Новая сестра

– Надеюсь, что так, но все-таки лучше, когда в семье все в сборе. Мать передает жизнь, а бабка – вечность… А я, старая дура, не сумела тебя научить ни тому, ни другому.

– Перестань, пожалуйста.

– Жизнь есть жизнь, Катенька, и любовь – штука могучая. Поэтому ты лучше не клянись, а сразу подбери себе подходящий объект для воздыханий. А самое главное, помни, что ты всегда сможешь со мной обсудить свои переживания. Я, конечно, не великий эксперт в этом вопросе, но хотя бы утешу, а в случае чего и воспитаю неожиданный результат.

– Таточка!!! – краска бросилась Кате в лицо.

– Если жива буду, конечно, – улыбнулась Тата, – в конце концов, каждое дитя – это благословение небес. А мы с тобой, слава богу, больше не находимся в плену у буржуазных предрассудков. Спасибо пролетарской революции хотя бы и на этом.

* * *

Нина заглатывала кашу с невероятной скоростью. Ей не терпелось доесть и бежать, мысленно она уже была там, в школьном вестибюле, уже делилась с ребятами способами решения трудной задачи и планами на «после уроков».

– Не спеши, – сказал Виктор, – глотаешь как удав, а надо тщательно пережевывать.

– Это же каша, пап, чего ее жевать, – засмеялась дочь, – и так жидкая.

Мура в сотый раз сказала, что для хорошего пищеварения необходимо как следует перемешать пищевой комок со слюной, содержащей важные ферменты.

– Фу, слюни, – фыркнула Нина, – хорошенькая тема для завтрака.

– А ты ешь нормально.

– Ладно, ладно. – Стремительно заглотив последнюю ложку, Нина вскочила, глотнула чаю, точным мужским движением поправила зажим на пионерском галстуке, сделала еще один глоток и с громким стуком поставила чашку на блюдце. – Все, побежала.

В закрывающейся двери мелькнул портфель и подол школьного платья. Мура улыбнулась. В свое время она тоже ела так, наспех, на бегу, не разбирая что. Горячее, и ладно.

– Ты совсем не прививаешь ей культуру питания, а один я что могу? – Виктор со вздохом отложил ложку.

– Ты прав, Витя, ты прав. Только надо найти подходящий момент, по утрам у нее все мысли о школе, о ребятах.

Виктор улыбнулся:

– Да, тут она в тебя пошла. Настоящая общественница.

– Спасибо за комплимент.

Мура встала и подошла к подоконнику, где стояла спиртовка, маленькая медная турка и хранился драгоценный запас кофе, для конспирации пересыпанный в жестяную коробку из-под монпансье. Перед соседями и гостями Мура стеснялась, что живет лучше обыкновенных людей.

Дожидаясь, пока кофе закипит и гуща поднимется, Мура привычно чувствовала неловкость, будто она у кого-то что-то украла, хотя совершенно законным образом получила умопомрачительно пахнущие зерна в закрытом буфете партактива.

Идет борьба с уравниловкой, так что тут совершенно нечего стыдиться. Она – ответственный работник, имеет полное право пить натуральный кофе, без которого уже не представляет себе день. Не представляет, а все-таки заваривает после того, как Нина убегает в школу. Детям кофе нельзя, и такой уж распорядок у них сложился, что у дочки уроки начинаются прежде, чем они кончают завтракать, а все же не только поэтому. Стыдно ей пить кофе при Нинке, будто она у родной дочери что-то крадет! И все-таки, как пахнет, господи, а как вкусно… Никакого сравнения с желудевой бурдой, которую пьет несознательный элемент. И вообще все люди, кроме ответственных работников.

Правильно это, наверное, кто хорошо трудится, тот и жить должен хорошо. Нельзя, чтобы быт отвлекал от важных вопросов, так что борьба с уравниловкой правильная. И слово-то какое подобрали, уравниловка. Прямо сразу ясно, что это плохо. Борьба с равенством гораздо страннее бы звучала. Даже борьба с равным распределением материальных благ. Скучно становится, и вообще не хочется вникать, что это такое. А как слышишь «уравниловка», так сразу руки чешутся изжить. Хотя на самом деле борьба с ней не что иное, как ликвидация партмаксимума, который казался Муре одним из главных завоеваний социализма. И боролась она всю жизнь за счастье народа, а не за утренний кофеек…

Сняв турку с огня в последнюю секунду перед тем, как гуща выплеснется через край, Мура подождала минуту, подула сверху и разлила греховный напиток по чашечкам.

