В прошедшем времени

Ольга-старшая прошлась по родному городу, ставшему за столько лет каким-то незнакомым, повидала родных, у которых не бывала дома лет двадцать, – они чаще сами приезжали в Крым и гостили у нее.

Знакомых же Ольга решила не тревожить. В начале шестидесятых она пропала для всех своих немногочисленных друзей, и никто ее не хватился. Сомневались в моральном облике матери-одиночки? Что ж, теперь ей было уже нечего стесняться, но и бегать ни за кем не хотелось. Это был ее последний приезд в родной город.

В конце девяностых Оля-младшая с мамой перебрались в Москву. Мать нашла работу в какой-то частной клинике, потом ушла в фармацевтическую фирму, и карьера ее пошла в гору. В семье, наконец, появились деньги, стало возможным летом съездить в Турцию или на Кипр, оплатить учебу в вузе. Да и просто, как говорила Олина мать, теперь можно было «жить по-человечески».

Однако по-человечески почему-то не получалось. Отношения с дочерью портились из-за частых командировок. А еще Оле не нравились мужчины, крутившиеся вокруг ее матери. Однажды, уже будучи студенткой экономического, Оля заявила открыто: этот человек не будет жить с ними в одной квартире. Мать поохала, попереживала, а потом предложила дочери снять комнату и жить отдельно. На следующий год так они и поступили, а тем летом Оля впервые поехала не в Италию или Грецию, а в Крым.

По тем временам это вовсе не было «престижным» отдыхом, однако Ольга-младшая навсегда запомнила эти три недели, которые провела с отцом и бабушкой. Оказалось, что у нее есть та недостающая половина семьи, которую она считала безвозвратно потерянной. Этим людям она была нужна и интересна, они были настолько счастливы ее приезду, что уговаривали остаться подольше, а то и переехать навсегда. Правда, Крым тогда был частью другого государства, и это все несколько усложняло.

Переезжать Ольга-младшая, конечно, не рискнула – в Москве у нее была учеба, перспективы трудоустройства и молодой человек. Но с тех пор каждое лето она обязательно навещала отца и бабушку. Отец жил по большей части один ‒ другой семьи у него так и не сложилось. Когда Оля приезжала к нему, он брал отпуск, и они гостили в доме у Ольги-старшей и ее мужа Михаила. Бабушка учила внучку разбираться в литературе, они часами обсуждали на кухне книжные новинки, романы, поэзию. У них оказалось удивительно много общего. А еще ходили на море, ели растущую по дороге шелковицу, поднимались на Ай-Петринскую яйлу и спускались вниз по Таракташской тропе с Михаилом и его ребятами из туристического клуба…

Ольги Яковлевны-старшей не стало в середине двухтысячных. На заре нового тысячелетия здоровье ее ухудшилось, появились признаки дыхательной и сердечной недостаточности. Яков Александрович возил ее к разным светилам, но внятного диагноза не добился. В легких обнаружили приличный фиброз, в сердце – увеличение правых отделов, характерное для хронического заболевания дыхательной системы. Ясно было одно – это уже был исход длительного процесса и существенного улучшения состояния добиться, скорее всего, не удастся. Лечить мать ему пришлось самому, купируя в домашних условиях гипертонические кризы, приступы загрудинных болей и удушье. Она очень не хотела умирать в больнице.

Все чаще ей вдруг становилось плохо, и тогда Якову приходилось отпрашиваться с приема, наскоро подменяться и бежать домой, на ходу соображая, что делать на этот раз. Скорую они вызывали крайне редко – Яков почти все умел сам. Так они справлялись три или четыре года − то казалось, что все безнадежно, то, вроде бы, наступало кратковременное улучшение.

А потом однажды ночью приехала скорая, и все кончилось. «Отмучилась», ‒ сказал пожилой реаниматолог скорой. ‒ «Держись, Яш…». Они хорошо знали друг друга.

Михаил пережил Ольгу всего на пару лет, смерть второй жены его подкосила. Когда не стало и его, Яков Александрович сдал свою городскую квартиру и переехал в дом. Он вышел на пенсию и, хотя соседи все равно ходили к нему как к врачу чуть не каждый день, постарался отрешиться от прежней жизни. Он много читал, благо литературы было собрано достаточно, даже пытался писать короткие рассказы о своей медицинской практике, ‒ их иногда публиковали в местной газете. Он занимался садом, растил виноград, ставил домашнее вино. Он почти привык к одиночеству и, похоже, не особенно нуждался в ком-то.

