Переселенцы

«Дело прошлое, а ну как кроме урядника еще кто-нибудь из волости припожалует? – думал Василий. – А у меня там, на заимке, трое беглых живут. От них самая большая польза, только кормить да одевать. Ефиму – вот тому платить надо, поскольку он вольный… Но ничего, если кто и пожелает посмотреть заимку, повезу того на телеге. Дорога туда – с нырка в нырок[52], а тем временем свой человек, верхом да прямой дорогой, давно уже там будет да предупредит кого надо», – решил Елпанов.

Зимой, когда закончилась основная крестьянская работа, Елпановы повезли в Тагил продавать рожь и пшеницу с заимки. Кроме того, выгребли и хлеб, закупленный загодя в Юрмиче, и снарядили обоз из восьми возов. В дорогу отправились Василий и Петр Елпановы да трое их работников; одного работника оставили на хозяйстве.

Уральская зима, как известно, редко радует хорошей погодой. Бывало, идешь в обозе, а лес будто окаменел от мороза, и мерзнет на лету птица, поднимается снежная буря, и ты не видишь ничего в двух шагах, и кажется, что весь мир отгородился от тебя плотной завесой. В такие метели легко сбиться с дороги – все тонет в дикой пляске и реве ветра, не слышно собственного голоса, снег залепляет лицо, а дорогу переметает поземка, и не остается даже признака, что тут когда-то был санный путь. В глубоких сугробах лошади выбиваются из сил. И как бы ты сам ни устал, шагая целый день на морозе и жгучем ветре за подводой, все равно будешь разгребать снег и помогать лошадям, толкая сани. Во время остановок в деревнях, когда отдыхают лошади, хозяин всю ночь ходит, кормит и поит их, чтобы с третьими петухами опять начать трудный, изнурительный путь. Но хоть и рискованна судьба зимнего торгового каравана – да барыш хорош.

Из Тагила привезли топоры, косы, серпы, лемеха к сохам, листовое железо, гвозди и подковы. Дома посчитали – большой барыш получился. В следующий раз с ними поехал Никита Шукшин с тремя возами хлеба. Не успели вернуться в Прядеину – опять, как снег на голову, нагрянул в деревню урядник и прямиком на елпановское подворье.

– Слыхал я: ты, Василий Иванович, снова в Тагил ездил… Как торговал, что привез? Может, опять новых работников?

– Нет, ваше благородие, никаких я работников из Тагила не привозил! Вот топоры да гвозди – привез, – ответил Елпанов-старший.

И едва язык себе не прикусил: пришлось-таки сызнова угощать урядника, да мало того – еще и подарить лучший топор, да гвоздей сколько нагреб, не считая, «их благородию»…

«А, чтоб тебя язвило, пьяная ты прорва! – думал Елпанов-старший. – Раньше хоть к Агапихе из-за самогона привязывался, а теперь на меня насел… Ну да и мы не из пужливых!»

Орловский рысак Буян

Петр Елпанов стал первым советчиком и правой рукой отца и дома, и на заимке, а торговые дела и вовсе перешли в его руки. Скоро ярмарка в Ирбитской слободе, и Петр старался поспеть туда пораньше, занять место в торговом ряду получше, а кое-кому и взятку дать: без этого и торговля – не торговля…

На Ирбитскую ярмарку наедут со всего Урала. С демидовских заводов – это само собой, а, глядишь, и купцы из самой Сибири, из Тобольска и других городов тамошней губернии пожалуют. Вот тут-то и надо суметь с барышом сбыть свой товар да другой закупить – такой, чтобы и потом в накладе не остаться!

И Петр Елпанов это умел. Но на этот раз его покупка была особенной: на Ирбитской ярмарке он сторговал у татарина-лошадника породистого жеребенка. Хозяин клялся своим богом Аллахом, что жеребенок – чистокровный орловский рысак, даже домой Петра водил – показать мать жеребенка, рослую кобылу с длинными стройными ногами. Петр давно был хорошим лошадником и толк в лошадях знал. В деревне многие завидовали его покупке. Жеребенка Петр назвал Буяном и стал воспитывать и тренировать его сам.