– Спасибо, любимая. – Виктор потянулся за сахарницей. – Ты просто волшебница.

– Ну что ты, – улыбнулась Мура, а про себя подумала: «Каждый день одно и то же».

– Ты все-таки выбери момент, поговори с Ниной о том, как важно правильно питаться.

Мура обещала.

– В первую очередь это необходимо для здоровья.

– Хорошо, – повторила Мура спокойно, зная привычку мужа повторять одно и то же по десять раз. Когда всю жизнь преподаешь, иначе, наверное, уже и не можешь. Издержки профессии.

– Обязательно поговори.

– Хорошо, – повторила Мура снова.

– Здоровье прежде всего, это безусловно, но еще подумай, что скажут люди, когда увидят, что наша дочь ест как троглодит.

Мура засмеялась, на что Виктор немедленно заметил, что ничего смешного тут нет.

– Не волнуйся, Витя, она умеет вести себя за столом.

– Тогда тем более. Нельзя, чтобы в гостях были одни манеры, а дома другие.

Мура кивнула. Что ж, когда Виктор прав, то прав. Спорить тут не о чем.

Пора было собираться на работу.

С тяжелым вздохом она положила в портфель брошюру с материалами съезда, которую брала домой и ни разу не открыла, оправдываясь перед собою срочной домашней работой. Ничего, нашлось бы время, если бы захотела.

Только горькая правда, в которой Мура отчаянно не хотела признаваться сама себе, заключалась в том, что она, секретарь партийной организации крупнейшего вуза, не понимает партийной литературы. Ненавидит себя за это, но продолжает не понимать. Проклятое свойство натуры, о котором ей говорила еще преподавательница с рабфака. «Вы, Мария, не умеете зубрить. Вам надо понять смысл, тогда вы легко запоминаете предмет, но учтите, что некоторые вещи достигаются только зубрежкой». Увы, смысл, кристально ясный в юности, в первые годы революции, теперь стремительно, как затонувший корабль полипами, обрастал какими-то «измами» и ускользал от ее понимания. Когда она слушала партийных вождей на конференциях и пленумах, другое дело. Страстная речь, атмосфера зала, всеобщее воодушевление действовали так, что сказанное с трибуны представлялось очевидным и единственно верным. Но как только затихала овация, Мура уже не могла бы пересказать суть выступления.

Так было с Кировым, любимым вождем. Однажды она присутствовала на митинге, где Сергей Миронович доказывал, что участие рабочих в прибылях противоречит самой идее социализма, и пока смотрела на открытое, подвижное лицо, пока слушала страстную выразительную речь, казалось, что иначе и быть не может. Мура искренне восхищалась мудростью и дальновидностью вождя, пока не прочитала ту же самую речь на страницах «Правды». То ли Мура оказалась еще глупее, чем о себе думала, то ли что, но с газетной страницы мудростью даже не пахло. Если бы это был не Киров, то Мура решила бы, что автор просто водит людей за нос, путает и отвлекает.

Речи и статьи партийных руководителей представлялись Муре теперь каким-то мутным потоком слов и штампов, а если она начинала вчитываться и глубоко вникать, то становилось еще хуже. Вылезали такие противоречия, которые никак нельзя было примирить между собой, не вывихнув при этом мозга.

Мура старалась понять, увидеть логику, спрашивала разъяснений у товарищей, но те почему-то реагировали так, будто она внезапно задирает перед ними юбку. Большей частью пугались и отводили глаза, отговаривались «партийной сознательностью», «классовым чутьем» и «единством».

Другими словами, нечего тебе, товарищ Павлова, понимать да раздумывать, поумнее тебя есть, просто следуй генеральной линии партии и не лезь туда, куда не звали.

Кто слишком много спрашивал, те давно исчезли. В самом деле, идет великая стройка, формируется новое общество, новый человек, не время рассусоливать. Дело надо делать, а не разговоры разговаривать. Главное, что мы твердой поступью идем к справедливому обществу, где все будут равны. Общество новое, а сознание пока еще старое, вот и провалы в логике. Ничего удивительного. Главное верить в партию, в коммунизм, тогда все одолеем.

С этой бодрой мыслью Мура тряхнула головой, привычным жестом воткнула в волосы гребенку, застегнула пальто, сунула ноги в ботики и отправилась на службу.

Не нужно думать, что если она не понимает партийных материалов, то она плохой работник. Да, должна агитировать и проводить линию партии в массы, но кто сказал, что своими словами? Кстати, у попов слишком вольное толкование Библии, в которой противоречий куда как побольше, называлось вообще-то ересью, и за это сжигали на костре.

