Хризолит и Бирюза

После нескольких сомнений я выбрала платье – небесно-голубое, усыпанное мелкими вышитыми цветами, струящееся до щиколоток. Разрез на юбке чуть ниже бедра придавал ему дерзости, словно случайная оголённая строчка в письме, написанном тушью. Пышные рукава создавали воздушную романтичность, а приталенный силуэт подчёркивал талию с почти вызывающей точностью.

Еще я надела короткие кружевные перчатки – нежные, как облако в утренней дымке, они касались кожи с шелковистой осторожностью. И под них, как завершение образа, аналогичную кружевную повязку на шею.

Я встала перед зеркалом – и сдержанно кивнула себе в отражении. Цвет платья усиливал глубину моих глаз, словно вода в чаше, на дне которой прячется весенний турмалин.

– Слишком хорошо, – заметила Криста и тут же потянулась за туфлями. Она обула на меня бежевые босоножки на шпильке и вложила в руку плетёную сумочку. Губы она слегка тронула розовым, как лепестки персика, щеки освежила нежным оттенком, а на глаза положила едва заметную тень, словно туман над прудом на рассвете.

Когда я распустила волосы, прядь за прядью опуская их на плечи, она захлопала в ладоши, как ребёнок.

– Честное слово, я скоро отойду в тень, если ты ещё пару раз покажешься среди верховников, – воскликнула она, вскидывая руки. – Это же надо было уродиться такой красавицей!

Я улыбнулась – не без иронии, ведь в её голосе звучала и горечь, и восхищение, и женская усталость от сравнений.

Мы вместе рассмеялись – и, перекидываясь фразами, будто шарфами, побежали вниз, к машине, дожидавшейся нас у парадного крыльца.

Особняк герцога Маркса предстал перед нами в полном великолепии – белокаменная громада с изысканной тяжеловесностью классического стиля, щедро приправленного барочной причудливостью. Изящные колонны венчали фасад, арки словно приглашали войти внутрь, обещая свет, мрамор и отзвуки камерного квартета. Здание стояло словно высеченное из снега и времени – торжественное, упрямо живущее в эпохе, которая давно ушла.

Вокруг раскинулся ухоженный сад: аккуратные живые изгороди, лаванды и плющ, хвойные линии в глубине – всё говорило о людях, для которых эстетика стала родом власти.

У парадного крыльца уже стояли две машины. Следом за нами к остановке подкатила третья. Из неё выпорхнула – словно ночной мотылёк, вновь потянувшийся к свету – вчерашняя дама в чёрном. Та самая, что накануне была чересчур щедра на шампанское и несдержанные речи.

– О, Никс… – Криста сдавленно процедила сквозь зубы. Я даже уловила, как её плечи вздрогнули от внутренней неприязни. – Эта заноза в заднице. Терпеть её не могу. Смешно смотреть, как она тщится обратить на себя внимание графа Волконского.

– Внимание… Нивара? – спросила я, почти не открывая рта, едва шевеля губами.

– Она мечтает стать его фавориткой. А после – кто знает? Возможно, и женой, – Криста бросила быстрый взгляд на Никс, и, словно укрощая раздражение, пригладила выбившуюся прядь за ухо.

– Женой?.. – мои брови вспорхнули вверх. – Разве такое допустимо? Мне казалось, нас… выбирают. Без всяких браков, без обручальных колец.

– Ты верно рассуждаешь, – нехотя признала Криста. – Но иногда находятся исключения. Если одна из девочек настолько увлечёт мужчину… если он вздумает, что без неё ему недостает воздуха – тогда да, он может предложить… нечто большее.

На миг она замялась. По тому, как сжались её губы, я поняла – за этим следовало нечто неприятное.

– И… герцог Маркс… – выдохнула она почти шёпотом. – Женился на Жизель. Лет двадцать назад, если не больше.

