скачать книгу бесплатно
– Ни в коем случае. Восхищаюсь.
– Ну ладно, говори, что делать надо.
– Отцу поесть отнесёшь? Голодный, наверное, сидит. Заодно скажи, что я раньше приехала.
– А что мне за это будет?
– Давай уже, иди. Испеку что-нибудь к вашему возвращению. Чего бы ты хотела?
– Торт-суфле из крем-брюле.
– Губа не треснет? «Зебру» испеку.
Настёна тащила вниз по лестнице велосипед «Салют» с привязанным к багажнику эмалированным контейнером, в который мать положила макароны с мясом и кетчупом. Солёный огурец и три куска хлеба завернула отдельно и сунула Настёне в сумку. Отец даже макароны ел с хлебом.
Выйдя из подъезда, Настёна опять остро ощутила лето. Запрыгнула на велик и понеслась, чувствуя лицом ветер, вдыхая запах истомлённых на солнце трав. Тёплая, разогретая даль расступалась, разворачивалась полями, холмами, уходила в горизонт, в салатовую дымку, в высокий небесный свод. Вдали торчала полуразрушенная колокольня, нестерпимо поблёскивали на солнце перламутровые купола. Кроны далёких деревьев были похожи на брокколи, которую мама выращивала на грядках, хотя её никто не ел.
Через несколько минут красота перестала занимать Настёну. Она задумалась о школе. До начала занятий было далеко, однако мысли о них уже заставляли тосковать по лету. Оно же когда-нибудь кончится, и уедет новый сосед, который здесь на каникулах. Димка. Такой классный! На гитаре умеет играть. Увлекается космонавтикой. Рассказывал во дворе, как самому сделать ракету: фюзеляж из бумаги, целлюлозная стружка и сердечник от лампочки. Танька ей вчера гадала на картах, выпало: «Будете целоваться, но он не любит тебя». У Настёны даже слёзы навернулись. Не любит. Но будете целоваться. Она ещё не целовалась ни с кем. Вот бы поцеловаться с Димкой! От мыслей об этом приятно заныло в груди, словно там стоял радиопередатчик и рассылал в пространство волны любви.
«Интересно, – подумала Настёна, – действительно ли есть любовь? Или её придумали как романтичное оправдание, чтобы без стыда думать про секс?» Настёна уже знала про секс. О нём все её друзья говорили. Она иногда рассматривала себя голую в зеркале, представляя, как бы это происходило с ней. Тело казалось неказистым: сутулая спина, грудь торчит острыми холмиками, ноги в икрах не сходятся. Танька говорила, что в икрах обязательно соприкасаться должны, иначе кривые.
Наверное, нет никакой любви, думала Настёна. Димку, например, она любит – или это только воображение? Или мама. Всегда такая усталая. Или отец. Маму как будто совсем не любит, обнимает редко, не говорит нежных слов.
Ей опять захотелось заплакать. Она бы и расплакалась, если бы не увидела на тротуаре Таньку.
– Эй! Ты куда? – крикнула Настёна.
– За хлебом. А ты?
– Папе обед везу. Поехали со мной? На обратном пути за хлебом заедем.
– Ладно.
– Садись на багажник.
– Увезёшь?
– Ты, конечно, растолстела за лето.
– Дура! Это гормоны.
– Да шучу я, шучу.
Велосипед медленно набирал скорость. Везти Таньку оказалось сложно. «А как бы ты раненого друга на себе несла?» – думала Настёна и изо всех сил давила на педали. Два раза руль вильнул, девчонки завизжали, едва не врезались в камень, съехали на грунтовку и дальше с горки легко понеслись, шурша колёсами велосипеда о гравий. Ряд гаражей, болото с зелёной водой, утки, торчащая из ряски кабина трактора.
– Тэ-сорок, – Танька показала на кабину.
– Что?
– Я говорю: трактор Т-40. Отец работает на таком! – крикнула Танька.
– Понятно.
С разгона они добрались до середины крутого подъёма, дальше стало медленно и тяжело.
– Слезай. Не увезу.
