Антиквар

А бежал – как положено было в те годы нормальным пацанам – на фронт. И, надо сказать, бежал удачно – прибился на марше к орденоносной гвардейской дивизии и прижился, не выдали, не отправили, как многих, обратно. Одно слово – гвардия! С ней и дошел почти до Берлина.

Да, на беду, увязался за комдивом в штаб армии, прокатиться с ветерком в открытом трофейном Willis. Там и состоялась историческая встреча гвардейца Всеволода Непомнящего с маршалом Георгием Жуковым. Последний был явно не в духе, к тому же на днях осколком убило двенадцатилетнего мальчика – сына полка. Память была свежей.

– Это что – снова? Детский сад? Приказано было – удалить с линии фронта… Гвардии закон не писан?! Откуда мальчишка?

– Детдомовский, товарищ маршал.

– Детдом – это плохо.

Незнакомый полковник говорил задумчиво, ни к кому вроде не обращаясь. Запредельная вольность в присутствии грозного маршала. Но Жуков не возмутился и даже вступил в дискуссию.

– Плохо, кто спорит. Фронт, что ли, хорошо? Они сейчас пойдут город брать, и он с ними, ты хоть понимаешь, что там происходит?!

– Так точно, товарищ маршал. Однако, Георгий Константинович, выбор между фронтом и приютом…

– У нас приютов нет, товарищ полковник. Пора бы запомнить. И раз уж ты сегодня такой чувствительный…

Он не закончил фразы. Но и этого оказалось достаточно.

Дальнейшая судьба Всеволода Непомнящего была решена. Причем на много лет вперед, вернее – на всю оставшуюся жизнь.

Разумеется, тогда он ничего не понял. И поначалу невзлюбил полковника Потоцкого.

Во-первых, потому, что именно его счел главным виновником «отставки» из славных гвардейских рядов. Во-вторых, деятельность полковника некоторое время была для Севки совершенно непонятой, загадочной и даже таинственной. В результате он заподозрил неладное и почти собрался поделиться сомнениями с офицером особого отдела, как все разъяснилось.

Особые поручения, а точнее, особая миссия, которую выполнял полковник Потоцкий, в штабе маршала Жукова заключались в экспертной оценке художественных ценностей, обнаруженных на завоеванных территориях, и соответственно решении их дальнейшей судьбы.

Разумеется, такая работа потом велась централизованно, сотрудниками министерства культуры, искусствоведами, представителями музеев, работавшими в составе советской военной администрации. Но администрация, даже военная, как известно, приступает к работе, когда с завоеванных территорий уходят победители, а до того они никому не подотчетны и властвуют безраздельно. Таков неписаный закон войны.

Если же говорить о полковнике Потоцком, то он, вне всякого сомнения, был личностью выдающейся, хотя и несколько странной.

Ибо до октября семнадцатого года был князем Потоцким, учился в Пажеском корпусе, откуда был выпущен – очень вовремя! – летом 1917 года.

Далее биография молодого князя делает странный поворот, ибо в октябре 1917-го он ринулся отчего-то совсем не туда, куда, казалось бы, сам Бог велел. То есть под знамена добровольческих армий. Или, на худой конец, в эмиграцию. Крутить баранку такси на парижских бульварах. А поступил в высшей степени оригинально – пошел служить в Красную Армию, угодив при этом в ординарцы к самому Семену Буденному. Военная карьера, таким образом, была обеспечена.

К началу войны полковник Потоцкий уже занимал загадочную должность офицера для особых поручений и, судя по всему, справлялся со своими обязанностями неплохо – по крайней мере имел боевые награды и никто из знавших его людей никогда не посмел бы назвать полковника классической «штабной крысой». Скорее – наоборот.

История, мало похожая на правду, к примеру, упорно гуляла по штабу, добавляя в ореол красавца полковника толику золотого сияния.

Был май 1945-го, банкеты с участием старших офицеров – советских и союзных – закатывались часто, с размахом и знанием дела. В какой-то момент застолье плавно переходило в братание.

Пьяные англичане, однако, процедуру бессовестно затягивали, предваряя братское объятие витиеватым представлением с перечислением всех наследственных титулов. И доигрались, монархисты! Монотонное: лорд, пэр, сэр… – получило внятный, красивый отпор. Главное – неожиданный.

– Полковник Красной Армии, князь Потоцкий!

Говорят, многие в этот миг протрезвели.

Сам полковник, проснувшись поутру, обратился в слух, в ожидании тяжелых шагов в коридоре.