Словно ведро ледяной воды обрушилось на мою спину. Я остановилась. Мой взгляд застыл в точке. Всё вокруг затихло, будто мир затаил дыхание, ожидая моей реакции. Я не чувствовала лица. Лишь холод, ползущий изнутри – ровно, неумолимо.

Перед глазами вдруг встал лабиринт: стены движутся, сдвигаются, поворачиваются, и никакой выход не просматривается. Только ты – посреди, и каждое движение лишь уводит глубже. Невозможность понять, где ложь, где правда, где твоё место. Или есть ли оно вообще.

Где-то внутри – укол. Лёгкий, но острый. Предательство?

Нет… что-то хуже.

Презрение.

К себе.

Глава VI

Мы вошли в коридор поместья Маркса – прохладный, строгий, с полированным до зеркального блеска паркетом и тяжёлым запахом древесной смолы и воска. Из глубины дома к нам вышли горничные в белоснежных передниках, словно вырезанные из фарфора. Молча, с опущенными взглядами, они проводили нас в сад.

Цветы, кустарники, деревья – всё здесь дышало неземной симметрией. Ни одной лишней травинки, ни одного увядшего лепестка. Даже пыль на клумбах, казалось, была выметена с фанатичной тщательностью. Всё было выстроено, как парад войск: анютины глазки и астромерии, густые кусты жасмина, ряды идеально подстриженных самшитов. Пахло сладко, почти приторно, как в аптеке перед обмороком.

Я не могла себе представить, чтобы что-либо могло быть красивее этого сада. Разве что императорский, где аллеи ведут к статуям предков и парфюм растворяется в воздухе от касаний чужих пальцев. Но чтобы пройти его целиком, понадобилось бы ещё больше времени, чем мы истратили с Лоренцом прошлым вечером, блуждая среди фонарей и теней, как двое заблудших гимназистов.

И всё же, как человек с такой дрянной душой мог владеть чем-то настолько прекрасным? Будто бы зло, скрытое за манжетами его сюртука, не имело ни малейшего влияния на мир вокруг. Будто природа сама подчинялась ему – против воли, против смысла.

Среди деревьев, отбрасывающих на траву нежные кружевные тени, были расставлены столы, покрытые безупречно белыми скатертями с вышивкой по краю. За ними уже сидели некоторые гости – чинно, с выправкой, как на живописных открытках из Верхнего города. На столах сверкали хрусталём бокалы, ловя солнце, как зеркальца; в центре каждого стола стояла ваза с яблоками – будто дары какого-то застенчивого бога.

Фарфоровые чайники пускали пар, как миниатюрные паровозы, наполняя воздух влажным, пряным ароматом. Некоторые девочки уже обслуживали гостей – из числа тех, кого привезли из клуба Жизель, но сегодня им велели быть не «девочками», а «барышнями, прислуживающими за чаем». На них надели светло-жёлтые платья, скромные, с оборками, но всё равно глаза их были чересчур прозрачны, а улыбки – натянуты, как струны.

Никс выбрала свою траекторию с намеренной точностью, направляясь прямиком через Нивара, но тот, завидев меня, осторожно опустил чашку в блюдце, как будто его движения имели значение, и чуть наклонил голову в безмолвном приветствии. Плавно, деликатно, как будто между нами и правда было нечто тонкое и невысказанное.

Перехватив его жест, Никс недовольно фыркнула и одарила меня тяжёлым, почти обвиняющим взглядом своих черных, как обсидиан, глаз. Я выдержала этот взгляд, хоть и признаться, куда больше хотелось закатить глаза, развернуться и не видеть её до следующей зимы. Вместо этого – ответная, едва заметная улыбка графу, сухая, но упрямая, как печать на письме.