В жнитво пришлось еще нанять сезонных рабочих – урожай выдался на диво всем. Чтобы нагулял хороший вес скот, его пасли под осень на клеверищах и отавах[53], хорошенько его откармливая, а потом гнали гурты в Тагил, Надеждинск, Богословск или в Екатеринбург.

Иногда коров, овец или свиней и домашнюю птицу забивали, а на продажу везли туши мороженого мяса.

Однажды Елпановы привезли с ярмарки листовое оконное стекло и маховую пилу. Многие переселенцы, которые родились и жили еще при господах, раньше стекло уже видели – господские дома со стеклом вместо животного пузыря в окнах назывались светлицами или светелками.

И пилы жители таежного Зауралья видывали: двуручные, лучковые, ножовки – словом, всякие. Но что за штука маховая пила и как ею пользоваться, в деревне Прядеиной пока никто не знал. Посмотреть собирались толпами, будто на рождественские или масленичные гулянья. Елпановы на глазах всей деревни показали, какова маховая пила в работе (и когда они успели-то такой премудрости научиться!). Мужики, которые побогаче, чуть ли не Христом богом упрашивали Елпанова:

– Уж ты, Василий Иванович, будь отцом родным – как поедешь еще раз в завод, так привези ты мне пилу-то эту маховую: ежели к ней приспособиться, так любой тес ею пилить – как семечки щелкать!

Для маховой пилки ставили козлы; один пильщик стоял наверху, другой – внизу, и бревно пилили вдоль по всей длине. Даже в отдаленных деревнях скоро появились мастеровые – пильщики маховой пилой.

Особо мастеровитых знали далеко вокруг, имена-прозвища их были у всех на слуху, и привечали их так же, как до этого – лучших пахарей, косарей или особо умелых молотильщиков.

Осенью, когда подобрались со страдой, Елпановы поехали на Покров в киргинскую церковь, а заодно – в гости к сватам.

Настасья соскучилась по матери, и после обеда она долго шепталась с ней в горенке, рассказывала, как тяжело болела ее свекровь все эти годы, но последний год к ней привязалась еще водянка, а перед смертью она слегла совсем и умирала очень тяжело и долго:

– Вот уже полгода как ее похоронили, а все не могу в себя прийти, – жаловалась Настасья.

– Полно те, чё это ты? Кажись, никогда не была пужливой. Полечиться надо тебе. Приезжай уж к нам в гости, к бабке Евдонихе сходим, все пройдет.

– В эту зиму умер Кирило-косой, – продолжила делится новостями Пелагея, – шел пьяный от зятя после Рождества и упал на дороге. Когда привезли домой, был еще жив, но отморозил руки и ноги. Позвали дедка Евдокима, но лечить было уже бесполезно, руки и ноги почернели, вздулись пузырями, как гусиные лапки перед огнем. Пузыри стали лопаться, а раны мокнуть. Потом пошел по одной руке антонов огонь, больному сделалось хуже, он стал бредить, срывать повязки, бегать по избушке, потом затих и умер.

У Настасьи давно уже было двое детей; старшему, Максиму, пошел шестой год, и парнишка вихрем носился по горнице. Второму сыну, Якову, пошел второй год.

Была нанята нянька, девка лет тринадцати, она же помогала Настасье и по дому. Коршунов после смерти жены сильно сдал – одряхлел, поседел и некоторое время даже был ко всему безучастен.

Пришлось брать на себя все дела Коршунову-младшему. Теперь Платон постоянно был в разъездах. Когда приезжал, был задумчивым или злым: дела шли все хуже и хуже. Елпановы, как бы невольно, стали его конкурентами. Дом в Ирбитской слободе пришлось продать; деньги разошлись неведомо куда.

