Моя прекрасная прабабушка

Недолгим было их счастье: в 1895 году, подарив мужу сына Ивана, Мария умерла при родах. Осеннее небо плакало дождём в тот день, когда её опускали в могилу на сельском кладбище, расположенном на склоне сопки, откуда открывался вид на всю долину. Спиридон Михайлович стоял, словно каменный, держа на руках новорождённого сына, а ветер трепал полы его чёрного кафтана и рвал с головы фуражку.

Долго горевал Спиридон Михайлович, замкнувшись в себе, словно таёжный медведь в берлоге. Целыми днями он пропадал в степи, возвращаясь домой только с наступлением темноты, молча садился у окна и смотрел на звёзды, словно искал среди них душу своей возлюбленной. Маленького Ивана взяла к себе сестра Марии, Прасковья, и заботилась о нём, пока отец боролся со своим горем.

 Но жизнь казачья требовала крепкой хозяйки в доме, да и сыну нужна была мать. Станичники, видя, как чахнет некогда бравый казак, начали настойчиво сватать ему невест. «Негоже казаку без жены, а ребёнку без матери», – говорили старики, собираясь на сходе. И Спиридон Михайлович, пересилив себя, согласился.

Через год после смерти Марии родители привезли ему невесту из соседней станицы – Марину Ивановну. Темноволосая, смуглая, с карими глазами, в которых переливались золотистые искорки, и сильными руками работницы, она была полной противоположностью первой жене. Но в её взгляде читались решимость и сила характера, столь необходимые на суровой забайкальской земле.

По старинному казачьему обычаю ударили по рукам, скрепив договор чаркой крепкой домашней настойки, и вскоре сыграли свадьбу. Она была скромнее первой – без долгого гуляния и буйного веселья, но с соблюдением всех необходимых обрядов. Марина принесла в дом Ушаковых свою энергию и трудолюбие, с первых дней взявшись наводить порядок в запущенном хозяйстве.

Маленького Ивана она приняла как родного, окружив его заботой и лаской. Мальчик, поначалу настороженно смотревший на новую «маму», постепенно оттаял под её тёплым взглядом и ласковыми руками, которые всегда находили время погладить его по голове или заплести непослушный вихор.

Марина оказалась хорошей хозяйкой и заботливой матерью – родила Спиридону ещё двух сыновей: Николая в 1898 году и Максима в 1900-м. Все рождения были записаны в церковно-приходской книге единственной церкви Лесково, где служил отец Серафим, седобородый старик, крестивший ещё отца Спиридона.

Трое сыновей росли в атмосфере казачьих традиций и дисциплины. С раннего детства они впитывали жизненный уклад предков: уважение к старшим, любовь к земле и военному делу, преданность вере и Отечеству. Иван, самый старший, унаследовал от отца его статную фигуру и проницательный взгляд серых глаз, от матери – светлые волосы и мягкую улыбку. Николай, похожий на вторую мать тёмными волосами и карими глазами, отличался бойким характером и неуёмной энергией. Максим, самый младший, вобрал черты обоих родителей и рос вдумчивым и наблюдательным мальчиком.

Жизнь в казачьей станице текла по веками заведённому порядку, словно полноводная река по глубокому руслу. С первыми лучами солнца, когда роса на травах ещё не успевала высохнуть, казаки уже были на ногах. Женщины растапливали печи, готовили завтрак, доили коров и кормили домашнюю птицу. Мужчины занимались более тяжёлой работой: заготавливали дрова, чинили изгороди, ухаживали за скотиной.

После краткого завтрака казаки отправлялись каждый к своему делу – работали в поле, пасли табуны лошадей, заготавливали сено или охотились в тайге. Особое внимание уделялось военной подготовке – каждый казак должен был содержать коня и справную амуницию, регулярно участвовать в учениях, которые проводились под руководством станичного атамана и урядников.