Не дождался.

Решил, что брать будут в штабе – явился со сменой белья, пару часов просидел в полном унынии.

Потом вызван был к маршалу по текущим делам.

Час от часу не легче – возьмут, значит, в кабинете, на глазах Самого…

Сам был один и потребовал обычного доклада, слушал, перебивал, давал указания – ничего не происходило!

Аудиенция закончилась, отпущенный на все четыре стороны полковник – на ватных, разумеется, ногах – двинулся к двери.

Но – всему есть предел! – дождался, получил свое.

– Вот что, Гоша, – не отрываясь от бумаг, бросил маршал негромко и как бы между прочим, – еще одна такая выходка, князем ты, может, и останешься, но полковником уже не будешь.

Севка в эту историю верил.

И вообще начался в его жизни этап тихого обожания и учебы, а вернее – натаскивания.

Настоящая учеба была впереди.

Обожал он, понятное дело, молодцеватого полковника.

Тот, в свою очередь, стремительно – с поправкой на время и условия – натаскивал его в хитром и тонком антикварном деле и, надо сказать, был доволен. Память у парня была отменной. Глаз – цепким. К тому же прорезалось вдруг недюжинное, острое чутье настоящего. И – уж совсем неожиданно – тонкий, безошибочный вкус.

Полковник с удовольствием оставил его при себе, тем паче самому пришлось задержаться – всемогущий маршал со скрежетом зубовным расставался с порученцем.

Но решение, принятое где-то в заоблачных высотах, обсуждению не подлежало.

Потоцкий остался в Германии для оказания содействия специалистам советской военной администрации. Понятно – какого и в чем.

История эта могла длиться еще довольно долго, а Сева Непомнящий – состоять при веселом, образованном полковнике не один год, сначала – учеником и подмастерьем, позже – партнером и, возможно, преемником.

Судьба, однако ж, решила ускорить дело. Возможно, поступая таким образом, она действовала в интересах Всеволода Серафимовича – кто знает, кем бы он стал, преодолев долгий путь?

Случается ведь, и нередко, что подающий надежды ученик становится в итоге бледной тенью наставника.

Не более того.

Кто знает?

Но как бы там ни было, в августе 1947-го полковник Потоцкий был застрелен на пороге своего дома. Накануне он пребывал в больших хлопотах, комплектуя какой-то сложный и чрезвычайно секретный литерный поезд, с отправкой которого очень спешили, однако ж совсем не привлекал к работе Севку.

Такое, впрочем, уже случалось, и тот по простоте душевной просто радовался нечаянной свободе. И неожиданно получил ее в полном объеме.

Следствие было коротким. Стрелял, конечно же, в бессильной злобе недобитый, затаившийся фашист. Обычная по тем временам история.

Полковник был холост и вообще одинок.

Основательно переворошив его имущество, разочарованные особисты сделали тем не менее широкий жест – передали все Севке, как человеку, близкому полковнику, к тому же сироте.

Имуществу Севка не обрадовался – заменить полковника оно не могло, а прелесть дорогого одеколона и тонких шелковых рубашек он еще не мог оценить в полной мере – мал был. И воспитан иначе.

Только одна вещица согрела сердце – небольшой женский портрет неожиданно обнаружился в бумагах полковника. Портрет был почему-то без рамы и даже снят с подрамника – один холст.

Особисты, возможно, просто не заметили его в кипе иллюстрированных американских журналов, газет и бумажных репродукций.

Возможно, сочли не представляющим ценности.

Но как бы там ни было – оставили.

Севка же, напротив, хорошо помнил эту работу, обнаруженную в одном из замков под Мекленбургом. И то, как повел себя полковник, едва завидев ее в небольшой картинной галерее.

– Не может быть, – произнес он, как показалось Севке, слегка растерянно. – Не может быть. А собственно, почему нет? Висела себе где-нибудь в Тмутараканске, в Богом забытом именьице, которое и рушить-то не стали. Отдали под сельсовет или начальную школу, пока не пришли господа фашисты. А среди них кто-то глазастый. Да, брат, всякие на войне бывают встречи…

– Кто это?

– Может, никто. Марфутка какая-нибудь или Пелагея-скотница. Неплохой портретец неплохого художника. Вероятнее всего, крепостного, коих, как известно, не счесть малевало на матушке-Руси. А может, самого Ивана Крапивина творение, утраченное, как полагают, безвозвратно. Однако в этом еще предстоит разобраться. Так-то, брат.