…Елпановский жеребенок Буян вырос в красивого коня-рысака. Вороной масти, со звездинкой во лбу, с длинными тонкими ногами, Буян был словно вылит из темной бронзы искусным мастером-литейщиком.

Петр мог мигом сгонять на нем на заимку и обратно. Хозяин постоянно тренировал Буяна, приучил рысака ходить и в упряжке, и под седлом. Порой, въехав в лес, Петр, вскочив в кошеве на ноги, что есть мочи заполошно кричал: «Грабят!» – и Буян мгновенным рывком срывался с места. Чего греха таить, иногда летом после бешеной езды по лесным ухабам Петр терял колесо от повозки или возвращался без седельницы в упряжи, а один раз даже лишился узды…

– Нашто гоняешь-то так, куда летишь?! – ругался отец.

Петр, без памяти любивший быструю езду, в тон Елпанову-старшему отбривал:

– А нашто тогда и рысака держать, если ездить шагом?!

Вскоре такая тренировка рысака не только пришлась кстати, но, может, и от смерти Елпанова спасла…

Постоянно бывавший в разъездах, как-то в марте Петр возвращался из Юрмича. Выехал – уже темно было. Путь предстоял неближний, да еще после пороши было ветрено, дорогу во многих местах перемело.

За задком саней бежала собака. Петр не любил ездить с собаками и не брал их из дому, но в этот раз Лыско догнал его далеко за деревней и увязался за ним.

– Ну, раз у тебя ноги добрые, а ум худой, беги теперь в такую даль за санями-то! – усмехнувшись, сказал собаке Елпанов и не стал больше прогонять ее домой. Лыско понимающе вильнул хвостом и побежал за санями.

Перед выездом Петр выпил стакан первача, плотно пообедал, и теперь, тепло укрывшись, начинал подремывать.

И вот он видит сон, что уже дома. Но почему дом полон народу? Все веселятся, поют и пляшут, везде горят свечи, даже на подоконниках. Петр входит в горницу в тулупе, но босиком, и над ним все смеются и указывают на его ноги, ему стыдно, он садится на пол и прячет ноги под тулуп, а все стоят вокруг него, хохочут и указывают на него пальцами. В толпе он видит мать, она тоже смеется. Петр спрашивает: «Мама, что за праздник в нашем доме?» А она отвечает: «Это твоя свадьба, сынок». Петр хочет подняться с пола, но ноги его не слушаются, и он опять садится в кругу всей толпы. Тогда из толпы выбегает Агнишка и подает ему руку: «Я твоя невеста!», но тут вдруг ниоткуда появляется цыганка в ярком пестром наряде, в мгновение ока выхватывает из-за пояса кинжал и бросается на Агнишку, сверкая золотыми серьгами и драгоценными бусами. Но это уже не цыганка, а Соломия. Она со смехом вонзает кинжал Агнишке в грудь и говорит: «Он только меня одну любит!»

Вдруг где-то отчаянно завизжала собака, страшный толчок в сторону…

Елпанов мгновенно проснулся:

– Лыско?! Что с тобой?!

Собака скулила и жалась в кошеве к ногам Петра. Буян стоял на дороге и, прижав уши, встревоженно храпел. Впереди, саженях в десяти, на дороге стоял волк…

Елпанов вскочил в кошеве на ноги и с криком «Грабят!» рванул вожжи, погнал Буяна прямо на волка. Но тут случилось то, чего Петр меньше всего ожидал: из-за стога сена, стоявшего у дороги, наперерез мелькнул десяток темных теней с горящими глазами.

Мартовский наст хорошо держит волка на бегу, но лошадь нипочем не удержит – больно хрупок он для кованых лошадиных копыт. «На обочину нельзя – провалится Буянко, – билось в мозгу Петра. – Ну, выручай, родимый!»