Я сильнее сжала бумажный пакет в руке, в нём лежал пиджак графа Волконского, и мысль о том, как именно я собираюсь вручить его хозяину, пока не удосужилась посетить мою голову. Не задерживаясь, я проследовала к одному из столиков под тенью глицинии и поставила сумочку с пакетом на соседнее кресло. Надеялась, что он подойдёт сам. Или, что хотя бы Никс отойдёт.

– Офелия, сладкая, – у столика почти бесшумно, как кошка, появилась Жизель. Меня снова окатило тошнотворное ощущение – смесь притворства и почти физической неприязни. Возможно, я даже не успела скрыть выражение лица: губы дрогнули, взгляд качнулся в сторону. Жизель, уловив это с врождённой зоркостью женщины, чьё ремесло – считывать эмоции, с мягкой тревогой спросила:

– Всё ли у тебя в порядке?

Внешний вид её, как всегда, был рассчитан до последней пуговицы. Эффектная, яркая, врезающаяся в память, она будто пришла не на чаепитие в саду, а на премьеру собственной жизни. Обтягивающее платье цвета гречишного мёда плотно облегало её фигуру, подчёркивая округлые бёдра и тонкую талию, перехваченную алым поясом, завязанным сзади в нарочито большой бант – почти вызывающий, почти детский. На улице стояла жара, и потому она выбрала тонкие бретельки, будто случайно давая повод для пересудов дамам постарше.

Аккуратная причёска была собрана низко, почти спрятана под широкой белой шляпой с вуалью, скользнувшей по лбу, как лёгкий упрёк. Но солнце без стеснения бликовало на её золоте: цепях, браслетах и, особенно, на массивном перстне с рубином на безымянном пальце левой руки. Камень, казалось, дышал собственной кровью. Я не заметила этого раньше. Возможно, не хотела.

Красные туфли на высоком каблуке заставляли её походку походить на выступление – каждое движение выверено, каждое касание каблука по гравию звучало как увертюра. Я помнила, как раньше, в пору слепых мечтаний, хотела быть такой же. Такой же ослепительной, расчётливой, уверенной, как будто весь мир – это сцена, а я пока ещё в зале, за занавесом.

– О, да! – воскликнула я с такой наигранной живостью, что сама едва не поморщилась, и быстро поднялась. Обняла Жизель, крепко, чуть дольше, чем позволял бы этикет. Но мне нужно было это сделать. Я не могла позволить себе быть грубой, хотя всё внутри сопротивлялось. Её расположение – ключ. Её язык – ещё не вся правда, но близко. Я доберусь до неё. До Маркса. До их истории.

– Просто удивлена приездом этой девушки, – добавила я, отстранившись и кивнув в сторону Никс, чьё платье на фоне столов и белых скатертей казалось чрезмерно ярким, как клякса на винтажной открытке.

Жизель вздохнула. Но не сразу. Перед этим на долю секунды будто замешкалась – взгляд её метнулся к Никс, затем к Нивару, потом к моей руке, сжимающей край платья. Она быстро взяла себя в руки и вернулась в роль: театральный вздох, движение плечом, изящный жест рукой, как будто отмахивалась от навязчивой мошки.

– Бедная девочка, – произнесла с усталой жалостью. – Всё ещё надеется на его внимание. Я объясняла ей, клянусь, раз сто, что нельзя так глупо выставлять себя напоказ… – она сделала паузу, взгляд её вновь на мгновение задержался на лице Нивара, но голос остался ровным. – Не имея ничего, кроме молодости и упорства. Но, видно, чувство – сильнее разума. Она без ума от графа Волконского. – Жизель покачала головой и, складывая руки на груди, чуть задела браслет, тот зазвенел слишком резко, как будто она его задевала не в первый раз. – Не понимаю, что она в нём такого нашла…

Жест был нервный. Быстрый. Пальцы её затем скользнули к перчатке, которую она носила за поясом, – потянула, поправила, снова убрала. Не нужно было быть гением, чтобы понять: её изящество начинало давать трещины. На долю секунды она прикусила губу, а затем – снова улыбнулась. Чуть шире, чем следовало.