По выходным молодёжь собиралась на майдане – широкой площади в центре станицы, где проводились традиционные игрища: джигитовка, когда лихие наездники демонстрировали невероятные трюки на полном скаку; рубка лозы, требовавшая отточенного мастерства владения шашкой; стрельба из винтовки по удалённым мишеням. Старики, опираясь на посохи, внимательно наблюдали за молодыми, оценивая их мастерство и давая советы.

Зимними вечерами, когда ранние сумерки окутывали станицу, а морозный воздух заставлял стены домов трещать от стужи, в избах устраивались посиделки. При свете керосиновых ламп и потрескивании поленьев в печи старики рассказывали былины о славных походах забайкальских казаков, о стычках с хунхузами на китайской границе, о встречах с дикими зверями в таёжной глуши. Молодёжь внимала этим рассказам с открытыми ртами, а потом пела протяжные казачьи песни, от которых щемило сердце.

Праздники в станице отмечались с размахом, сохраняя старинные обычаи, привезённые предками из европейской России и обогащённые местным колоритом. На Масленицу устраивались конные состязания и кулачные бои стенка на стенку, когда одна часть станицы сходилась с другой в шутливой, но порой жестокой схватке. На Троицу девушки в ярких сарафанах водили хороводы вокруг молодых берёз и плели венки, которые затем пускали по реке, гадая о суженом. На Покров, когда первый снег уже посеребрял сопки, проводились смотрины невест – молодые казачки демонстрировали своё умение вести хозяйство, рукодельничать и держаться перед старшими.

Особо чтили казаки праздник Георгия Победоносца – покровителя воинства. В этот день после торжественного молебна на площади устраивался военный парад. Казаки, одетые в парадную форму, с блестящими погонами и начищенными до блеска сапогами, демонстрировали своё мастерство владения оружием и верховой езды. Звон шашек, свист нагаек, громкое «ура» разносились над станицей, а женщины и дети с гордостью смотрели на своих защитников.

Дом Ушаковых всегда был полон жизни. Марина Ивановна, словно пчела-труженица, с рассвета до заката хлопотала по хозяйству. Её руки никогда не знали покоя – то месили тесто для хлеба, то прялись с веретеном, то штопали одежду для мужа и сыновей. В большой русской печи всегда что-то булькало и шкворчало, наполняя дом аппетитными запахами, а во дворе суетились куры, гуси и утки, за которыми женщина следила с неусыпной заботой.

Спиридон Михайлович ценил в своей второй жене эти качества – трудолюбие и заботу о детях, хозяйственность и умение поддержать порядок в доме. Он уважал её за сильный характер и умение справляться с любыми трудностями, за то, что она приняла его сына как родного и никогда не делала различий между детьми. Между ними установились отношения взаимного уважения и поддержки, которые, если и не были пронизаны той романтической любовью, что связывала его с Марией, всё же давали прочную основу для семейной жизни.

Но в тихие вечера, когда все домашние уже спали, а Спиридон Михайлович выходил на крыльцо покурить трубку, он часто поднимал глаза к звёздному забайкальскому небу, глядя на звёзды, россыпью усеявшие чёрный бархат ночи. В такие моменты он всё чаще вспоминал свою первую любовь – светлую, как утренний туман над рекой, Марию. Он видел её лицо среди звёзд, слышал её голос в шелесте листвы, чувствовал её присутствие в лёгком дуновении ветерка. Эта светлая грусть никогда не покидала его сердце, став частью его души, но не мешала ему быть добрым мужем и заботливым отцом.

В доме Ушаковых строго соблюдались казачьи обычаи, передававшиеся из поколения в поколение. Младшие почитали старших, вставая при их появлении и не садясь за стол, пока глава семьи не займёт своё место во главе. Дети с малых лет приучались к труду, выполняя посильную работу по хозяйству, и к военному делу – даже игры мальчиков были направлены на развитие ловкости, силы и смекалки, необходимых будущему воину.