Поэтому понимать совсем не обязательно, достаточно знать и доносить до сотрудников. Совсем не нужно себя упрекать, что программные речи вождей и передовицы «Правды» она на собраниях не пересказывает своими словами, а зачитывает вслух. Так надежнее, вернее. Иначе получился бы «испорченный телефон», дурацкая игра, в которую самозабвенно играют дети. Ну а они в комитете все взрослые люди, и у них не игра, надо доносить до масс максимально точно. В конце концов, партия доверила ей ответственный пост, чтобы она проводила генеральную линию, а не делилась своим мнением, которое яйца выеденного не стоит.

А так получается другая детская игра, в попугая? Повторюшка, как дразнятся Нина с соседским Петей? Ну и что, лучше так, чем ее идеологическая ошибка укоренится в головах коллектива. Медики вообще люди идеологически незрелые, много враждебного элемента, особенно среди старых докторов, среди которых многие понимают свою незаменимость и наглеют. И так внушают свои ретроградные убеждения молодежи, а если еще и парторг начнет отсебятину пороть, вообще караул.

Ничего, главная партийная работа не в речах и собраниях, а в заботе о людях. Мура поморщилась, потому что в ближайшее время ей предстояло позаботиться о зарвавшейся медсестре Антиповой. У нее не было сомнений в том, что она правильно не дала ход ее кляузе на Воинову. Элеонора Сергеевна образцовая старшая сестра, ее снять – это обезглавить всю неотложную хирургическую помощь. Правда, она не член партии, но участница обороны Петрограда, да и вообще достойная женщина. Всегда вежливая, скромная, жена профессора даже понаглее могла бы себя вести. Муре сразу не верилось в антиповскую балладу о том, как Воинова возомнила себя барыней и глумилась над бедняжкой-сестрой, как над последней прислугой, внезапно перевернув стерильный стол. А на неподготовленного человека, не знакомого ни с Элеонорой Сергеевной, ни с суровыми правилами асептики и антисептики, донос Елены Егоровны произведет сильное впечатление. Особенно вывод, что подобных замашек Воинова набралась не у кого иного, как у собственного мужа, офицера царской армии, между прочим. И нигде в этой прекрасной бумаге не написано, что он с восемнадцатого года воевал на стороне большевиков, а до этого где бедняге было еще служить, Красной армии-то не было…

Хорошо, что донос не полетел сразу наверх, где не знают ни супругов Воиновых, ни Антипову, и понятия не имеют, что Елена Егоровна из кожи вон лезет, лишь бы подсидеть свою начальницу. Так хочется ей на руководящую работу, так хочется, что и парторга она не пожалеет на пути к заветному креслу. В райком накатает жалобу, как Павлова покрывает буржуазный элемент, еще приплетет обязательно соседство по коммунальной квартире, если дознается. Плохо тогда будет. Конечно, у Муры заслуги перед революцией побольше, чем у Антиповой, но что былые заслуги перед нынешним каким-нибудь «измом», который всегда можно навесить на человека?

Что ж, струсить? Поставить во главе важнейшего узла хирургической клиники стоеросовую дуру, лишь бы только не иметь неприятностей? Да, если отступать, то лучше сразу назначать Антипову, потому что она будет методично строчить кляузы на любую, кто встанет между нею и вожделенной должностью, а нынешнее время тем и хорошо, что материал для доноса всегда найдется. Немножко наблюдательности, чуть-чуть фантазии – и вуаля, кляуза готова.

Мура свернула в скверик и замедлила шаг, услышав, как шуршат под ногами опавшие листья. Внезапно вынырнув из невеселых дум, она остро ощутила прелесть осеннего утра без дождя. Холодный, как сталь, воздух лился в легкие со стального же неба и бодрил. Облетевшая листва уже потеряла цвет, лишь кое-где виднелись ярко-желтые пятнышки, как привет от летнего солнца. Весело пахло горечью и тленом. Голые ветви деревьев казались нарисованными тушью, и бледная тень луны исчезала за ними в холодном осеннем рассвете. Мура остановилась, вдохнула изо всех сил этот рассвет и этот холод, зажмурилась на секунду и рассмеялась, так это оказалось хорошо.

