Вербы Вавилона

Вдруг перед ними возник отряд из шести воинов, и самый маленький из них сказал голосом ее двоюродного брата, сына Нериглисара Лабаши:

– Передайте нам царевну Шемхет, чтобы мы могли сопроводить ее к царю.

– При всем уважении, царевич, не можем передать вам девицу. Нам велено привести ее прямо в круглый зал.

– Хорошо, – сказал Лабаши. Голос у него начал ломаться, но он еще говорил высоко – ему только исполнилось шестнадцать лет. – Я пойду с вами. И хочу поговорить с сестрой.

Капитан сделал жест рукой и слегка поклонился, предлагая Лабаши занять место во главе колонны. Лабаши потянул Шемхет за руку, и она пошла впереди, рядом с ним. Воины следовали на некотором отдалении.

– Запоминай, – сказал негромко Лабаши, и глаза у него были большие и очень виноватые, – запоминай слова: «Амель-Мардук был слабый царь, и поэтому он был убит, ибо заслуживал смерти». Если тебя спросят о нем или о моем отце, говори только их.

Шемхет остановилась. Но Лабаши потянул ее за руку, и она снова пошла, слушая, как он тихо говорит, почти не шевеля губами:

– Я тебя случайно встретил, но хочу помочь. Не привлекай внимания, и так очень многие смотрят на нас. Если спросят, кто ты, отвечай сначала, что дочь рабыни, а потом – что жрица Эрешкигаль. Не говори, что ты дочь покойного царя, все это и так знают, но им важно, как ты ответишь. Они… говорили мне, что тебя и других сестер не тронут, но хорошенько запомни все, что я тебе сказал. Ты поняла?

Шемхет шевельнула сухими губами и сказала:

– Да.

И тогда Лабаши ускорился и пошел впереди нее.

Шемхет едва поспевала за ним. Они миновали ламассу. Ничего не изменилось в облике каменных привратников, они так же торжественно и зловеще таращили глаза в пустоту.

«Ведь вы должны были защищать царя, – подумала Шемхет, – но не защитили. Зачем вы здесь стоите столько веков? Глазастые истуканы».

Но кроме этого яростного всполоха она чувствовала, будто тонет в чем-то холодном и отрезвляющем, потому что в том месте, куда вели Шемхет, нельзя было чувствовать. Но там надо было думать, и от того, как быстро ты будешь думать, зависела в итоге твоя жизнь.

Дворец оказался непривычно тихим и пустым, только вооруженные отряды мужчин стояли караулами здесь и там. Большинство из них не было стражниками дворца, а носило одежду походных воинов. Они провожали Шемхет и ее конвой равнодушными взглядами.

Иногда встречались женщины: жрицы Иштар, служанки, рабыни. Жрицы Иштар ритуально присыпа́ли кровавые пятна солью, запечатывая ее, закрывая проход проклятиям и демонам, что могли прийти на кровавый запах. За ними следовали рабыни, которые это все убирали.

Шемхет не отводила лица и твердо шла вперед.

Лабаши остановился и нерешительно посмотрел на нее. Он был еще мальчик по сложению, воинским качествам и всему прочему. Положение царского племянника не сильно добавляло ему веса и статуса среди мужчин. Даже сейчас доспехи казались ему велики… но теперь его все слушались.

– Я пойду, – как-то неловко сказал Лабаши. – Удачи тебе, сестра.

Он и его охрана отделились от большого конвоя Шемхет – зачем так много воинов для сопровождения одной девушки? Быть может, боялись не ее, а того, что кто-то мог отбить ее по дороге?

Капитан двинулся вперед, и Шемхет пошла за ним.

Иногда в больших залах они наталкивались на патрули. Пройдя близко от одного такого, Шемхет поняла, что на всех мужчинах надета полная броня. Как на войне, а не в царском дворце.

– Мы пойдем мимо гарема, – странным голосом сказал капитан, глядя на Шемхет. – Ты лучше не поднимай глаза, пока я не скажу, что можно. Смотри на свои ноги.

Шемхет кивнула, и они повернули налево, прошли два поворота.

Шемхет почувствовала запах гарема – притирания[6] и духи́. Но теперь к этому добавился иной запах: протяжный смрад соли, крови и испражнений. Забыв о предостережении капитана, она почти против воли подняла голову.