Раздувая ноздри и храпя, рысак рванулся вперед. Два-три волка шарахнулись на обочину. Вырвавшись из рычащего кольца, Буян понесся как вихрь. Теперь уже было не так страшно, но волки гнались за ними и даже в одном сугробе пошли на обгон. Тогда Петр бросил позади кошевы рукавицу. На мгновение это отвлекло волков, они кинулись к рукавице и разорвали ее в клочья. И опять гнались по пятам. Петр бросил вторую рукавицу. Он выбросил из кошевы все сено, но на сено волки даже не обратили внимания. Вот бы теперь огня – сразу бы отстали! Пришлось выбросить и шапку. И тулуп уж с себя снял, но, к счастью, дорога пошла лесом, без заносов и переметов, волки стали отставать и наконец отстали.

Только перед самой Прядеиной Буянко перешел на шаг, тяжело поводя боками, от которых валил пар: верст двадцать пришлось ему отмахать в этот вечер.

– Жалко собаку, наверняка загрызли волки, – с грустью размышлял Петр, – но хорошо хоть сам живой остался, да и коня сберег.

…Прошло уже много времени с того дня, когда он впервые встретил у колодца красивую хуторянку Соломию. По своей натуре Петр был из тех людей, которые никогда не переступят недозволенного. Он никогда бы в жизни не вступил с нею в преступную связь, даже если бы с ее стороны был к этому повод. Он ее любил! И, может, будет любить всю жизнь, этого ему никто не в силах запретить.

После того жаркого летнего дня Соломию он встретил уже поздней осенью. По первому осеннему морозу, когда снегу еще не было, а землю крепко подмораживало, Петр опять ехал мимо Куликовского хутора и подвернул к знакомому колодцу. Из ворот выглянула та же красавица, разрумяненная первым осенним северным ветерком. Теперь одета она была в цветную узорчатую бухарскую шаль и черную бархатную душегрейку, на ногах были бурочки фабричной работы. Так одевались только в Ирбитской слободе богатые купчихи.

Петр поздоровался, попросил разрешения напоить лошадь.

– Кто вы? Откуда и куда путь держите? Зайдите, погрейтесь.

Петр зашел в избу. Там было чисто прибрано, тепло и уютно, на полу домотканые половики, на столе фабричная скатерть, в углу божница с иконами. Все как у всех – не богаче и не беднее.

Соломия разделась, сняла шаль и душегрейку, осталась в простеньком платье. Волосы у нее в этот раз были заплетены в одну косу, стянуты на затылке в большой узел и приколоты шпильками. С этой прической она выглядела старше, солиднее. Только теперь на ней еще были дорогие янтарные бусы и золотое массивное кольцо, видимо, обручальное. При виде кольца у Петра что-то подкатило к горлу, но он не подал виду, грелся и разговаривал с хозяйкой. Мужа ее дома не было. Маленькая дочка, удивительно похожая на мать, делала первые неумелые шаги.

Петр, как бы не зная, спросил у женщины, как ее звать.

– Соломия, – назвалась она.

– А по батюшке как?

– А по батюшке необязательно – у меня отчество трудное: Пантелеевна.

– И совсем нетрудное, а простое, русское.

– А где муж работает? – вежливо спросил Петр.

– У купца в Ирбитской слободе, – на секунду замешкавшись, ответила Соломия.

– У какого же он купца, смею спросить, работает?

– Ой, да не помню я! Да и не интересуюсь я работой мужа! – отшутилась красавица.

– Вы, наверно, сами купец, если всех купцов в слободе знаете? – с любопытством спросила хозяйка.

– Нет, я простой крестьянин, мужик… Спасибо, хозяюшка, отогрелся, ехать надо.

– А вы заезжайте к нам обязательно, как в обратную дорогу поедете. Лошадь отдохнет, и сами погреетесь, – закрывая за гостем дверь, искренне произнесла Соломия.