И что еще надо человеку? Пойти сейчас, написать заявление, да и уйти на покой, не дожидаясь, пока выкинут пинком под зад. У нее есть муж, инженер, преподаватель, имеет она право быть домохозяйкой при таком уважаемом человеке. Будет сидеть дома, варить обеды, за Нинкой смотреть нормально, а не как сейчас, что ребенок при живой матери болтается по чужим людям. Торчит в школе до закрытия, а потом или у Воиновых, или у Пелагеи Никодимовны, разве это дело? Это еще несказанно повезло, что соседи попались золотые, а если бы пьяницы или того хуже, шлюхи? Чего бы Нина у них набиралась, пока мать внедряет в массы коммунистическую идеологию? Причем массы стонут и сопротивляются, так и норовя скрыться от марксистской мудрости в операционной или приемном отделении. Удивительное дело, но каждое общее собрание или кружок политграмоты сопровождается невероятным всплеском острых состояний, требующих немедленного врачебного вмешательства. «Как дети, ей-богу», – улыбнулась Мура, и тут вдруг кое-что всплыло в памяти и ударило под дых. Сердце прыгнуло куда-то в небо…

Пришлось срочно вдыхать новую порцию осени, отрезвляющей и бодрящей.

Ничего не было, не о чем вспоминать. Уж доктор Гуревич точно не вспоминает. Он даже не заметил ничего. А если заметил, то не поверил. Просто не надо, сталкиваясь с ним в коридоре, отводить глаза, как влюбленная институтка, и через неделю они оба обо всем забудут. И вообще Гуревич ни при чем, это мимолетная тоска по юности, по невинности, когда она еще не знала, что такое жизнь, и воображала себе всякое.

Мура энергично махнула ногой, и сухие листья разлетелись, шурша.

«Давай-ка, мать, соберись! – фыркнула она. – А то ишь, размечталась! Скоро Нинкин черед так мечтать, а твое время вышло!»

Правда, что ли, уйти со службы, посвятить себя мужу и дочери? Нина девочка самостоятельная, но все равно с материнской поддержкой лучше. Не в том смысл, чтобы целыми днями обеды варить да уют наводить, а в том, чтобы иметь время вникать в жизнь дочери, понимать, что ее волнует, как ей помочь…

Но с другой стороны, о чем Нине говорить с мамашей-домохозяйкой? Чем гордиться? Борщом, что ли? Да и вообще, пусть юность прошла, но хоронить себя еще рано. Есть еще порох, как говорится… Кое-чего она, может быть, и не понимает, но умеет принимать решения, и поднимать людей на хорошее дело тоже может. Субботники, например, как она прекрасно организовывает, потому что понимает, что врачам надо беречь руки, и заставлять их копаться в земле нельзя, а проводить медосмотры на предприятиях города очень даже можно. Как и в область выезжать, в отдаленные районы, где люди до советской власти живого врача никогда не видели. И читать населению лекции о том, как быть здоровым, тоже от них не убудет. И всем хорошо, одни получают квалифицированную помощь, другие постигают прелесть коммунистического труда. И все это она придумала и организовала, иначе бы весь профессорско-преподавательский состав бревна туда-сюда таскал и ненавидел все на свете. Нет, о субботнике напрасно она сейчас подумала, снова доктор Гуревич ворвался в мысли… Тьфу, тьфу на него!

Мура зачем-то поплевала через левое плечо, как будто увидела черную кошку.

Короче говоря, пока силы есть, нельзя сдаваться.

Антипова подсидит? Да, опасная баба, но были у Муры противники и пострашнее, и принимала она бой, и побеждала! Другой раз не верила в победу, шла на верную смерть, но побеждала, потому что знала, что если погибнет, то за правое дело. Она победила, а победители не сдаются, иначе предадут тех, кто не дожил до победы.

Мура вдруг заметила, что идет нахмурившись и крепко сжав губы. Нет, сдаваться нельзя! Но как странно видеть, что дубина народного гнева превращается в дубинку, точнее даже в кастет, который прячет в кулаке твой вчерашний товарищ, чтобы изо всех сил жахнуть тебя по затылку, как только ты зазеваешься.

* * *

Выйдя на кухню, Элеонора чертыхнулась про себя. Надо было пораньше приготовить обед, пока соседки занимались другими делами. А теперь поздно, обе у примусов, и Пелагея Никодимовна, и товарищ Павлова.

– Простите, потревожу вас, – сказала Элеонора, набирая в тазик картошки.

– Милости просим, – Пелагея Никодимовна улыбнулась.