На торопливо сбитой виселице, аккурат напротив изящных ворот в гарем, висели нарядные, прекрасные, мертвые отцовские наложницы. Головки их неестественно смотрели в одну сторону, тянулись сломанными шеями направо, словно хотели рассмотреть что-то интересное, словно ждали гостей. Туники на них были дорогие, не хватало только украшений: их сорвали – мочки ушей кровили.

Шемхет затошнило.

«Нельзя, нельзя, нельзя, – сказала себе она. – Надо идти. Не думай о них. И об отце. Вот твоя нога. Оторви ее от пола и сделай шаг. Один шаг вперед. Давай. Так, хорошо. Теперь другая».

Она шла, глядя вниз, словно самая скромная из девушек, но знала: там, справа, висит невыносимое, то, что нужно скорее пройти. Знала: стоит поднять взгляд – и она увидит их. И больше не сможет убедить себя, будто и думать про них забыла, будто их там и не висело никогда. Взгляд ее, как проклятый, тянулся обратно, но голове своей она еще была хозяйкой, могла еще держать ее опущенной – и держала.

Шемхет знала, сколько времени нужно, чтобы пройти мимо гарема, но никогда это время не тянулось так долго.

Ее привели в круглую залу, где собралось очень много людей, и капитан подвел Шемхет к женщинам, сидевшим на полу. Вокруг них было свободное место, словно там пролегала невидимая граница, которую никто не решался нарушить. Шемхет подтолкнули в их круг. Она неловко села к женщинам, едва не завалилась, но чьи-то руки ловко, ласково придержали ее за плечо. И только оглянувшись на тех, кому принадлежали руки, Шемхет узнала сестру.

Инну и Неруд сидели плечом к плечу. Лицо Инну было под покрывалом, на руках у Неруд лежал крошечный младенец.

– Ты жива… – сказала Инну и замолчала. Она, казалось, хотела обрадоваться, но радость ее умерла прежде, чем успела выйти на поверхность.

Шемхет оглядела других женщин – то оказались отцовские жены числом три. Младшей было семнадцать, средней – тридцать, старшей – пятьдесят. Шемхет знала каждую.

Младенец на руках у Неруд завозился, и она сказала беспокойно:

– Она родилась вечером. У рабыни. Рабыню забрали, но ее я не отдала. Скоро нужна будет кормилица. Она голодная.

И что-то такое, видимо, проступило на лице Шемхет, что Неруд сказала резко:

– Она – наша сестра. Я ее никому не отдам!

Шемхет кивнула и придвинулась ближе к сестрам.

Потянулось ожидание. В комнату заходили и выходили молодые мужчины, одетые в броню, смотрели на женщин безразлично, словно насквозь. Никто ничего не говорил им, а сами они боялись спросить.

Чувства Шемхет, притупленные сначала страхом и первым ужасом, начали оттаивать, жечь, как кипящая вода, в груди. Ожидание было невыносимо. Они боялись говорить, боялись резко двигаться или выйти из своего заколдованного круга.

Ребенок начал хныкать, а потом и плакать.

Одна из жен отца – самая младшая – серолицая, испереживавшаяся, прошипела Неруд:

– Заставь ее замолчать, а не то…

Шемхет неожиданно для всех и самой себя встала, нависла над нею и сказала злым, чужим, высоким голосом:

– Молчи! Не то я заколдую тебя так, что твои внутренности сгниют! Или покажу демонам к тебе дорогу, чтобы терзали тебя во сне так, что ты будешь бояться ночей!

Таких заклинаний она не знала. Но знала, что люди часто приравнивают жриц Эрешкигаль к колдуньям. Такая вспышка гнева была для Шемхет в новинку и испугала бы ее саму, если бы у нее остались силы на это.

Жена хотела было что-то ответить – хоть она испугалась, но долгое, истерзывающее ожидание притупило ее страх. Но в этот момент к ним подошли несколько воинов и велели идти в тронный зал.

Пока их вели, Шемхет оглядывалась в поисках Арана – он ведь начальник стражи! – и сама не знала, где могла бы его увидеть. Среди групп пленных, которые им встречались? Среди тел, которые… тоже встречались. Мог он выжить? Но его не было видно. Может, и хорошо. Это давало призрачную надежду.

Вместе с остальными женщинами Шемхет прошла по длинным коридорам в большой тронный зал. Там, где прежде сидел отец Шемхет, теперь сидел ее дядя, Нериглисар.

Колонны, изразцы, изображения сражений, выбитые на стенах гимны, ало-золотые царские одежды, пышные балдахины, стража с блестящими щитами, медные зеркала – все это когда-то очень подходило Амель-Мардуку.