На стене в горнице, самой большой и светлой комнате дома, висела старая отцовская шашка – реликвия, передававшаяся в роду Ушаковых от отца к старшему сыну. Её рукоять, отполированная ладонями нескольких поколений казаков, хранила тепло их рук, а лезвие, несмотря на возраст, оставалось острым, способным рассечь шелковый платок, брошенный в воздух. Этот символ казачьей доблести занимал почётное место рядом с иконами в красном углу и напоминал всем о воинском долге рода Ушаковых.

По вечерам вся семья собиралась за большим столом, сделанным из цельного ствола сибирского кедра. Лица домочадцев освещались тёплым светом керосиновой лампы, отбрасывавшей причудливые тени на бревенчатые стены. После ужина, когда посуда была убрана, а на столе оставался только дымящийся самовар и чашки с ароматным чаем, Спиридон Михайлович рассказывал сыновьям истории о славном прошлом их рода.

Его низкий, хрипловатый голос звучал то как раскаты грома, когда речь шла о сражениях, то как журчание ручья, когда он вспоминал мирные дни. Он говорил о подвигах предков, о чести и долге казака перед Отечеством, о верности присяге и боевому братству. Эти рассказы западали в душу мальчиков глубже, чем любые нравоучения, формируя их характер и мировоззрение.

Так жили Ушаковы – хранители традиций, носители казачьего духа, продолжатели славного рода, чья история была неразрывно связана с историей Забайкалья и всей Сибири. Их жизнь, как полноводная река, текла по руслу, проложенному предками, питаясь родниками народной мудрости и веры. Эта река несла свои воды в будущее, обещая новые повороты и перекаты, но всегда стремясь к океану вечности, где сливаются судьбы всех поколений.

Маленькая Настя. Становление

Лесково, тихое село на краю необъятной Российской империи, где земля дышит первозданной силой, а небо касается тёмно-зелёных сопок Забайкалья, было совсем не похоже на парадные картинки столичной жизни. Здесь каждый клочок земли был завоёван упорством и трудом, каждый день – борьбой за существование.

В самом начале лета 1904 года, когда черёмуха цвела белыми метёлками, а в нижних долинах таяли последние пятна весеннего снега, в семье Андриана Ивановича Колобова родилась девочка. Назвали Анастасией – в честь бабушки по материнской линии.

Андриан Иванович был человеком сурового склада. Высокий, широкоплечий, с резкими чертами лица, он напоминал корявый сосновый корень – крепкий, неломающийся. В его глазах всегда читалась твёрдая решимость и глубокое понимание законов сибирской жизни. Он умел всё: и землю пахать, и телегу чинить, и скотину держать. Мать Анастасии, Евдокия Михайловна, напротив, казалась истощённой и малозаметной, словно тень среди бесконечных домашних забот.

Маленькая Настя унаследовала от отца упорство, а от матери – мягкость и наблюдательность. С самого детства она была необычным ребёнком: темноволосая, с раскосыми зелёными глазами, которые выдавали какую-то далёкую, инородческую примесь в роду. Соседи исподтишка перешёптывались, что в их семье, наверное, есть китайская или маньчжурская кровь – слишком уж экзотичны были черты лица девочки.

Улица в Лесково была единственная – широкая, утоптанная телегами и конскими копытами. Деревянные дома с резными наличниками, крытые дранкой или толем, стояли плотно друг к другу. Каждый двор – это целый мир: куры, гуси, огородик с картошкой и капустой, небольшой сарай для скота.

Маленькая Настя обожала бегать босыми ногами по траве, её тонкие длинные косички, заплетённые матерью с утра, развевались на ветру. Холщовое платьице, выстиранное до белизны, всегда было в пыли и траве после долгих игр во дворе.

Особенно ей нравилось наблюдать за кроликами – пушистыми и осторожными. Она могла часами сидеть рядом с их клетками, придумывая невероятные истории об их жизни. Фантазия у девочки была богатая, воображение – безграничное.