С тех пор Петр не раз заезжал на Кулики погреться и повидаться с красавицей-хозяйкой, и один, и с отцом. Хозяйка неизменно была дома одна. Встречала их очень приветливо, выспрашивала, что возили продавать, какие на базаре цены. Видать, она была рада приезжему человеку, скучно дома одной. Всегда приглашала заезжать в другой раз. Приветливо улыбалась и была очень привлекательной в разговоре.

Когда отъезжали от двора, Василий говаривал: «Такая красивая женщина, а вот живет на хуторе в глуши». «Ну да, хутор-то их на бойком месте, она новостей знает больше, чем в деревне, – говорил Петр. – А вот мужа ее я ни разу не видел. Видно, он вечно занят делом. Если он робит у купца в слободе, то, наверно, только по воскресеньям дома-то и бывает. Да нам-то какая забота о них? Кто едет, тот и правит».

В это время в масштабах государства происходили большие события. После смерти императора Петра Первого власть стала часто переходить из рук в руки. Сколько сменилось императоров и императриц – каждый старался убрать с дороги ненавистных наследников, претендентов на престол, взять власть в свои руки.

Но здесь, в тихой зауральской деревушке, где не было ни одного грамотного человека, а волость находилась в сорока верстах, церковь – в тридцати, о событиях в государстве никто ничего не знал. В волость ездили по крайней необходимости, а в церковь, в лучшем случае, в Покров да в Пасху. Если все было тихо, пристав приезжал только раз в год – собирать подать. Старосту выбирали на год из своих же односельчан. Если кто хорошо исполнял службу, могли оставить на второй год.

За двадцать два года жизни в зауральской деревне Прядеиной уроженца Новгородской губернии Василия Елпанова выбирали старостой четыре раза. Староста в волость ни на кого не доносил, ни в чьи дела не вмешивался.

В деревне про Елпановых говорили по-разному. Одни хвалили за трезвый ум, трудолюбие, умение наживать деньги, за знание разных ремесел – мол, никакое дело из рук не выпадет. Другие завидовали: да просто везет этим Елпановым, всегда и во всем везет. А деньги – всяк знает: деньги-то, они к деньгам и льнут.

«Петруха-то Елпанов, видать, в купечество метит… От большого ума, знать-то, все еще неженатый ходит», – качали головами старики.

Двадцать седьмой год пошел Петру Васильевичу. Сверстники его уже давно все переженились, по двое, по трое ребятишек у каждого, а он будто ждет чего-то. Конечно, на игрища он уже не ходил, разве что в Троицу боролся на кругу или на своем Буяне участвовал в бегах.

В Прядеиной многие стали держать рысаков, а по праздникам на бега начали приезжать и из других деревень, и даже из богатых сел – Знаменского и Юрмича.

Этой зимой с Петром произошел такой случай. Раз в морозный день, под вечер уже, поехал он домой из Ирбитской слободы.

– Петр Васильич, куда же ты собрался в такую даль на ночь глядя? – спросила старуха, хозяйка квартиры, на которой Петр, бывало, останавливался, а накануне заночевал.

– Да что ты, баушка, солнце высоко, что это я полдня буду сиднем сидеть… Лошадь у меня добрая и клади, почитай, никакой нет. Гляди, солнышко-то – в рукавицах[54], завтра мороз будет. Нет, сегодня поеду!

Сразу со двора озябший Буян взял машистой рысью. Стало сильно настывать. Багровый диск солнца уже краешком коснулся кромки дальнего леса, мороз, как всегда на закате, прижал крепче. Елпанов зябко повел плечами – даже в собачьей дохе мороз-трескун давал о себе знать.

Впереди показался поворот на Куликовские хутора. «Можно бы заехать погреться, да дело к ночи идет, – размышлял Елпанов. – Али заглянуть все же на минутку? – Он вдруг вспомнил красавицу Соломию. – Заехать али нет? В Ирбитскую слободу нескоро сейчас поеду, значит, долго не придется увидеться».