А Никс тем временем маячила возле Нивара, как канарейка в клетке, которую забыли открыть. Он же сидел, выпрямившись, и в каждом его движении чувствовалось напряжение, не агрессивное, а отстранённое. Раздражение он не прятал, и даже не утруждал себя делать вид, что не замечает её. А вот меня – замечал. Вновь и вновь. Его взгляд, скользнувший из-под чуть растрёпанных прядей, был прямым и непозволительно хищным.

Я закусила губу – почти непроизвольно. Что-то внутри сжалось, и я на мгновение потеряла дыхание, будто в груди лопнуло тонкое стекло. Он снова поднял чашку – тонкие пальцы, закованные в кольца, легко сжали фарфор. Сквозь льняную ткань рубашки, слегка влажную от тепла, угадывались мышцы. Рукава были закатаны до локтя, будто минуту назад он действительно перекапывал грядки где-то за сиренью, а потом его позвали к людям, к чаю, к приличию. Подтяжки придавали ему оттенок почти деревенской грубости, но не отнимали ни грана величия.

Профиль его, когда он обернулся к Марксу, был величественным, ни следа мальчишества. Только воля, знание своей цены… и, господи, да – сексуальность.

О святые, я действительно назвала его сексуальным? Отвратительно.

Жизель, между тем, достала веер из тончайшего кружева и раскрыла его с негромким щелчком. Лицо её было спокойным, но движения – чуть резче, чем обычно. Она не смотрела больше на Никс. И не смотрела на меня. Она просто сидела и обмахивалась, чересчур сосредоточенно, как женщина, которая привыкла всё контролировать, но вот сейчас – не может.

Я и не заметила, как полностью погрузилась в изучение Нивара – не мужчины даже, а некоего явления, которое он олицетворял. Никс, поймав мой взгляд, направленный на него, оскалилась. Широко, показательно и, не стесняясь, села на подлокотник его кресла, будто вбивая колья в территорию.

«Какая глупость», – подумалось мне. Я нахмурилась и резко отвернулась, не желая участвовать в этом фарсе.

В этот момент в сад вошли Барон с Лоренцом.

Они были одного роста – и на этом сходство заканчивалось. Лицо барона разъедали морщины и что-то ещё, не просто усталость, а будто медленная, тлеющая скорбь. Его серые глаза были омрачены задумчивостью, которую невозможно было спутать с рассеянностью. Он подошёл к герцогу Марксу и поздоровался с ним крепким рукопожатием, ни капли напряжения, как будто давние терзания были на миг спрятаны за протоколом. Маркс кивнул и широким жестом пригласил его за ближайший столик.

Барон держался достойно – почти статуарно, – но его тревога выдавала себя в мелочах. Его костюм, безупречно выглаженный, будто каждая складка была вычерчена линейкой, выглядел скорее как броня, чем как одежда. Светлые брюки со стрелками, пиджак со строго выглаженными плечами, белоснежная рубашка с расстёгнутым на один пуговичку воротником – ни одного лишнего сантиметра ткани, ни намёка на расслабленность. Даже белый платок в нагрудном кармане дрожал не от ветра, а от его дыхания.

Лоренц же, напротив, влетел в сад, как солнечный зайчик – блестящий, живой, смеющийся. Его тут же окружили девочки, те самые, что ещё недавно наливали чай за столами, – и он каждому уделял внимание, как на балу: шуткой, взглядом, кивком.

– Птички мои, прошу, не все сразу, – смеялся он, отшучиваясь, но с тем тёплым озорством, от которого у многих сразу рдели щёки. – Может, мне кто-нибудь принесёт прохладительный напиток? А то от вашего жара можно сойти с ума!