Танька слезла, и они пошли рядом. Настёна, запыхавшись, несколько минут молчала. Танька тоже молчала и смотрела по сторонам.
– Как дела? – отдышавшись, спросила Настёна.
– Нормально. Мать запила.
– Опять? Почему она пьёт?
– Кто ж её знает? Хочется – вот и пьёт. Ей на всех плевать.
– Блин, жаль тебя.
– Ой, да ладно. А то я сама не справлюсь? Выросла уже.
Танька действительно выросла. Грудь второго размера, лифчики настоящие. Это казалось Настёне удивительным, и она слегка перед подругой робела.
– Прочла «Айвенго»?
– Это чё?
– На лето задали.
– Не-а.
– А Грина «Алые паруса»?
– Даже не бралась. О чём там хоть?
– Про Ассоль.
– Фасоль? Про Золушку, что ли?
– При чём тут Золушка?
– Ну помнишь, мачеха заставляла перебирать рис и фасоль. Или гречку. Не помню. Моя мать меня гречку заставляет перебирать.
– Нет, Ассоль – это про другое. Про девушку, которая принца ждала.
– Я и говорю, про Золушку.
– Да, похоже, но по-другому. Она была фантазёрка. Город её не любил, потому что она странная, не такая, как все. И её отец…
– Пил?
– Почему «пил»?
– Не знаю, все отцы пьют.
– Мой не пьёт. Иногда только выпивает.
– А мой не просыхает. Но самое страшное – когда мать бухать начинает. Я к бабке тогда ухожу в бараки. Ну ты знаешь.
Настёне стало неприятно. Она ревновала Таньку к баракам. В районе, который называли «бараки», у Тани была другая жизнь: с блатными пацанами, с сигаретами и пивом, с поцелуями взасос под железнодорожным мостом. Подруга не брала Настёну в ту жизнь. «Это не для тебя: ты из интеллигентных. Тебе не понравится», – посмеивалась она. Настёна обижалась и решала больше с Танькой не дружить. Однако дружить было не с кем, и они мирились.
Ей хотелось ещё поговорить про Ассоль, про любовь, благородство, которое, если верить Грину, всё же встречалось в людях. Но Танька бы её не поняла. Настёна молчала и думала, что она – та самая Ассоль, которую сверстники считают дурочкой только из-за того, что она любит читать.
Когда шли по Загородной улице, залаяла из-под забора собака. Она высовывала острую морду, скалила розовую пасть и показывала мелкие острые зубы.
– Такая маленькая – и такая злая, – удивилась Настёна.
– Фу! – крикнула Танька. – Тупая шавка.
Собака послушалась её, спрятала морду.
Подошли к участку, обнесённому горбылём. Мама не любила высоких заборов и мечтала, чтобы их дом окружала живая изгородь из кустарника, который она подстригала бы в форме шаров и ромбов. Но с неогороженного участка воровали кирпич и мешки с цементом, однажды пытались бетономешалку утащить, проволокли два метра и бросили – тяжёлая оказалась. Другая беда – козы: они забредали и съедали с грядок петрушку, капусту и салат. Пришлось отцу сделать этот уродливый горбыльный забор.
Просунув руку между досок, Настёна повернула щеколду.
– Может, я здесь подожду? – спросила Танька.
– Да ладно, пошли. Дом покажу. Потом клубнику поищем. Может, ещё осталась.
Она вкатила велик, бросила его на траву и дёрнула входную дверь. Закрыто.
– Надо с другого входа. Здесь отец иногда закрывает, когда в подвале работает. Чтобы чужие не вошли.
Они обогнули дом, облицованный светлым кирпичом, с грязноватыми, но уже застеклёнными окнами на первом этаже. Настёна не любила дом: родители тратили на строительство все деньги, а ей хотелось иметь модную юбку, лосины перламутровые и куртку джинсовую, как у всех.