В прежние времена в этой квартире жил профессор Гольц с женой, и Пелагея Никодимовна служила у них кухаркой. В восемнадцатом году Гольцы, хотелось бы верить, что эмигрировали, но в точности об их судьбе не знал никто. Если Пелагея Никодимовна, вопреки предписанной классовой ненависти отзывавшаяся о своих угнетателях с неизменной теплотой, располагала какими-то сведениями, то молчала.

После революции Пелагея Никодимовна, не внимая призывам Ленина, не стала управлять государством, а всего лишь поступила поваром на больничную кухню и так и жила в комнате прислуги возле черного хода с узкой монашеской кроваткой и сундучком.

Вообще довольно странно было сознавать, что пролетарская революция, Гражданская война и другие потрясения, буквально перевернувшие с ног на голову великую страну, в судьбе обычной труженицы не изменили абсолютно ничего. Буквально ни на йоту. Бедная женщина из народа осталась бедной женщиной из народа, разве что теперь ей нужен дополнительный приработок, чтобы сводить концы с концами.

Сама Пелагея Никодимовна была женщина в годах, но все еще в соку, мощная, с выдающимся бюстом и крепким скандинавским носом. За модой она не следила, кажется, с прошлого века, ходила в крестьянских блузках с круглым воротом на завязках и пышными рукавами и длинных юбках в сборках на обширной талии. На кухне обязательно повязывала на голову платок, чего требовала и от своих соседок. Элеонора с Павловой подчинялись, а доцент Сосновский был лыс, как пасхальное яйцо и вообще его в кухню старались не пускать, потому что он преподавал анатомию и благоухал формалином.

Пелагея Никодимовна готовила как бог, и, что особенно трогало Элеонору, ни разу в жизни не принесла даже куска хлеба с вверенной ей кухни, даже в самые трудные времена.

В общем, с ней иногда даже приятно было провести время на кухне. В свое время Элеонора овладела искусством готовить приличные блюда из ничего, но до старой кухарки ей было далеко, и Пелагея Никодимовна щедро делилась опытом, а порой вспоминала какие-нибудь милые подробности из прошлой жизни, которая с годами казалась все менее и менее реальной.

Другое дело товарищ Павлова. Оказавшись в одной квартире волею случая, они заключили соглашение ни при каких обстоятельствах не смешивать быт и службу и не оказывать друг другу тех мелких соседских одолжений, которые ничего не стоят, но сильно сближают. Дети подружились – это их дело. Нина ходит в гости к однокласснику, а не к его родителям, и наоборот. Если Павлова кормит ужином обоих детей, когда безответственные предки Петра Константиновича пропадают в операционной, то она кормит абстрактного приятеля дочери. То же самое и Элеонора. Угощает подружку сына, нимало не волнуясь насчет ее генеалогии. В остальном никаких «посмотрите за моим молоком» и «одолжите соли».

Это были немного искусственные отношения, но они работали, как всякие отношения, в которых правила ясны и устраивают всех участников. Однако торчать с Павловой в одной кухне по выходным Элеонора не очень любила.

Тихонько устроившись за своим столом, она чистила картошку и рассеянно слушала, как Пелагея Никодимовна жалуется Павловой на несунов.

– Марь Степанна, ну хоть вы их приструните, это ж невозможное дело! Тащат и тащат!

– Так ли это важно? – пожала плечами Павлова. – Все-таки трудновато выживать на одних заборных книжках… ну возьмут себе по горсточке крупы, капля в море.

– Какая там капля, – шумно вздохнула Пелагея Никодимовна, – в жизни не видела, чтобы у людей столько к рукам липло.

– Я поставлю вопрос, но сомневаюсь, что ситуация изменится, – сказала Павлова сухо.

Срезав кожуру с последней картофелины, Элеонора отложила нож и взглянула на гору очисток. Картошка старая, помороженная, почти половина ушла в отходы, ничего удивительного, что повара тянут под эту лавочку.

– А раньше как, Пелагея Никодимовна? – спросила она, подходя к раковине.

– Как? – не поняла старушка.

– До революции? Тоже воровали?

Пелагея Никодимовна отмахнулась энергично, как от черта:

– Да господь с вами, Элеонора Сергеевна! Это ж позор какой!

– Что, нет? Не встречались разве вам такие случаи?

Павлова хмыкнула. Она, в линялом ситцевом платье и белой, как у богомолки, косынке, нарезала лук, орудуя большим ножом необычайно сноровисто и быстро. Лезвие стучало по разделочной доске весело, как дятел. Глядя на энергичные движения парторга, Элеонора вдруг почувствовала, что в этой скучной, с ног до головы пропитанной кислыми сталинскими догмами женщине где-то очень глубоко внутри тлеет страсть и опасность.