Я улыбнулась невольно. Его лёгкость была как глоток свежего воздуха после тяжёлого парадного марша. Но даже в этом веселье читалось: он играет. Он знает, что на него смотрят. И он не против – быть украшением, отвлечением, дымкой, которая скрывает тревожные фигуры за столами.

Но даже среди этого шума и лёгкой суматохи взгляд Лоренц всё же выхватил Нивара. Весёлое выражение на лице едва заметно дрогнуло – не то досада, не то острое, слишком человеческое напряжение. Почти сразу он отвернулся, подхватил кого-то из девушек под руку и продолжил представление.

Нивар, однако, заметил это. Он не пошевелился. Не изменился в лице. Даже веки не дрогнули. Он просто сидел – как бы невидимый для всех этих игр, холодный и безразличный, как статуя.

Девочки и правда щебетали, как птенцы, и кто-то из них побежал на кухню за напитком, виляя юбками. Возможно, этим кем-то могла бы быть и я. Мне всё ещё непривычно: вторая попытка, а я по-прежнему ловлю себя на том, что веду себя как гостья – будто приглашённая, будто важная. А не как хорошо разрекламированное сопровождение, красиво упакованное в дорогой шелк.

Лоренц, обойдя девиц, что стояли стайкой, направился ко мне.

– Ну, здравствуй, красавица, – прошептал он, проходя за спинку кресла. Его ладони легли мне на плечи – уверенно, почти хозяйски.

Я приподняла бровь, не оборачиваясь:

– Тебе не кажется, что должно быть наоборот? – тихо произнесла я с улыбкой, намекая, что в нашем с ним положении, пожалуй, не ему следовало бы массировать мои плечи.

– Просто закрой глаза и ни о чём не думай, – услышала я шёпот у самого уха. От него побежали мурашки, словно тонкие серебряные цепочки, от шеи к запястьям.

Его руки были сильными, ладони – горячими, как будто только что согретыми самоваром. Они медленно скользнули к основанию шеи, нащупали ту самую точку за ключицей, от которой я обмякла, будто кто-то выдернул шпильку, державшую мою позу. На миг я позволила себе забыться.

– Лоренц, сынок, – позвал его отец, и я тут же была возвращена в реальность.

– Я не прощаюсь, – прошептал он с улыбкой и ушёл к мужчинам, у которых, судя по нахмуренным бровям, зрели дела куда важнее.

На прощание он провёл рукой по моим волосам, так осторожно, словно тронул мех редкой куницы.

Мне стало несколько неуютно. Я перевела взгляд по сторонам, почти молясь, чтобы этот момент остался между нами, но, увы, глаза мои наткнулись на Нивара. Сидя в тени лип, подперев подбородок тыльной стороной ладони, он смотрел на меня с тем тихим напряжением, в котором было больше притяжения, чем в любом прикосновении. Казалось, он ждал. Выслеживал. Внутри меня что-то болезненно сжалось.

Я почувствовала, как щеки наливаются жаром. Не могла отвести взгляд – в глазах его было что-то почти ядовитое, притягательное. Что-то, что цепляло, как порванный кружевной манжет за пуговицу, и не желало отпускать.

Где-то за спиной, неподалёку от столов, взгляд упал на Лоренца – он находился в компании отца, Ольгарда и нескольких инвесторов – высоких, сутулых мужчин с загорелыми лицами и тяжелыми кольцами на пальцах. Они что-то оживлённо обсуждали, поглядывая на разложенные на столике чертежи и графики. По всему было видно, что разговор шёл о делах весьма земных – о заводах, линиях поставок и чём-то ещё, от чего у Лоренца вечно тускнел взгляд. На секунду он повернулся в мою сторону и, заметив мой и Ниваров взгляд, чуть нахмурился. Но Нивар, словно почувствовав это, даже не шелохнулся, он сохранял холодное, чуть насмешливое безразличие, будто ничего не видел, будто вообще ни при чём.