Оля навещала его, правда, нечасто. Теперь у нее была работа в Москве. Они перезванивались по праздникам и просто так, летом она выбиралась к нему на недельку.

Умер отец внезапно. Однажды утром к нему зашла соседка попросить померить давление и нашла его бездыханным, сидящим на крыльце. Она вызвала скорую, но было уже поздно. Очевидно, ему стало трудно дышать, и он вышел на свежий воздух, но позвать на помощь не успел. К нему приехал тот же пожилой реаниматолог. Он констатировал смерть, дал соседке необходимые инструкции, велел звонить дочери. Потом тяжело вздохнул, промокнул глаза сложенным вчетверо бинтом и пошел к машине, сутулясь больше обычного. У самой машины он остановился, нащупал в кармане, видимо, нитроглицерин и брызнул себе под язык. Приступ, очевидно, был не первый.

А потом приехала Ольга. Вдвоем с соседкой они погоревали и занялись похоронами. Провожать в последний путь Якова Александровича пришло полгорода. Поминки устроили в больничной столовой, и Ольга долго не могла прийти в себя от этой бесконечной вереницы незнакомых людей, благодарных ее отцу и сочувствовавших ей.

Вдвоем с соседкой они заколотили окна в доме и заперли дверь. Завещания отец не оставил, а вступать в наследство Ольга могла не раньше, чем через полгода. Впрочем, других наследников у Якова Александровича не было.

Она смогла вернуться только через год, тогда и оформила все необходимые бумаги.

– Что же теперь будет с домом? Что вы решили, Ольга? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Переезжать сюда мне, в любом случае, пока рановато, даже если когда-нибудь и решусь. В Москве дел невпроворот. Продать этот дом я тоже пока не могу ‒ здесь слишком много воспоминаний. Соседка уговорила сдавать его в сезон, хотя и это мне было сложно представить.

Знаете, мне была невыносима мысль, что здесь будут жить чужие люди. Я, скрепя сердце, выставила его на сайте, и вдруг мне позвонила ваша жена. Мы как-то хорошо поговорили, она рассказала, что вы оба врачи. Можете смеяться, но меня это почему-то успокоило. А еще выяснилось, что вы из моего родного города, и мне показалось, что будет правильно, если я сдам дом именно вам. − Она улыбнулась. − Ну, вот теперь вы точно все знаете, ‒ засмеялась она. – Я пойду.

Мы попрощались, я еще раз поблагодарил ее за рассказ. Не знаю, что она подумала, какое объяснение нашла моему любопытству. А может быть, она его и не искала, а просто рада была пообщаться – бывает ведь и такое.

Мы больше не возвращались к этой теме. Ольга заходила еще несколько раз, уже ненадолго. Она словно стеснялась своей случайной откровенности и старалась теперь поменьше нас тревожить.

Ключом я, конечно, воспользовался. Коллекцию рентгенограмм разобрать так и не решился, а вот в книжные шкафы с интересом заглянул. Ничто так не помогает сформировать впечатление о семье, как ее библиотека. Так меня учили. А тут были и литературные критики, и классики всех мастей, и современная проза. Отдельной полкой я увидел Серебряный век.

Отпуск пролетел быстро. Первые дни было не больше тридцати градусов, и мы привыкали к жаре. Потом столбик термометра поднялся до сорока, и стало уже тяжеловато. Мы купались, гуляли по городу, поднялись по канатной дороге на Ай-Петри, покатались по окрестным достопримечательностям, а потом незаметно десять дней подошли к концу.

Мы собрали вещи, погрузили в машину. Приехала Ольга, чтобы забрать ключи.

– Ну что, хорошо отдохнули?

Мы хором заверили ее, что лучше не бывает. Потом она подошла ко мне.

– Присмотрели себе что-нибудь из папиных снимков?

Я покачал головой.

– Пусть остается как есть. У меня пропадет – я не преподаю, да и специальность не совсем моя.

Она кивнула.

– Все так говорят. А что же мне с ними делать?

– Попробуйте предложить ближайшему медицинскому вузу. По-моему, единственный вариант.

– Пожалуй, вы правы.

Я поколебался, и все же решился.