Рука вроде бы сама потянула за вожжу, поворачивая рысака с тракта к хуторам…

Соломия была дома, встретила Петра очень приветливо и ничуть не удивилась, увидев его, словно они встречались часто и в последний раз – где-то на прошлой неделе:

– А, Петр Васильевич пожаловал! Снимайте шубу, грейтесь, а я лошади вашей сена подброшу!

И мигом вышла на улицу.

Петр уже стал отогреваться, когда Соломия, запыхавшись, вбежала в избу, румяная с морозу, с блестящими черными глазами.

– Ох, морозище на дворе! К утру, наверное, как небо вызвездит, еще сильней станет… Я лошадь распрягла – что ей на морозе стоять запряженной-то, и попоной накрыла. А вроде конь-то у вас новый…

Петр приосанился:

– Чистых кровей рысак… орловский… Ну спасибо, Соломия, только зря ты коня накрывала – мне ехать уж пора…

Но та уже хлопотала у загнетки. Вмиг на столе, шипя и потрескивая, появилась сковорода яичницы, соленые огурцы и капуста. Тотчас же Соломия достала из шкафа полштофа самогона и два стакана.

– Это вот уж лишнее, – возразил было Елпанов.

– Ничего не лишнее – в такой мороз одна косушка не повредит! Все ж веселей до дому ехать!

– А благоверный-то твой где?

– В Ирбитской слободе, он с ночевой уехал…

Соломия стала усаживать Петра за стол.

Петр понимал, что ему нужно немедленно ехать – на дворе уже стало темно, зимний день недолог. Но неведомая всемогущая сила удерживала его за столом, и он продолжал сидеть, зачарованный красивой хозяйкой. А она, стрельнув красивыми, с поволокой, агатовыми глазами, уже наливала самогон с какой-то колдовской усмешкой на ярких губах.

– Нешто нынче праздник? – неуверенно спросил Елпанов.

Он чувствовал себя не в своей тарелке, не знал, как себя держать, что сказать. Хозяйку он называл то просто по имени, то принимался навеличивать по имени-отчеству…

– А у меня так: когда гость, тогда и праздник! Ваше здоровьице, Петр Васильевич!

И она первая пригубила из своего стакана. Петр одним духом опрокинул стакан первача, захрустел огурцом, а потом зачерпнул со сковороды ложку яичницы. Через минуту сладкая истома разлилась по всему телу.

– Ох! И крепок же у тебя, Соломия, первач, прямо злодей какой-то!

– Первач обыкновенный. Не лучше, но и не хуже, чем у других… Как и вода в нашем колодце – помните, наверно, Петр Васильевич?

Соломия отставила свой стакан и принялась выспрашивать Елпанова о делах, о поездках на заводы, о том, много ли дает прибыли торговля. Петр уклончиво отвечал, что торговля – дело очень хлопотное, а выгоды почти что никакой…

– Ну, Петр Васильевич, выпейте второй разок, не то на одну ногу хромать станете! – шутливо предложила хозяйка. – А расчет такой будет, Петр Васильевич… Как поедете в Екатеринбург, так привезите мне полушалок кашемировый, с крупными цветами!

– Что тебе супруг-то такой полушалок не купит, он ведь у денежных купцов робит…

– Скуповат он у меня, да и не смыслит ничего в нарядах…

Что и говорить, большая мастерица угощать Соломия! Не успел Елпанов выпить второй стакан, как перед ним уж и третий стоял.

– Да ты что, Соломиюшка, споить меня хочешь?

Петр вроде бы в шутку спросил, но от третьего стакана отказался наотрез.

«Этак еще заночуешь здесь, а как ночевать в дому без хозяина-то?» – пронеслось в захмелевшей голове.

Елпанов встал из-за стола.

– Благодарствую, хозяюшка!