Окружающий мир был для неё огромной загадкой. Китайцы и маньчжуры, которые жили по соседству и часто бывали в селе, казались ей существами из другой реальности. Их непонятная речь, странная одежда, манера общения – всё это восхищало и притягивало маленькую Настю.

Однажды отец взял её с собой в поездку на телеге. Они ехали через поля, заваленные душистым сеном. Настя помнила, как солнце припекало спину, как пахло разнотравьем и земляникой, как мягко покачивалась телега. В такие моменты она мечтала о будущем – большом, неизведанном, полном приключений.

Характер девочки складывался постепенно: упрямство отца, любопытство матери, и какая-то внутренняя, необъяснимая сила, которая позже станет её главным оружием в жизни.

Лето 1904 года было тревожным. Далеко на юге, где заканчивалась Российская империя и начиналась Маньчжурия, уже гремели пушки – шла война с Японией. Но в маленьком селе Лесково, затерянном среди забайкальских сопок, эта война казалась далёкой и призрачной.

Когда Настя подросла, война уже закончилась. Но на дальневосточных рубежах, на территориях, граничащих с Маньчжурией, всё ещё висело напряжение. Все разговоры в деревне были только о войне.

– Тата, а что такое война? – спрашивала маленькая Настя, теребя подол своего выцветшего холщового платьица.

Андриан Иванович, глядя куда-то поверх дочкиной головы, тяжело вздыхал:

– Война, дочка, – это когда мужики уходят защищать землю. Наши мужики сейчас на Дальнем Востоке охраняют рубежи нашей Родины. Земля наша больно уж богатая, вот и лезут чужаки.

Евдокия Михайловна, услышав разговор, добавляла тихо:

– Слава богу, что хоть наше село далеко. Здесь нас война не достанет.

Настя была не просто любознательным ребёнком – она была настоящим маленьким лингвистом. Китайские и маньчжурские семьи, что селились по соседству, становились для неё настоящим языковым университетом. Она впитывала чужую речь, как губка.

– Мама, послушай! – восклицала она, услышав очередную фразу от соседских детей. – Nǐ hǎo! Это значит «Здравствуйте!»

Евдокия задумчиво улыбалась, качая головой:

– Ох, дочка, ты у меня совсем незвычайная. Откуда только слова берёшь?

Заселение Дальнего Востока шло полным ходом. Правительство всячески поощряло переселение крестьян из центральной России в эти далёкие земли. Андриян Петрович был одним из тех, кто приехал сюда несколько лет назад, получив от государства землю и надежду на лучшую жизнь.

Утра в Лесково начиналась рано. Ещё до восхода солнца Евдокия будила дочь:

– Настенька, вставай. Сейчас косички заплету, и будешь мне помогать.

Настя обожала эти утренние часы. Мать аккуратно расчёсывала её длинные тёмные волосы, заплетала в две тонкие косички, приговаривая:

– Будь умницей, дочка. Учись всему: и грамоте, и труду, и уважению.

Образование для девочки было редкостью в то время. Но Андриан и Евдокия понимали: их дочь особенная. Раз в две недели в село приезжал учитель – молодой семинарист из духовного училища. Он занимался с местными детьми, и Настя буквально проглатывала каждое его слово.

– Читать и писать будешь лучше всех, – говорил учитель, глядя на внимательные зелёные глаза девочки.

Отношения с соседями-китайцами были сложными, но мирными. Они селились компактно, занимались торговлей, огородничеством. Настя с любопытством наблюдала за их бытом: странные блестящие чашки, непохожая на русскую одежда, непонятная речь.

Однажды старик-китаец, живший по соседству, подарил ей глиняную фигурку дракона:

– Хорошая девочка, – сказал он на ломаном русском. – Умная.

Настя берегла этот подарок, как самое большое сокровище.

Война с Японией отзывалась в селе болью и тревогой. Несколько молодых мужиков ушли на фронт, некоторые не вернулись. Но жизнь продолжалась: поля ждали посева, скотина – ухода, дети – воспитания.