А вот огород, густо заросший сорняком, притягивал её. Тонкие молодые яблоньки, на которых висели мелкие ещё «залепушки»; аккуратно увязанные кусты малины с созревающими ягодами; большая неопрятная грядка клубники, листья которой местами пожухли, но ещё можно было что-то найти. Она любила поживиться прямо с грядок, чтобы хрустела на зубах земля, чтобы ягоды были в лёгкой пуховой дымке, как бывает, когда только сорвёшь. «Потом, – стойко решила про себя Настёна. – Сначала обед отцу».
Другая дверь тоже оказалась заперта. Настёна дёргала и стучала.
– Нет никого. Пойдём, – сказала Танька.
– Да куда он мог деться-то?
– Может, уснул?
– Надо в окно заглянуть.
Взявшись с разных концов, они подтащили к окну лавку, заляпанную застывшим цементом. Высоты не хватало.
– Давай кирпичи класть, – решила Настёна.
– Ну ты придумала!
Они таскали кирпичи и складывали в два ряда.
– На хрен я с тобой пошла? – бубнила Танька. – Могла бы дома тяжести потаскать.
Настёна её не слушала. Увлеклась. Ей почему-то показалось, что они сооружают космический корабль, который выведет их на околоземную орбиту. Первая ступень – стартовая, вторая – разгонная, третья – маршевая. Она смотрела вчера передачу про космос. Вот сейчас они построят свою ракету, и она понесёт их в неизведанное космическое пространство.
Она влезла, придерживаясь за стену и осторожно покачиваясь, будто и правда была в невесомости, ухватилась пальцами за жестяной подоконник, подтянулась к окну, почти цепляясь за отлив подбородком, – и из темноты космического пространства выплыли две большие белые планеты, испуганно качнулись и отпрянули, исчезая в сумраке. Перед тем как свалиться, она увидела над белыми шарами оторопелое женское лицо.
Кирпичи посыпались из-под ног, и Настёна грохнулась, ударившись щиколоткой о лавку. Она отбила о землю себе весь бок, но боли не чувствовала, только задохнулась на секунду от какого-то понимания. Она лежала и не двигалась.
– Эй, ты чё там? Убилась, что ль?
Настёна молчала. Гудение заполнило голову и давило на уши.
– Баба у твоего отца. Пошли отсюда. Не откроют нам.
Настёна лежала и вглядывалась в траву, по травинке ползла божья коровка. Захотелось сжать её пальцами, чтобы хрустнул панцирь. Но Настёна встала и взяла в руку ближайший кирпич.
– Разобью на хрен, – пригрозила она глухим голосом и отошла на два шага, замахиваясь, чтобы кинуть в окно.
Выглянул отец. Настёна замерла с поднятым кирпичом и не знала, что делать. Она смотрела на отца. Он был другой, не её родной и близкий, а какой-то чужой мужик, некрасивый, с мятым, испуганным лицом, с неприятными складками вокруг рта, растрёпанными короткими волосами. Но главное – выражение. Он смотрел на неё как на досадное насекомое, которое хочется раздавить. В его лице не было ни капли любви.
Мысль о том, что отец её не любит, больно резанула Настёну. Выступили слёзы на глазах. Лицо отца исчезло из окна, загремел отпираемый засов.
– Вы чего здесь? – спросил он, недовольно выглядывая из сумрака дома.
– Обед тебе привезли, – холодно сказала Настёна. – Макароны по-флотски. С огурчиком. Держи!
Она кинула в него контейнером, закутанным в полиэтиленовый пакет. Контейнер гулко ударился о стену, пакет открылся, макароны рассыпались по земле.
– Идите домой, – сказал отец.
– Мама приехала! – вся трясясь, крикнула Настёна. – Что ей сказать – что не придёшь? Что у тебя баба?
Отец растерялся. Лицо его расползлось, как бесформенная половая тряпка.
«И как его можно любить? – зло подумала Настёна. – Он же урод!»
– Настька, это не то. Ты не понимаешь. Ты ещё маленькая.
В голосе его была мольба и какая-то безнадёжная усталость.
– А ты объясни!
– Я люблю вас с мамой. А это – другое, – тихо сказал он, и лицо его снова приобрело родные черты.