– Ольга, могу я попросить вас подарить мне одну книгу? Или, если нужно, я ее куплю.

Она удивленно посмотрела на меня.

– А какую именно?

Мы вновь вошли в кабинет. Я вынул из шкафа сборник стихов Анны Ахматовой ‒ тот самый, в ветхом переплете, заботливо подклеенный белой полосой. Он и тогда выглядел неважно, а уж теперь, семьдесят лет спустя, совсем развалился. Я в жизни не нашел бы его, но мое внимание привлек единственный корешок в коричневой школьной обложке. Кто-то явно дорожил этой книгой, укрыв ее от времени и посторонних глаз.

Ольга удивилась.

– Издание очень старое, книга в неважном состоянии. Здесь есть сборники поновее, в твердом переплете.

– Нет-нет, с вашего позволения, я бы хотел именно эту. Если она вам самой нужна – тогда никакой не возьму.

– Зачем она вам? Вы любите Ахматову? Собираете редкие книги?

– И то, и другое, − поспешно сказал я.

– Ну, раз любите, тогда дарю… Только обещайте, что не выбросите, ‒ она вздохнула. ‒ Я как-то равнодушна к Серебряному веку, отец тоже больше Пушкина любил. Это, судя по всему, бабушкина книга. Ахматова, помню, ей очень нравилась. Ну что ж, пусть будет у того, кто ценит.

Я поблагодарил, и осторожно спрятал книгу в прозрачный файл. Она поедет в боковом кармане сумки, там ей ничего не грозит.

Мы попрощались, еще раз поблагодарили Ольгу за гостеприимство и тронулись в путь.

Обратная дорога всегда кажется короче. Незаметно пролетели трое с половиной суток. Спала жара, поменялся пейзаж за окном, вместо лиственных пролесков замелькали поросшие ельником гребни уральских холмов.

Остаток отпуска мы провели у моих родителей. Помогли с очередной стройкой, пропололи грядки, а перед самым отъездом младший, как обычно, слег с температурой, но все обошлось.

Домой мы вернулись затемно. Занесли вещи, выгрузили из переноски орущего Ватсона, который за этот месяц превратился в дикого камышового кота и теперь не желал перевоплощаться обратно в домашнего кастрированного, разобрали вещи. Вот и кончилось путешествие.

Рано или поздно кончается все − и панкреатодуоденальная резекция, и прием у стоматолога. А уж такая вещь, как отпуск, вообще заканчивается молниеносно. Кажется, только что я лежал на пляже и теплый песок грел мне спину. Еще вчера я ел поспевшую красную смородину с куста в деревне, а вот теперь сижу в приемном хирургии, дооформляю документы, а уже опять кого-то везут по мою душу.

Близится утро. Дежурство тоже кончается, осталось четыре часа. В эти предутренние часы, когда в работе намечается просвет, но уснуть ты уже не можешь, иногда очень хорошо думается.

Все будто бы вернулось на круги своя, и только я был теперь другой. Я понял главное: история окончилась. Я физически ощутил, как лопнула невидимая нить, связывавшая меня с теми давними событиями, с девушкой из прошлого по имени Ольга. Теперь я знал, как сложилась ее жизнь, и больше не должен был мучиться догадками. Кусочки пазла собрались вместе.

Конечно, она ждала письма от меня. Но я никак не мог написать ей, я был в ее мире артефактом, случайностью, гостем, которому надлежало уйти вовремя. И хотя душевная боль от того, что я так и не объявился, была вполне настоящей, время сполна залечило ее. Главное в ее жизни произошло без моего участия. Жизнь сложилась.

Сложилась она и у меня. Все было в порядке ‒ и семья, и работа. Маловато времени оставалось на отдых, но совершенства в мире нет. Аня собралась в третий декрет, так что свободного времени у меня теперь будет еще меньше, а работы, видимо, больше.

А еще у меня появилось что-то вроде хобби. Я вдруг, совершенно неожиданно для себя, написал статью, и ее приняли в научный журнал. Статья касалась эволюции взглядов на проблему дыхательной недостаточности и представляла собой историческую справку, к которой я приплюсовал собственные взгляды, сформировавшиеся в результате моего необычного опыта и скромной практики. Раскрыть, откуда у меня появились такие знания, я, конечно, не мог, но этого и не требовалось. Всегда отыщется чудак (с точки зрения нормальных людей), которому просто интересно, как люди жили и работали раньше. Кроме того, я имел возможность учиться у старшего поколения докторов, которые как раз-таки застали старые времена и с удовольствием рассказывали о них. Так что материал было где взять.