И посреди этого сурового, пограничного мира росла маленькая Настя – девочка с раскосыми зелёными глазами, впитывающая в себя дух свободы, знаний и надежды.

Максим. Сын земли.

В те годы село Лесково дышало особой жизнью. Находясь на перекрёстке культур и торговых путей, оно впитывало в себя дух времени, как губка впитывает воду. Здесь русская речь свободно переплеталась с китайской, а традиционный уклад жизни обогащался восточной мудростью.

Максим родился в 1900 году, когда над горизонтом уже сгущались тучи грядущей Русско-японской войны. Его первые годы были наполнены звуками двух миров: степенными разговорами русских поселенцев и певучей речью китайских торговцев. С младенчества он привык к этому многоголосью культур, впитывая его как нечто естественное и родное.

Мальчик рос необычайно восприимчивым к языкам. К четырём годам он уже свободно общался с китайскими детьми, играя с ними в незамысловатые игры на пыльных улочках Лескова. Его детская непосредственность и природная смекалка помогали преодолевать языковые барьеры, которые взрослым казались непреодолимыми.

Когда в 1904 году разразилась Русско-японская война, четырёхлетний Максим впервые столкнулся с тревожной реальностью большого мира. Село наполнилось военными, через него проходили обозы с припасами и снаряжением. Ночами слышался далёкий гул артиллерии, а днём взрослые говорили о сражениях под Порт-Артуром и Мукденом.

Эти события оставили глубокий след в детской душе. Максим начал задавать вопросы о войне и мире, о разных народах и их взаимоотношениях. Его отец, Спиридон Михайлович, старался объяснять сыну сложности пограничной жизни простыми словами:

«Видишь ли, Максимка, здесь, на границе, нужно уметь слушать и понимать друг друга. Война приходит тогда, когда люди перестают слышать один другого».

Природная наблюдательность мальчика проявлялась во всём. Он мог часами наблюдать за работой китайских ремесленников, запоминая их движения и приёмы. Особенно его завораживало искусство каллиграфии – он пытался повторять замысловатые иероглифы, выводя их палочкой на песке.

К семи годам Максим уже помогал отцу в торговых делах, выступая переводчиком в простых разговорах с китайскими купцами. Его детская непосредственность часто помогала разрядить напряжённую атмосферу сложных переговоров, вызывая улыбки даже у самых суровых торговцев.

Но самым важным в становлении характера Максима была его особая связь с природой приграничья. Он любил уходить с местными мальчишками в сопки, где они собирали травы и ягоды, следили за животными. Здесь, среди величественных сопок и бескрайних полей, формировалось его понимание свободы и ответственности.

Братья Ушаковы росли дружными – старший Иван учил младших верховой езде и владению шашкой, Николай оказался искусным охотником и делился с братьями секретами выслеживания зверя, а младший Максим перенял от матери умение разбираться в целебных травах. Спиридон Михайлович гордился сыновьями, видя, как они перенимают лучшие казачьи традиции.

В Максиме Спиридон Михайлович и его жена Анна отметили особую, отличную от братьев жилку – стремление к знаниям и понимание людей. Они поощряли его интерес к учёбе, выписывали книги из Владивостока, приглашали грамотных людей, проезжающих через село, рассказать о дальних странах и городах.

«В нём есть что-то особенное», – говорила Анна мужу. «Словно вся эта земля – и русская, и китайская – слилась в нём воедино».

К десяти годам Максим уже твёрдо знал, что хочет продолжить дело отца, но по-своему. Его мечты простирались дальше простой торговли – он хотел строить мосты между культурами, помогать людям разных народов понимать друг друга.

Первые поездки с отцом в дальние села и китайские городки только укрепили эту мечту. Максим жадно впитывал новые впечатления, запоминал лица, обычаи, манеру речи. Он учился тому, что позже назовут народной дипломатией – умению находить общий язык с разными людьми, понимать их нужды и чаяния.