– Нет, бывало, что греха таить, – сказала Пелагея Никодимовна после долгого раздумья, – другой раз не удержится поваренок с голодухи, но так чтобы как сейчас, немыслимое дело.

– А если все же заводился такой воришка, как с ним поступали?

– Меня бог миловал, а в других домах кто как. Если не вразумляли, так увольняли, ибо зачем такое безобразие терпеть.

– Хорошо, я поговорю с вашими, гм, коллегами, – сказала Павлова.

Чуть-чуть прибавив огонек примуса под кастрюлькой, Элеонора отошла к окошку.

В окне виднелось высокое, хрустальное от первых заморозков небо, и грустные мысли ушли. Сегодня у Кости редкий выходной день, он выспался всласть, и скоро они все вместе пойдут на собачью площадку, где Петр Константинович с Ниной будут тренировать Полкана, а они с Костей – просто гулять. Смотреть в небо и молчать, потому что оба наговорились на работе.

– Поговорю, – повторила Павлова, – хотя к моей компетенции кухня не относится.

«Не относится, – усмехнулась про себя Элеонора, – хотя могла бы ты с марксистских позиций объяснить, почему у хозяина-эксплуататора воровать было стыдно, а у своего брата-трудящегося нет. В чем тут суть? Вряд ли разгадка в том, что при проклятом режиме все ели досыта и вопрос украсть или умереть не стоял ребром. Не будем идеализировать прежние порядки, хватало в Российской империи голодных и обездоленных, и далеко не все они сами довели себя до нищеты. Судьба могла быть к человеку очень жестокой, и воровство становилось единственным способом выжить. Таких людей, вынужденных брать чужое от лютой нищеты, жалели, но в целом кража считалась постыдным деянием. А теперь нет».

Вслух она этой крамолы, конечно, не произнесла. Уже достаточно наговорила, вмешавшись в разговор соседок.

* * *

Костя оделся по случаю выходного дня в гражданское, поправил на голове черный берет, который был, конечно, признаком дурного вкуса, но боже, как же ему шел, Петр Константинович, небывалое дело, натянул под куртку свитер, не прибегая к развернутой дискуссии, Нина поправила нарядные бантики, торчащие из-под такого же, как у Кости, беретика, Полкан вывалил розовый язык, и Элеонора, с удовольствием оглядев свой маленький отряд, протянула руку к замку входной двери, но тут противно затренькал телефон.

Костя с Элеонорой переглянулись.

– Сходили на площадку, – сказал Петр Константинович басом.

– Может, мы уже ушли? – спросил Костя нерешительно.

– Но мы не ушли, – Элеонора сняла с рычагов и протянула ему трубку.

– Да, я… Добро… Добро… через десять минут буду.

– Насколько я помню, по расписанию Бесенков дежурит на дому, – зачем-то сказала Элеонора.

Костя засмеялся:

– Дежурит он, а зовут меня. Диалектика. И по мне, лучше так, чем наоборот. Ладно, ребятки, не сердитесь…

– Иди спокойно, – Элеонора поцеловала мужа и открыла дверь.

Костя сбежал по лестнице, не оглядываясь. Мыслями он был уже на работе.

Элеоноре к внезапным вызовам, к нарушенным планам и бессонным ночам было не привыкать. В сущности, им дали эту большую комнату с прекрасным аппендиксом в виде спальни именно потому, что дом расположен в десяти минутах ходьбы от клиники, чтобы доктора Воинова всегда можно было высвистать на сложный случай. Поэтому и телефон провели в квартиру, предназначенную для незаменимых специалистов. Почему в их число кроме Воинова попали парторг и доцент кафедры анатомии, Элеонора не совсем понимала, не умаляя заслуг этих выдающихся людей, просто не могла вообразить себе рабочую ситуацию, которая потребовала бы немедленного присутствия партийного работника и преподавателя теоретической специальности. Действительно, до недавнего времени телефон оживал в неурочное время только по Костину душу, и Элеонора по ночам хватала трубку в полной уверенности, что услышит в ней робкий голос молодого доктора, растерявшегося перед сложным клиническим случаем, но сейчас иногда из черной мембраны раздавалась какая-то неживая, металлическая речь, требующая к аппарату товарища Павлову. Тогда Элеонора стучалась к соседке и поскорее уходила к себе, чтобы не слышать разговора, никак не соприкасаться с чем-то холодным и мертвящим, что, как ей казалось, бежит по телефонным проводам в дом.