Разобраться теперь, по всему, предстояло Севке.

Покидая Германию, он увозил бесценный, возможно, холст на дне скромного фанерного чемодана.

И – право слово – так было надежнее.

Москва, год 2002-й

Ночью выпал снег, настоящий – не та мерзкая слякоть, что сыпалась с небес накануне. Возможно, в городе этого даже не заметили.

Там снег не прижился – раздавленный колесами машин, втоптанный в грязный асфальт, он немедленно утратил первозданную чистоту, лишился алмазного сияния – исчез, растворился в общем сером унынии.

Иное дело здесь, в дремучем бору, где вековые сосны-великаны бережно водрузили на свои царственные кроны искрящиеся алмазные шапки. И сухая хвоя, густо покрывавшая землю у подножия сосен, радостно укрылась белоснежным покрывалом.

Снег сровнял обочины шоссе, щедро присыпал глубокие проемы, аккуратно запорошил асфальт.

Широкая просека преобразилась, облачившись в белые одежды. Хоть и прежде была хороша – сейчас просто завораживала. Отвлекала, между прочим, от опасной, схваченной морозцем дороги. Хорошо, машин, как и накануне, было немного.

«Определенно, надо перебираться за город…» – состояние души Игоря Всеволодовича этим утром требовало перемен.

Машину он вел уверенно – устойчивый Leksus отменно держал дорогу. Вчерашнее – а выпито было немало – сегодня, как ни странно, не чувствовалось вовсе.

Словом, Игорь Всеволодович был бодр, прекрасно выспался – хотя улеглись ближе к рассвету, – здоров телом и душой. А главное – устремлен в будущее. Давно забытая совокупность чувств.

«Вставай, мой друг, нас ждут великие дела!» – перефразируя кого-то, в далекой юности будил его отец.

С тех пор великие дела все реже являлись на горизонте, а вскоре пропали вовсе, зато открывалась каждое утро во всем своем унылом безобразии россыпь разнокалиберных проблем.

Теперь дела – возможно, не великие, но, без сомнения, значительные, судьбоносные, как стали говорить – отчетливо обозначились в морозной дымке.

– Идея… Я, друг мой, большой раззява, лентяй и сибарит. Появились первые деньги, я имею в виду – в стране… у нас они были всегда, в разумных, разумеется, пределах. Так вот, первые деньги, первые возможности… Согласись, в первую очередь они появились у одних и тех же людей. Людей – а не гоблинов, вцепившихся в номенклатурные кормушки зубами. На другое сил, понятное дело, не осталось. А те, кто не вцепился, огляделись, и в хорошем темпе пристроились на марше к строителям нового капиталистического общества. Ну или пристроили ближнего родственника. Сына, к примеру. Вроде меня, бестолкового. Работа, скажу тебе, поначалу была совсем даже не пыльная. Народец вокруг обретался в большинстве известный. Насчет голоштанных старших научных сотрудников, в одночасье сколотивших миллионы, – не верь: сказки нашего времени. Нравится теперь «мальчикам в розовых штанишках» думать, что это они сами протоптали дорожку на водопой. Ну, штанишки, положим, у большинства были не розовые, а голубые, но это дело сугубо личное. А насчет дорожки, если глянуть внимательно и пристрастно – рядом с каждым радостным голозадиком, припавшим к бездонному вымени матери-Родины, непременно оказался кто-то из свергнутых или их потомства. Потому как без него, без провожатого, дорогу к титьке голозадик вряд ли осилил бы. А и осилил бы, так обожрался на радостях и помер от изнуряющей диареи. Или еще какая беда приключилась бы. Истории развития капитализма в России такие прискорбные случаи – увы! – известны. Короче, приставлен был и я. Команда голозадиков подобралась так себе. Но ничего, работать можно. В меру голодные, в меру злые, в меру отважные, но в меру же и осторожные. Вменяемые, одним словом. Неплохой вариант. Фирма, которую мы тогда сваяли за час, передрав типовой устав, позже гремела как крупнейший торговый холдинг – или синдикат, теперь уж не помню. Но деньги сыпались с небес, и я, болван, расслабился. Торговля – тебе это, впрочем, должно быть известно – приносит сверхприбыли исключительно на первых порах построения капиталистического общества. Самых первых. Я бы даже сказал – наипервейших. Далее капиталы следует немедленно вкладывать в отрасли традиционно высокорентабельные. Прости за идиотское наукообразие. Короче – нефть, алмазы, оружие, связь и телекоммуникации, наркотики, игорный бизнес. Ну, еще кое-что по мелочи. В цивилизованном мире этот список, разумеется, много шире. Однако мы живем в этой стране и должны руководствоваться ее реалиями. А я расслабился. Влюбился. Женился. Колесил по Европам. Чего было волноваться-то, времени, по моим подсчетам, оставалось еще около года – потом надо было готовить следующий плацдарм. Слава Богу, все зарубежные счета и связи с зарубежными банками были на мне. Сидел бы сейчас голой задницей на свежем снегу и кукарекал. Или служил у тебя зазывалой. Короче, мои юные голозадики, точно следуя основным принципам политэкономии, решили вложить свободные – понимай, все существующие – капиталы в производство. Насмотрелись в детстве героических производственных фильмов, перепили на кремлевских банкетах водки с красными баронами – и сами захотели в бароны. Те мужики, понятное дело, видные. Закваска старая, боярская стать, командорская поступь – нашим олигархам этого определенно не хватает. Короче, это был крах. Спасти удалось немногое. Хочешь верь – хочешь нет, но примерно третью часть того, что у меня осталось, ты сейчас лицезреешь.