Он надел собачью шубу, шапку, взял рукавицы и пошел запрягать лошадь. Соломия стояла у распахнутых ворот.

– А полушалок я тебе непременно привезу!

Петр тронул Буяна, и кошева выехала со двора. Соломия закрыла ворота.

Засада у моста

Отдохнувший Буян сначала побежал рысью, но Петр перевел рысака на шаг: дорога становилась хуже, а ущербная луна еле-еле светила. «И что же я так засиделся на Куликовском хуторе, – корил себя Петр, – в глухую ночь придется ехать. Нападут еще волки, такая ночь как раз им ход. Верст пять уже проехал, скоро должен быть Устинов лог».

Откосы лога крутые, по самому дну летом вьется маленькая ключевая речка, не замерзающая и в лютые зимы. Берега речки густо поросли ивняком, который вплотную подступал к неказистому деревянному мосточку, перекинувшемуся на другой берег. Каждый раз, подъезжая к логу, Петр невольно вспоминал рассказ деда Трофима.

Младший Елпанов – не робкого десятка, но какая-то смутная тревога всегда охватывала его в этом месте. Вот и крутой спуск. Петр натянул вожжи, и Буян осторожно стал спускаться на мосток, приседая на задние ноги так, что почти на крупе понес передок кошевы. Когда конь передними ногами осторожно ступил на мосток, вдруг из-за кустов выскочили два мужика с топорами и с двух сторон схватили коня за поводья.

– Грабят, Буянко, грабят! – не своим голосом закричал Елпанов, вскочив в кошеве.

Рысак взвился на дыбы и рванул поводья. Один из нападавших не смог удержать повод и отлетел в сторону, другого рысак подмял под себя и птицей взлетел на крутой противоположный берег.

Но за кустами ждала засада – Петру повезло проскочить мимо грабителей. Со свистом нахлестывая лошадей, те погнались следом.

Кони у напавших были добрые, и они гнались за Петром верст пять или больше. Петр, стоя в кошеве, нещадно погонял Буянка. К счастью, дорога была узкая, а стороной по глубокому снегу разбойники не решились обгонять Петра. «Господи, помоги мне! – молил Петр. – Буянушко, вынеси, не подведи!»

Грабители мало-помалу стали отставать и, наконец, отстали совсем. Туман скрыл их из виду.

Не веря в свое спасение, он еще долго погонял рысака. По-прежнему стоя в кошеве, въехал в деревню.

Была глухая ночь, и хорошо – будь это при свете, еще месяц шли бы в Прядеиной пересуды-догадки, мол, откуда это Петруха Елпанов в ночь-полночь пригнал на взмыленном коне?

У своего подворья Петр вышел из кошевы, сам отворил ворота и, въехав во двор, стал распрягать Буяна. Запавшие бока рысака ходили ходуном.

«Упаси бог, уж не загнал ли я его? Сейчас-сейчас, Буянушко, вот остынешь немного – напою я тебя».

Петр разговаривал с конем, как с человеком: кто, как не Буян, уже два раза спасал его от гибели, сначала от волков, а сейчас – от грабителей? Часа два он водил по двору рысака, накрытого попоной, потом вынес из дому теплой воды, напоил его, поставил в конюшню и засыпал в кормушку овса. Когда конь захрустел овсом, Петр благодарно погладил его по шелковистой морде. Пуще глаза он будет теперь беречь такого коня!

А назавтра в кузнице Петр сделал себе кистень: высверлил изнутри гирьку-двухфунтовку, залил свинцом и прикрепил к деревянной ручке прочным сыромятным ремешком. Теперь пусть кто сунется поперек елпановской дороги!

Петр мучился в догадках: неужели нападение грабителей в Устиновом логу связано с его скрытной поездкой на Куликовские хутора? Где был в ту ночь муж Соломии? С чего это она в буднее время вдруг разугощалась, словно в праздник?