В это время компания Лоренца медленно двинулась в сторону поместья, оставляя в саду рассеянный послеобеденный гул, фарфоровый звон и лёгкий запах липового чая.

Меня бросило в мелкую дрожь. Я быстро отвернулась, будто с досадой разорвав тонкую, липкую паутину между нами, и почувствовала, как по виску медленно скатывается капля пота. Словно в ответ на этот телесный сигнал, мне немедленно захотелось чего-нибудь холодного. Мягко промокнув висок салфеткой, я поднялась с плетёного кресла, осторожно подхватила сумочку и направилась в сторону кухни.

Краем глаза я всё ещё ощущала взгляд Нивара, но теперь мне удалось удержать дыхание ровным. Я шла с прямой спиной, ступая почти бесшумно по мелкому гравию, и даже позволила себе вообразить, что всё под контролем, и чувства, и мысли, и даже эта странная тень на сердце, которую я никак не могла назвать по имени.

Я вошла в дом и уже собиралась свернуть в сторону кухни, но в глубине коридора услышала шаги и мужские голоса. Кто-то торопливо двигался к гостиной, споря всё громче, не заботясь ни о тишине, ни о том, кто может подслушать. Я остановилась и почти сразу узнала голоса.

– … ты не можешь так поступить с Нижним городом, Ольгард! – в голосе Барона слышалось отчаяние, та безысходная честность, которая почти всегда бесполезна против денег.

– Я даю вам возможность развиваться так же, как когда-то развивался Верхний город, я даю рабочие места. Если все пойдет по плану, то позже перестанет существовать такое понятие, как «трущобы», – на этом слове он как будто споткнулся, чуть сбивчиво, с раздражением.

– Вы и так превратили в свалку Нижний город, перевозя все отходы, я не могу допустить, чтобы люди начали задыхаться от смога, который принесут твои заводы! – Барон был на грани срыва, и мне стало безумно его жаль. Он обладал лишь крупицей той власти, которой обладает Маркс.

– Если речь идёт о деньгах, мой дорогой друг, то ты просто назови сумму, – Маркс, как всегда, оставался безупречно спокоен. Его голос был тёплым, почти вкрадчивым. – Инвесторы готовы вложиться в эту идею. Мы поднимаем город с колен, а не ведём политические диспуты на манер прогнивших газетчиков. Это не благотворительность. Это имперский прогресс.

Злость закипала во мне с такой скоростью, что кожа на лице словно наливалась жаром. Я уже шагнула вперёд, может быть, сказать хоть слово, вмешаться, сорвать с них эту маску равнодушия, как меня кто-то схватил за талию и увлек в каморку под лестницей. Я встрепенулась и, подняв взгляд, увидела перед собой две пары зелёных глаз.

– Тише, – прошептал Нивар и закрыл мне рот холодной ладонью, от которой пахло лавандовым мылом и табаком. – Ты не должна этого слышать.

Я попробовала оттолкнуть его, но он только крепче прижал меня к себе, и я ощутила, как спиной уткнулась в старую каменную стену. Пыль и влажный холод. И он – напротив, такой близкий и непрошеный. Мои брови, сведённые у переносицы, говорили громче всяких слов, но он не отводил взгляда, молчал, упрямо удерживая меня в полумраке, пока за тонкой перегородкой продолжался разговор.

Нивар чуть склонил голову, как будто изучал не меня, а ту бурю, что гремела за моими глазами. Сердце билось в горле. Невыносимо громко. Я чувствовала, как дрожит ткань платья у него под пальцами – дрожь моя, а с ней и то невыносимое чувство, которое не имело имени. Гнев? Страх? Или…

Я зажмурилась. Нет. Это не то.

Это было похоже на пьяное влечение – дикое, иррациональное, как в старых романах, где герои сходят с ума от одного взгляда в холодной зале при свечах. В моей груди бушевал вихрь, слишком много страсти для такой тесной комнаты и слишком мало воздуха, чтобы дышать.