Статью, к моему изумлению, приняли хорошо, и я вдруг обнаружил, что обдумываю следующую, об эволюции врачебной тактики (в том числе и хирургической) при внебольничных пневмониях. На кафедре посмеялись и подмигнули насчет аспирантуры. В том году в нее был страшный недобор, и дрались за каждого кандидата. Я позволил себе отказаться – было немного не до того, но задружился с молодым доктором наук, которому был нужен «подзащитный». Мы частенько сиживали за чаем у Людмилы Петровны. Она уже к тому времени вышла на пенсию и стала почетным профессором, но с удовольствием участвовала в научных изысканиях. Обсуждали с ней идеи новых статей и, к моему изумлению, тему моей будущей кандидатской ‒ соискателем я вполне мог ее написать. Вот так, слово за слово, все и закрутилось.

Кстати, о науке – встретился мне еще один знакомый из прошлого. Вернее, не он сам, а его труды. Однажды, роясь в электронной библиотеке, я наткнулся на монографию медицинского историка… Зимницкого, который изучал развитие сельской медицины в СССР в послевоенные годы. При желании, я мог ознакомиться с его докторской – она тоже уже была доступна для чтения. Вот, стало быть, куда пошли мои отчеты! А может быть, он занялся этим уже на пенсии, благо материал за время работы в институте был собран наверняка исчерпывающий…

В любом случае, все было честно – деньги за работу я получил и ни на что другое не претендовал. А собрать материал и написать диссертацию – вовсе не одно и то же, в этом я уже имел счастье убедиться сам. Писать Зимницкому я не стал, но по-человечески за него порадовался.

А еще − вот это, наверно, и есть самое главное, − у меня изменилось восприятие реальности, а конкретно − тех подходов и методов, которые сегодня считаются современными и правильными. Раньше я принимал на веру все, чему нас учили, теперь же я вдруг увидел, что все это очень эфемерно. Любая правильность – относительна. В любой момент все, что сейчас считается «золотым стандартом», «оптимальной тактикой», эталоном, может быть пересмотрено, переоценено. Иной раз все решает какое-нибудь открытие – микроорганизмов, антибиотиков, рентгеновских лучей… Иногда – просто многолетний опыт. И потому никогда не стоит стопроцентно верить сегодняшним знаниям, нужно всегда оставлять место здоровому сомнению. В конце концов, ведь именно так и делаются научные открытия. Они рождаются тогда, когда приходит их время.

Время способно еще и не на такое. Именно оно в конце концов расставляет все на свои места, привносит в хаос логику и творит порядок. Даже когда мы вмешиваемся в него, стремимся себе подчинить, оно все равно продолжает действовать по своим законам. Словно в пьесе, в первом акте которой появилось ружье, а к третьему непременно выстрелило, в жизни отсутствуют случайные детали. Все ложится в невидимую канву и обретает свое истинное значение. Эта высшая логика и привела меня в дом Ольги, чтобы я, наконец, смог получить ответы на свои вопросы.

Нет нужды изобретать машину времени. Мы все путешествуем из прошлого в будущее. Но можно сказать и наоборот. Время течет сквозь нас к своему началу. Миг – и его уже нет, оно превратилось в черно-белое кино, в потертые нечеткие фотографии, на которых только и сохранился образ того, что больше не существует. В него можно ненадолго вернуться, но его больше нельзя прожить. Надо успеть с первого раза.

Мы часто слышим, что это мы создаем будущее. Вздор. Его невозможно создать, оно еще не сбылось. Будущее со всеми его перспективами, возможностями проходит сквозь нас и становится памятью, и не только нашей. Обо всем, что было с нами, однажды придется говорить только в прошедшем времени…

Мы создаем прошлое. Однажды все прожитые дни лягут перед нами, словно страницы фотоальбома, где все уже случилось и ничего нельзя изменить. Каким получится прошлое, которые мы создали? Сделали мы его лучше – своим присутствием, действиями, словами? Или, по крайней мере, – было бы оно хуже без нас?

Примечания

1

Ахматова А.А. Из сборника «Вечер».