Теперь все очень шло Нериглисару.

Он влился в стены, занавески, в саму плоть Вавилона и стал теперь таким же орнаментом. Орнаментом, символом, мощью, голосом, прихотью, статью и жестокостью Вавилона.

Весь зал был залит воинами в сияющих доспехах, и Шемхет ощущала себя маленьким и грязным черным пятном среди этого блестящего великолепия. Где-то очень глубоко у нее внутри уже подняла львиную голову слепая ярость.

«Колдунам и жрецам перед смертью вырезают языки, – подумала она, глядя на дядю, – но если я буду достаточно быстрой, то успею его проклясть. Главное – проклясть только его, а не весь Вавилон. Вавилон не должен пострадать. Женское проклятие – слабое, но сегодня пролилось много крови, и царская кровь тоже, новый царь уязвим, завеса между жизнью и смертью тонка. Мое проклятие сможет пробиться. Главное – правильно подобрать слова».

Лабаши стоял у возвышения – наследник, старший сын. Худой кудрявый юноша. Казалось, что он заблудился среди лабиринтов Вавилона и попал сюда случайно.

По воинам прошла рябь, и Шемхет оторвалась от разглядывания Лабаши. Взгляд ее пошел по кругу. Она ощущала себя так, словно у нее кружится голова, но стояла она прямо и твердо.

Взгляд ее уперся в Набонида. Он стоял неподалеку от трона – его вид и место были скромны, но однозначны. Его лицо сегодня казалось еще краснее обычного, но ничего особенного не выражало.

Едва Шемхет успела удивиться этому, как заколдованный взгляд ее скользнул дальше, и она увидела Арана, стоявшего подле отца. На нем были полные боевые доспехи, и они выглядели запыленными, местами в разводах, как будто их очистили не очень тщательно, в спешке. Лицо у Арана тоже было какое-то запыленное, а взгляд – настороженный, торопящий что-то или кого-то.

Вперед выступил человек в доспехах и наспех наброшенной накидке сановника. Движения у него были дерганные, но заговорил он плавно и громко:

– Владыка Нериглисар, царь Вавилона, благочестивый мудрец, возлюбленный Набу, обладающий благоразумием, научившийся принимать мудрость, постигший богов и поклоняющийся их величию, заботливый радетель Вавилона и Борсиппы, мудрый сын царя Навуходоносора Второго, милостью Мардука сегодня воцарившийся над Вавилоном, будет говорить сегодня через меня, своего глашатая. Долгое время народ вавилонский жил под властью Амель-Мардука, который обманом получил трон: однажды давно играли в кости два брата, и старший поставил свое первородство, и проиграл. По старшинству и праву великой игры старшим стал Нериглисар. Но когда пришел час, Амель-Мардук увенчал себя короной в обход своего старшего брата Нериглисара. В великой милости своей Нериглисар позволил ему взять власть, думая, что, быть может, Амель-Мардук будет хорошим царем. Но он оказался слаб. Слаб и лжив. И тогда Нериглисар – не для себя, но лишь для блага Вавилона – вернул принадлежащее себе по праву. Вы, жены и наложницы из знатных вавилонских родов, выданные за обманщика – на вас нет вины. Вас поместят в одну из башен Вавилона сроком на пять месяцев. И с вами будут обращаться так, как обращались прежде. Если окажется, что вы носите под сердцем своим дитя, то останетесь там до рождения ребенка. После вас отпустят к вашим семьям, и вы сможете забрать с собой свадебные подарки. В храме Иштар над вами прочитают очистительные молитвы, и вы, свободные от скверны, сможете выходить замуж, распоряжаясь собой, как вдовы.

Легкий, почти неслышимый выдох облегчения пронесся рядом с сестрами. Шемхет и Неруд переглянулись.

– Что касается вас, дочери Амель-Мардука… Выйдите вперед, чтобы царь мог рассмотреть вас.

Вперед шагнули Шемхет, Инну и Неруд с младенцем на руках. Удивительное дело: он затих.

Царь сделал жест рукой и спросил уже сам:

– Которая из вас царевна Шемхет? – Голос у него оказался зычный, будто он говорил из колодца.

Шемхет поежилась. Но любой голос страшен, когда принадлежит тому, кто держит твою судьбу в своих руках и не славится милосердием.

– Я, – ответила Шемхет. И добавила горько: – Я, государь.

– Которая из вас царевна Неруд?

– Я, государь, – ответила Неруд. – А это моя новорожденная сестра.

