. А вот как справиться с собой, когда ты стоишь и смотришь, – не знаю…
Счёт методом ряда
«Завтра Данилка не придёт, как и сегодня, – думала Дашка, засыпая. – Не может же он выздороветь за один день! А Ксюша опять усядется к Ане, они всегда садятся вместе на физике. И тогда Максима посадят на единственное свободное место, рядом со мной… Только бы завтра не нашлось других свободных мест!»
В кабинете физики четырнадцать парт, а не пятнадцать, как везде. И 8 «Б», состоящий из тридцати человек, умещается в нём только тогда, когда кто-нибудь болеет.
Дашка намечтала правильно: всё случилось так, как она хотела. Максим слегка поскандалил с Ксюшей (как-никак, она опять захватила его законное место) и физик пересадил его за первую парту к Дашке.
Солнце в окне слева слепило глаза, но зарумянилась почему-то не левая щека, а правая. Ах, Анюта такая счастливая! Она сидит рядом с ним всегда! И чувствует где-то близко его дыхание, временами ловит его весёлый и лукавый взгляд.
– Классно! Эту лабораторку я точно напишу на пять! – Максим придвинулся поближе и, с явным намерением списывать, задел Дашку локтем.
Она улыбнулась.
– Ну? – он подмигнул.
Подошедший к их парте физик принялся объяснять, как надо сложить горошины, чтобы подсчитать их методом ряда.
– Тела малых форм трудноизмеримы. Иногда для вычисления их размеров пользуются методом ряда. Тела выстраиваются в ряд, а потом общую длину делят на количество тел.
– А толщину так можно измерить? – поинтересовался Максим.
– Можно.
– Прикинь, – громким шёпотом сказал он Дашке, – мы такие стоим на физ-ре, выстроились в ряд. Нас таких подсчитали. И тут вдруг тело Сибирцевой и тело Дугиной оказались одинаковой толщины!
Ира Сибирцева была полненькой, а Вика Дугина, наоборот, не знала, как одолеть худобу.
– Этот метод для вашего класса не подходит, – сказал физик, никогда не пропускавший мимо ушей ни одного шёпота и умевший ловить на лету записки. – Ибо ваши тела никак нельзя назвать малыми.
Дашка мучительно покраснела. Ей показалось, что Анатолий Андреевич почувствовал её смятение и нарочно подслушивал, о чём они говорят.
– Ты не отвлекайся, Приходько. Пересесть на место Куракина – ещё не значит достичь его уровня понимания физики.
За спиной ехидно хмыкнул Сёмушкин.
Дашка аккуратно сложила горошины в железный желобок.
– Давай помогу, что ли, – предложил Максим.
Они сложили горошины в желобок, и пальцы их соприкоснулись. Дашкины руки тут же похолодели, так что Максим отдёрнул от неожиданности палец.
– Что ж такие руки ледяные?
Дашка подняла на него ресницы, опять улыбнулась и не смогла ничего сказать. Наверное, это оттого, что весь жар скопился в груди, и сердце стало таким тяжёлым, что трудно дышать.
Так они и сидели – вполоборота друг к другу. Максим говорил, говорил, говорил («неужели он всегда столько болтает?»), а Дашка улыбалась.
Видела бы она себя! Лицо раскраснелось, волосы выбились из причёски, пушились и разлетались надо лбом, глаза сияли счастливым блеском.
Лабораторка оказалась совсем несложной. Физик прошёл по рядам, проверил, как идут дела, а у их парты не задержался – только многозначительно улыбнулся:
– Тебя, Кондрашова, надо бы, наверно, пересадить. А я думал, вы с Куракиным – два друга: Мороз и Вьюга.
Учителя… Ну, куда от них скрыться? Ну, почему им до всего есть дело? И ещё Олеська захихикнула сзади…
Куракин… А что Куракин? Как будто они муж и жена! Вот сами посадят с кем-то, а потом упражняются в остроумии! Конечно, тут есть, чему улыбнуться. По росту сидеть бы Дашке на последней парте, но она оттуда не видит – близорукость. И приходится сидеть с Данилкой, который ей по плечо, никак не вырастет. Он ласково зовёт Дашку «слонопатамчик» – за то, что она сдвигает с грохотом стулья и шатает стол, когда протискивается из своего угла отвечать у доски.