«Граница – это не просто черта на земле», – повторял он слова отца. «Это место, где встречаются миры».

Так, в маленьком селе Лесково, на границе великих империй, рос мальчик, которому суждено было стать мостом между культурами. Его детство, пришедшееся на годы великих перемен, заложило основу характера, в котором природная смекалка русского крестьянина соединилась с мудростью Востока.

Земля обетованная

Анастасия проснулась от первых лучей солнца, пробивающихся сквозь щели ставен. За окном слышался шум жизни – скрип колёс проезжающей телеги, мычание коров, готовящихся к утреннему выпасу, и голоса братьев, уже хлопочущих по хозяйству. Девочка потянулась, чувствуя приятную прохладу, исходящую от деревянных стен. В доме Колобовых всегда было прохладно даже в самую жаркую погоду – толстые лиственничные брёвна хранили ночную свежесть, словно оберегая своих обитателей от зноя забайкальского лета.

«Настенька, вставай, солнце уже высоко!» – раздался голос матери из передней комнаты. Евдокия никогда не повышала голос, но в её тихих словах всегда звучала та непреклонность, которая заставляла всех шестерых детей беспрекословно подчиняться.

Анастасия поднялась с кровати, заправила её и, умывшись холодной водой из рукомойника, вышла к семье. Евдокия уже хлопотала у печи, готовя завтрак, а отец, Андриан, сидел за большим дубовым столом, что-то обсуждая с Варламом, их старшим сыном.

– Настя, – улыбнулся отец, заметив дочь, – садись, поговорим о твоём дне рождения. Завтра тебе исполнится одиннадцать, надо подумать, как отметим.

 Девочка улыбнулась, присаживаясь к столу. День рождения в семье Колобовых всегда был особенным событием, несмотря на их непростую крестьянскую жизнь.

– Я приготовлю пироги с черёмухой, – сказала Евдокия, ставя на стол чугунок с кашей. – А вечером можно будет пригласить Ушаковых.

Анастасия любила слушать истории о том, как их предки осваивали эти земли. В такие моменты, особенно по праздникам, дед Пётр, младший сын Антона и правнук Евсея, первого Колобова, ступившего на забайкальскую землю, доставал старую тетрадь, где были записаны воспоминания предков, и начинал свой рассказ.

***

 В то утро 1763 года, когда Евсей Колобов с сыном Антоном впервые увидели долину реки Унды, стояла такая же ясная погода. Они прибыли с первой партией переселенцев, выселенных из крепостных крестьян в зачёт рекрутов. Позади была долгая дорога из губерний европейской России, тяжёлое прощание с родными местами, впереди неизвестность .

– Здесь, – сказал тогда Евсей, окидывая взглядом заросли черёмухи, яблони и боярышника, зелёную пойму реки и плоскогорные елани в отдалении. – Здесь будет наш новый дом.

Первые три дома выросли на правом берегу Унды удивительно быстро. Мужчины работали от зари до зари, валили лес, обтёсывали брёвна, складывали печи. Женщины помогали как могли: собирали ягоды и грибы, готовили пищу, ухаживали за детьми. Они понимали: или обустроишься к зиме, или не выживешь в суровом забайкальском климате.

Вскоре прислали ещё шесть семей Гагаркиных, и поселение разрослось. Колобовы и Гагаркины жили бок о бок, помогая друг другу, деля радости и горести нелёгкой жизни первопроходцев.

У Антона Колобова, сына Евсея, в 1764 году родился сын Василий, а в 1778 году – сын Пётр. Они росли крепкими, работящими мальчишками, с ранних лет помогая отцу и деду. Колобовы вели хозяйство деловито и рачительно. Их дома, изначально четырёхстенные с двумя-тремя оконцами и большой русской глинобитной печью, занимающей почти половину избы, со временем становились всё просторнее и добротнее. Крыши сначала крыли корьём с лиственницы или берёзы, позднее – драньём.