– Но зачем ты вернулся? Если это – треть, на целое можно было спокойно существовать до конца жизни.

– Можно. Только какой жизни? Размеренной по линеечке, расписанной до цента. С женой, которая через десять лет превратится в среднестатистическую европейскую крысу, рыскающую по sale. С сыном, который, учась в приличном университете, тем не менее до одури будет высчитывать, сколько он должен заработать мойщиком посуды в кафетерии, чтобы на каникулы отвезти свою девку на Ибицу. А мне – чем ты предложил бы заняться в этой жизни мне? Играть на бирже? Служить клерком? Увлечься рыбалкой? Результат при любом варианте будет примерно один. Я имею в виду материальный результат. Да и не материальный – тоже.

– Я понял. И пожалуй, соглашусь. Но – альтернатива? Ты вернулся… Достойно – не спорю – потратил треть. А на оставшиеся что же – отбираешь антикварные лавки? Так ведь торговля – даже антиквариатом – не приносит сверхприбыли. Порой – это я уже из собственного опыта – прибыли вообще не приносит. Сводим, конечно, концы с концами. Так ведь ничем не лучше, чем игра на бирже или рыбалка.

– Верно. То, как вы торгуете – не приносит. И по определению не может принести.

– А как же…

– Остановись. Забудь про торговлю и вообще все то, что я тебе сейчас наговорил. Кроме, пожалуй, одного – помнишь, речь шла о высокорентабельных отраслях деятельности.

– Помню: нефть, алмазы, оружие…

– Да, да, в России.

– На Западе список длиннее, но, боюсь, я в этом…

– Напрасно боишься, потому что именно в этом, а вернее в одном из разделов этого списка – ты дока. Хотя и безграмотный отчасти. Вот скажи – каков, на твой взгляд, годовой оборот аукционного дома «Sotheby’s» или «Christie’s», к примеру?

– Понятия не имею – десятки миллионов, наверное.

– Миллиарды – для справки. Но это предположительно, потому что точных цифр тебе не назовет никто. Антикварная торговля, чтоб ты знал, – самая большая кость в горле налоговых органов. И каких! Самых зубастых, глазастых и прочая… на свете – американских. Но – упаси Боже! – не вздумай, что я решил надувать налоговиков. Это так, заметки на манжетах. Для справки.

– А главная идея?

– Заключается в том, что отраслей национального достояния, не разобранных, по случаю, разными серьезными людьми, осталось две. Одна из них – торговля антиквариатом. Вторую не назову, дабы не вводить во искушение. Сработаемся – чем черт не шутит…

– Но послушай, ты говоришь – не разобранные, то есть свободные отрасли. Люди, торгующие антиквариатом…

– Я сказал, не разобраны серьезными людьми, не монополизированы и не действуют по одной наиболее гибкой технологии.

– Понял. Отнять у несерьезных – и передать серьезным. В интересах, разумеется, общего дела.

– Дурак ты, батенька, набитый притом. Думаешь, мне ваши лавчонки нужны, набитые пыльным барахлом? Оброк с них, что ли, собирать битыми чашками?

– Так что же?

– Шум, а вернее – резонанс. Общественное мнение, доведенное до нужных ушей. Дескать, совсем упустили организацию антикварной торговли, и, разумеется, криминал не простил нашей ошибки. Начались разборки. Со своей стороны добавят пороху таможенники – увеличился объем контрабанды антикварных изделий. Отсутствие четкой системы дает себя знать… Пресса раскудахтается. Можно даже фильм какой-нибудь снять. Не задорого. Сериал, к примеру. Мне продолжать?