– А ты, стало быть, Инну, – сказал царь, не обратив внимания на младенца. – Открой лицо.

Инну медленно подняла покрывало. Когда ее пятно обнажилось, по рядам воинов прошел легкий шепот. Царь не удивился ее лицу, но спросил – лениво, без желания обидеть, как о чем-то очень естественном:

– Почему тебя не убили в детстве? Ты – чудовище. Дурной знак. Таких младенцев надо душить на алтаре. Почему ты еще жива?

– Я не знаю, – сказала Инну. – Мой государь велит это исправить?

Тон ее был кроток, но слова – дерзки. По толпе прокатился стон ужаса. Нериглисар словно не заметил этого, как прежде не заметил младенца на руках у Неруд.

Шемхет подумала, на одно мгновение только, что он, быть может, невнимателен – и после всю жизнь смеялась над собой за это предположение.

– Девица Шемхет, я думал велеть тебе выйти замуж…

– Государь, – сказала Шемхет сухими губами, – я жрица пресветлой Эрешкигаль. Жрицы живут ее помыслами и служением ей. Никто из нас не может выйти замуж или зачать ребенка, ведь пресветлая госпожа бездетна.

– Да, мне донесли. Был тот, кто просил твоей руки, но я не стану оскорблять богиню. Живи как жила, жрица Шемхет.

Шемхет поклонилась. И подумала, что он, быть может, не так грозен – и после всю жизнь сожалела об этой глупой надежде.

– Что касается тебя, Инну, то ты отправишься невестой к царю персов, с богатыми дарами. Он просил о невесте из нашего рода для своего сына. Ходи, как сейчас, скрытая плотной тканью. А за день до свадьбы ты снимешь свое покрывало. И покажешься всем – и царю, и царевичу Киру, и народу, и знати. Чтобы все видели твое увечье.

«Это будет оскорблением, – поняла Шемхет. – Племянница царя Вавилона, гибкая дева в золоте и шелках… Со скрываемым пятном на половину лица, явленным в канун свадьбы… Насмешка. Оскорбление. Это будет объявлением войны Персии. И первой в этой войне погибнет Инну».

Инну отчаянно и гордо воскликнула, словно осчастливленная приказом:

– Будет воля твоя, о великий царь! – и опустила покрывало. Плечи ее дрогнули, но ни звука не донеслось из-под покрывала.

Но царь не глядел уже на нее, она была ему неинтересна. Он смотрел на другую сестру.

– Шагни ко мне, царевна Неруд. Дай рассмотреть тебя.

Неруд бесстрашно подошла ближе к трону.

– Ты прекрасна, – сказал царь, словно решил для себя очень важный вопрос. – Ты прекрасна, и говорят, что ты добродетельна и трудолюбива.

– Спасибо, государь, – ответила Неруд.

– А самое главное – ты царского рода по матери и по отцу. Ты дочь главной жены царя. Не рабыни и не наложницы… Говоришь, ребенок, которого ты держишь на руках – твоя сестра?

– Да, государь, – с заминкой ответила Неруд.

– Разверни ребенка.

Неруд крепче прижала к себе младенца и проговорила с заминкой:

– Он… грязен, великий царь. Я отдам ее служанке. Незачем царю смотреть на такое.

– Я видел много вспоротых кишок. Полагаешь, что младенец чем-то оскорбит мой взор? Разверни.

Неруд не сразу подчинилась его словам. Она разворачивала ребенка медленно, аккуратно, нехотя, но когда она сняла последнюю пеленку, все поняли, почему: это был мальчик. Неруд, назвав его девочкой, хотела спрятать от гнева царя… Нет, не гнева – лишь практичности: все мужское потомство предшественника следовало истребить.

Шемхет мельком подумала о трех своих маленьких братьях, таких шумных и несхожих, холод прошел по всей ее коже. Но страх за Неруд, осмелившейся обмануть царя, перевесил.

Повисла тишина.

Неруд стояла, сгорбившись, прижимая к себе младенца, смотрела лишь на него.

Царь сказал только:

– Аран.

И Шемхет смотрела, белыми глазами смотрела, как сон, как видение, как то, что происходит не на самом деле. Видела, как Аран отлепился от отца, от других воинов, из орнамента стал героем. Ну же, Аран, любовь моя, безмолвная любовь моя, сокрытая любовь моя, сделай верный выбор! Это же сон – да как же тебе ошибиться? Это же сон – да как же тебе сделать зло?