Я пытаюсь отогнать эту мысль, но колено Нивара между моих ног и напряжённые мышцы его бедра возвращают меня обратно. Всё сливается в едва переносимое ощущение: запах ткани тонкой рубашки, жар, исходящий от его тела, и тот хищный, невозмутимый взгляд, с которым он всё это наблюдает. Ничего не вижу – только хризолитовые глаза, светящиеся от полоски света через маленькую щелку двери, и горделивую осанку, словно вырезанную из гранита – достоинство у него в крови, хоть и прикрыто ледяной выдержкой.

Мне становится мучительно волнительно. Я не в силах пошевелиться. Даже попытка уловить слова Маркса и Барона за дверью тщетна, как будто весь мир замер, а в ушах гулко бьётся лишь собственный пульс.

Дрожа, я медленно поднимаю руку и касаюсь его плеча, словно проверяя, не призрак ли он. Прикосновение – тонкое, едва ощутимое, – и я, словно во сне, подаюсь ближе, всем телом чувствуя его: плоть, рельефный пресс, твёрдые бёдра.

– Ты в порядке? – слышу его голос, тихий, почти шёпот, так близко, что моё дыхание стучится о его грудь, от чего внутри щемит.

Я только киваю. Всё остальное – вне моих сил.

– Ты дрожишь, – почти шёпотом говорит он.

И в этом шёпоте – не забота, нет. Что-то другое. Как если бы он знал – знал, почему дрожу.

Ощущая это и без его подсказок, поднимаю на него взгляд и задерживаю его. За дверью слышны хождения: к мужчинам присоединился кто-то еще, но я не могу узнать новый голос, потому что в голове происходит хаос, мешающий концентрации. И это еще больше дает желания стать ближе – чувство, что рядом кто-то есть еще.

– Не шевелись, иначе тебя услышат, – прижав сильнее меня к холодной стене в каморке, томно произносит Нивар, и мне начинает казаться, что ему самому нравится ситуация, в которой мы оказались.

Тёплое дыхание касается моей шеи, и я невольно приоткрываю губы, не в силах дышать носом. Рука Нивара опускается мне на бедро, пальцы слегка сжимают ткань платья, заставляя кровь быстрее бежать по венам, я перевожу взгляд на его лицо и вижу ту искру, которая была мной обнаружена во время танца на балу. Щеки мои вспыхивают, чувствую капельку пота, текущую между лопаток. Надеюсь, что жарко не только мне.

Тепло дыхания Нивара блуждает по моей шее, через ухо оно возвращается к моему лицу. Мгновение, и его губы оказываются в губительной близости к моим. Противиться очевидному желанию кажется мне абсолютно глупой затеей, и, еще до того, как я решила поддаться ситуации, его губы накрывают мои в настоящем поцелуе, чему тайно я только рада. Пылко, горячо настолько, что я не могла представить, что такой холодный человек на такое способен.

Дыхание вконец сбивается, и я забываю, что я некогда могла дышать. Он всем телом наваливается на меня, и я чувствую его колено у себя между ног. Стон сам вырывается из глубин моего подсознания.

– Тихо, – Нивар произносит это настолько тихо и томно, будто голос звучит только в моей голове.

Изгибаюсь под ним и прикусываю губу, едва в силах поднять взгляд на него.

– Ты такая красивая, – слышу эхо его голоса у себя в голове.

Он наклоняется и целует мою шею, спускается к груди, едва касаясь, опускает с плеча рукав платья, второй рукой скользит по оголенному бедру, поднимая юбку выше, что вот-вот коснется моего нижнего белья. Я, будто в тумане, приподнимаю ногу навстречу касаниям, и его рука соскальзывает к трусикам, опуская пальцы на самое разгоряченное место. Он больше не кажется таким холодным, когда начинает меня гладить, и так ласково, что стягивает все мои ощущения в тугой узел внизу живота.