Данилка шарит в физике и алгебре, играет с детства в шахматы, и в этом ему нет равных. Ему прочат большую славу.
Конечно, лабораторки удобнее делать с Данилкой, но эта – настолько простая, что… Дашке кажется, что горошины – это планеты, а они с Максимом – космические великаны, подсчитывающие диаметр планет. На каждой есть жизнь, и протекает она в причудливых, не постижимых для человека формах. Например, вот на этой первой живут существа, похожие на тюленей. Они общаются соприкосновеньем усиков и взмахами хвостов. Лучшие представители обходятся взглядом глаза в глаза…
Глаза в глаза…
– Даш, а у тебя почерк очень красивый!
Зачем он так? Разве не знает, что нельзя такими глазами так смотреть?.. Море, небо, море, небо, море… Космос!
Однажды в глубоком детстве Дашку возили на море. Она почти ничего не помнит, кроме тёплых волн, поочерёдно бьющихся о берег. Дашке хорошо и страшно было стоять у кромки воды, сомкнув глаза и плотно сжав губы. Нарастает медленный гул, пробегает холодок по коже, и вот уже тебя всю – с ног до головы – накрывает холодом и солью, и вместе с отбегающей волной со страшной силой влечёт на глубину.
Вот и сейчас – так…
Урок закончился, а Дашке не хочется уходить. Берёза за окном белее белого – сияет и дышит прохладой. И кажется, что ветки, переплетаясь, поют: «Макси-и-им, Макси-и-им…», осыпают в синий воздух звонкие круглые листья.
Из дневника неотправленных писем
12 сентября
Сегодня воскресение и я скучаю по тебе. Наверное, я одна такая глупая, что хочу в школу. Тяжело пережить без тебя даже выходные – не то, что каникулы!
Тепло. Мы катались с братьями на велосипедах. Было немного грустно, потому что всё почти такое, как летом, но вот-вот закончится.
Папа сказал, что если постоит такая погода, мы поедем через неделю за грибами. Это хорошо. Я уйду подальше в лес и буду думать о тебе. Так думать, как думают деревья. Вопьюсь корнями в землю, чтобы не улететь от счастья, раскину руки, чтобы они, как ветки, звенели на ветру: «Вот какая я сильная, высокая – и всей своей силой, и всей высотой – люблю синеглазого мальчика, лучшее дерево в этом лесу».
Глава шестая.Кража
Дашка вернулась домой счастливая. Куда более счастливая, чем положено, когда совершаешь преступление. И совесть её не мучила. Скорее с восторгом, чем со стыдом Дашка плюхнулась на прогретое за день крыльцо рядом с Филькой.
«Сегодня я совершила кражу, – сказала она, обняв его за шею. – Вот, посмотри-ка».
Открыв портфель, Дашка достала слегка помятый тетрадочный лист в линейку – чуть желтоватый, с полями, отчерченными фиолетовой пастой. На листке аккуратным женским почерком было написано:
«Уважаемая Валентина Сергеевна! Максим не был сегодня в школе по уважительной причине!».
Когда Максим отдавал записку, Валентина Сергеевна недовольно скривила губы:
– Что же за причина такая?
– Уважительная! – гордо бросил Максим, не опуская приподнятого подбородка.
– Хм, проспал, небось… У матери у самой ещё молоко на губах не обсохло – а туда же, выгораживает лентяя.
Дашка никогда не видела на губах Елены Валерьевны капель молока. Она наоборот казалась ей довольно грозной. Но для Валентины Сергеевны, педагогический стаж которой подбирался к полувеку, мама Максима, безусловно, была девчонкой.
Записку пренебрежительно засунули под обложку журнала, и Дашка выжидала целый день, чтобы все про неё забыли, а потом, пользуясь положением старосты, хранительницы журнала, незаметно её присвоила.
Бумага не пахла ничем – как ни старалась Дашка выдышать запах его дома, его мира. Но сам её цвет, форма букв, выведенных рукой его мамы, нежная линия складки на чуть помятом листке были ей бесконечно дороги. Показав добычу Фильке, Дашка унесла её в свой тайник, сделанный в стене за кроватью.
– Даш, почитай мне! – из зала выбежала Саша. – Нам задали в школе, а я никак не могу в них во всех разобраться. Ты вроде такое любишь. Только прочитай так, чтобы я поняла, ладно?
Она протянула Дашке сборник греческих мифов.