И Шемхет смотрела, черными глазами смотрела, как Аран вырывает у Неруд мальчика, как уносит его, и мальчик кричит, а после – крик прекращается.

Это просто пропадает звук во сне, так бывает, думалось Шемхет. Так бывает, а на самом деле мальчик кричит, Аран не сделает ему зла. А может, он его просто накормил, дал ему коровьего молока, или там, за дверью, стояла кормилица, которая подала последнему сыну мертвого царя большую, полную грудь, чтобы он поел, чтобы он продолжил жить.

Аран не будет убивать ребенка, говорила себе Шемхет, когда Аран вернулся.

Но руки его были пусты… Пусты и чисты.

– А ты, царевна Неруд, – сказал царь, – дочь царя Вавилона, внучка царя Вавилона, дочь царицы, прибывшей из Мидии, станешь мне женой. Трех жен я похоронил, теперь нужна мне четвертая жена, чтобы грела мне постель, чтобы волосами вытирала мои ноги, чтобы рожала мне сыновей – чтобы грызлись они злыми псами у моего смертного ложа, и самый сильный и самый злой стал царем Вавилона, как сегодня им стал я.

И царевна Неруд – белая лилия царевна Неруд – пала пред его ногами, простерлась ниц, не в силах протестовать, и слезы текли из ее глаз, и плавили мрамор зала.

Но сердца людские крепче мрамора и тверже гранита, и их не поколебали горячие слезы белой лилии – царевны Неруд.

Апокриф

О белой лилии вавилона

Царевна Неруд родилась пятой, живой после четырех мертвецов, первой живой дочерью царя.

«Живая, живая», – смеялись от радости во дворце женщины с раскрашенными глазами.

Значит, царское семя цепко.

«Живая, живая», – радовались мужчины с кучерявыми бородами на улицах города.

Значит, у царя будет когда-нибудь и сын-царевич.

«Живая, живая», – плакали надрывно вербы, склоняясь к серебристым и черным водам Евфрата.

Раз живет, значит, будет страдать.

Правы были женщины дворца, правы были мужчины города, правы были вербы, склоненные над Евфратом.

Обманулись женщины – смело песчаным ураганом все потомство царя.

Обманулись мужчины – не всякий наследник становится царем.

Только вербы не обманулись.

Неруд росла в каменных залах дворца, училась готовить, училась повелевать, училась шить, училась произносить гимны богам и отправлять им жертвы.

Узкое было лицо у царевны Неруд. Узкое лицо, но широкие бедра.

Тихий был голос у царевны Неруд. Тихий голос, но громкое имя.

Никто не знал царевны Неруд. Никто не знал и не хотел узнать, и всех меньше – она сама.

Петь ли любила царевна Неруд? Окунаться в черные воды холодного бассейна?

Может, кто-нибудь и узнал бы когда-нибудь, стань она чужестранной царицей, стань она женой прославленного воина нашего, стань она жрицей.

Но, увы, она стала Великой Царицей Вавилонской.

Цепко было царское семя, цепко, да некрепко – только четверо братьев от разных матерей родилось у царевны Неруд.

А дядьев у нее было сорок.

Одной безлунной ночью, когда спали крепко собаки, спали крепко стражники, сын начальника дворцовой стражи Аран отворил Малые врата дворца и впустил внутрь множество воинов в медных доспехах, с острыми мечами, длинными кинжалами и суровыми лицами. Вел их царский брат Нериглисар.

Быстро разошлись они по дворцу, смывая сопротивление, как паводок речной воды затапливает норы. Быстро, деловито перебили они стражников, верных царю, и остановились перед царскими покоями.

Суровый предводитель их, брат царя, прежде быстрый и злой, тут остановился и сказал глухо:

– Не могу. Он брат мне. Идите вы. Принесите мне голову, только голову.

И остался стоять у дверей, словно стражник.

Словно сторож брату своему.

Последователи его, пьяные от пролитой крови, подбадривая друг друга выкриками, зашли в покои.

Потом была тишина, резкий крик – и вот уже брату царя протягивают голову без тела, голову с заспанными и удивленными глазами.

Долго Нериглисар смотрел на голову брата, потом положил ее аккуратно на стол. Больше не колебался. На смерти царевичей-племянников в ту же ночь смотрел, не отворачиваясь.

Умер царь – новый царь взял власть.

Царю Нериглисару на голову возложили венец, и он венчался с богиней Иштар, надев семь золотых колец на пальцы ее жрицы. То стала его небесная жена.

Многих сподвижников прежнего царя колесовал он, четвертовал, сварил в масле, а когда огляделся – много новых чиновников и военачальников стояло вокруг него.

Тогда он решил взять себе другую жену, жену земную, и велел привести к своему престолу царевну Неруд, тихую царевну Неруд.

Пришла царевна, запутанная в небеленые одежды, как нищенка. Смотрела на царя, что убил ее отца и четверых братьев – не с гневом смотрела, со страхом.

Так сказал ей царь:

– Мне нужна жена, дочь прежнего царя, и ты будешь моей женой, потому что сестры твои нехороши. Три из них рождены от рабынь, четвертая кривая, пятая косая, шестая дурочка, седьмая девочка.

И тогда кончилась счастливая жизнь царевны Неруд и началась жизнь печальная.

Глава 5

Разлуки и разрывы

Шемхет, стоя за столом, месила руками горькое тесто. Из этого теста выпекался хлеб для поминальной службы: его преломлял близкий родственник покойника, братая мертвого с живым. Шемхет взяла еще муки, добавила в нее истолченные травы – хлеб должен был быть очень сухой. Пекли его с запасом, а потом брали понемногу. Обычно хватало на месяц. Но в прошлом месяце случилось много смертей, и хлеб закончился.

Шемхет продолжала месить – взбивала, щипала, жала, мяла, теребила белую плоть теста, – а мысли ее были далеко-далеко.

Полгода прошло с убийства… Смерти – поправляла себя Шемхет, которой очень хотелось жить, – со смерти Амель-Мардука. Сознание затянуло края раны, и острая боль отступила. Иногда Шемхет еще снился хор повешенных наложниц: как пели они тонкими голосами, – откуда сильному голосу взяться, если сломана шея? – пели и все искоса смотрели на нее выкаченными глазами.

Иногда снились братья. В ее снах они совсем не обращали на нее внимания. Их было семеро: трое старших, умерших от войны и чумы, трое погодков, убитых дядей, и безымянный младенец, которого Неруд пыталась выдать за девочку.

После таких снов Шемхет всегда радовалась, что у нее, как у всех старших жриц, есть своя маленькая комната – никто не сможет рассказать всем, какие имена она шепчет во сне.

Инну два месяца назад отправилась в Персию со свадебной процессией и приданым, которое смотрелось достаточным. Прощаясь, Шемхет и Неруд долго обнимали ее, но разлука была неизбежна, и глаза их, хоть и были влажны, не плакали. Инну подняла вуаль и смотрела на сестер прямо и сухо, лицо ее выглядело застывшим, словно она заглянула в глаза своей судьбе, познала ее до конца, и ничто уже не могло удивить или поразить ее. Словно она предвидела все: обман, презрение, убийство, войну – все, ожидавшее ее впереди.

Предвидела и приняла. И больше не хотела изменить.

С раннего детства Инну, глядя на свое отражение, спрашивала себя: какой может быть судьба такой девочки – умной, царского рода, но обезображенной? В какой-то момент она словно отреклась от самой себя и наблюдала за собой со стороны. И вот теперь получила ответ.

Ни слова не сказала Инну на прощание сестрам. Отправилась в путь, и больше они никогда ее не видели. Лишь раз, годы спустя, Шемхет в одном страшном лице как будто различила очертания Инну. Но была ли это действительно она?..

Обнялись осиротело, проводив ее в путь, две оставшиеся сестры.

Шемхет – живая, желавшая жить, желавшая забыть, – бежала от боли и редко теперь приходила во дворец. Жизнь ее оставалась прежней, только реже обращались к ней «царевна» и чаще – «жрица». Но Шемхет сама уже много лет думала про себя именно как про жрицу, и это не оказалось для нее неожиданностью или болью. Она надзирала над ткачихами, что ткали саваны, собирала травы и варила зелья, совершала обряды, произносила молитвы, ходила к умирающим, но чаще – к уже умершим, обращалась с ними ласково, а с их родственниками говорила утешительно.

Все чаще попадались ей молодые мужчины, как будто еще живые, еще розовые, умершие от причин, не видных снаружи. Она омывала их без стеснения, но с затаенной грустью во взгляде: я могла бы любить этого, пока он был жив, сильными руками он бы перенес меня через мост и не запыхался; или этого – его кудри свивались бы бесконечными черными, словно вавилонская ночь, кругами, и я бы запускала в них пальцы.

Только иногда, когда совсем не требовалось думать, а лишь привычно работать руками – например месить тесто, – мысли Шемхет сворачивали к Нериглисару.