– Нет. Шум поднялся и достиг нужных ушей…

– В тот самый момент, когда нужные глаза читают нужный документ.

– Какой документ?

– О создании ОАО «Русский антиквариат», разумеется, с долей государства в 51 %, никак не меньше. Иными словами, любая прибыль от коммерческой деятельности общества – а будет, разумеется, и другая – пополнит не карман безвестного олигарха, а российский бюджет.

– Но – зачем?!! Этих бумажек, направляющих и укрепляющих, писано великое множество. Я, помнится, еще в бытность работы в министерстве культуры строчил что-то похожее, во имя цивилизованного развития антикварной торговли.

– А затем… кстати, министерство культуры – это хорошо, этот опыт нам пригодится… затем, дорогой, что на самом деле во всем этом объемном и бестолковом документе нам пригодятся всего два малозаметных положения. Но как пригодятся! Слушай, идеалист. Первое – атрибуция художественных произведений на предмет их исторической ценности и прочая, прочая… передается исключительно компании «Русский антиквариат». Кстати, материалы о недобросовестной и непрофессиональной экспертизе нынешних экспертных инстанций – тоже, разумеется, с сильным криминальным оттенком, – как ты понимаешь, захлестнут прессу. И, надо сказать, будут не так уж далеки от истины. Ты не хуже меня знаешь, сколько стоит «нужная» атрибуция, скажем, ГТГ, про питерские – вообще речи нет.

– Ну, знаешь, жулья сейчас везде в избытке. Атрибуции, конечно, пишут порой левой пяткой или с завязанными глазами. Словом, сплошная головная боль. Но я не думаю, что такие монстры, как ГТГ или Эрмитаж, к примеру, просто так выпустят из когтей эдакую привилегию. Шутка ли дело?

– А я и не говорю, что без борьбы. Я, заметь, вообще не говорю, что будет просто. Кто-то на блюдечке с золотой каемочкой – далее по тексту… Ни в коем случае! Однако все это мелочи, камни на дороге, песок, пыль… А ты меня отвлекаешь от главного.

– Извини.

– Итак, первое – исключительное право атрибуции. Второе – слушай и трепещи! – возможность экспертного обследования музейных запасников и хранилищ, принятия окончательного решения о художественно-исторической ценности того или иного произведения и в соответствии – возможность конкурсной продажи, в том числе за пределами России.

– Это невозможно.

– Возможно, батенька, еще как возможно.

– Будет революция. Твои же бритоголовые заорут о том, что продается национальное достояние.

– Стоп! Во-первых, оно ни на минуту не прекращало продаваться начиная с октября 1917 года. Только решения принимали другие ведомства. В разное время – разные. Во-вторых, я же не предлагаю первым делом тащить в «Sotheby’s» какую-нибудь «Боярыню Морозову» и иже с ней. Но запасники провинциальных музеев – ты был там, Игорь?

– Был, можешь не сомневаться.

– Тогда ты вооружен теми же аргументами, что и я. Картины гибнут. Вопрос: что лучше – продать некоторые, дабы спасти остальные, или пусть гибнут дальше?

– Меня можешь не спрашивать. А вот плебс, как ты изволишь выражаться, ничто же сумняшеся завопит – пусть гибнет.

– Плебс, как я изволю выражаться, не произнесет ни слова. Потому что, во-первых, даже не узнает, во-вторых, будет занят очередной работой, подкинутой мной или кем-то еще. Завизжит – это верно! – приснопамятная русская интеллигенция. Но только, милый ты мой, кто ж ее, убогую, когда слушал? В конце концов, я намерен создать при «Русском антиквариате» попечительский совет из числа наименее ангажированных – так, кажется, говорят теперь? – представителей нашей интеллигенции. Прикормим, конечно, как полагается – а дальше они сами, батенька, сами… Учить не надо. Такая грызня пойдет промеж высоколобых – удивилась бы и дворовая стая.

– Значит, свободный вывоз и полноправное участие в торгах…

– Ну, за полноправное тоже еще предстоит побороться. Больно нужны мы тамошним держателям рынка со своим залежалым… Боровиковским.

Коротко переглянувшись, они рассмеялись.

Приятное, что ни говори, возникает в душе чувство, когда собеседник одновременно с тобой улыбается одной и той же совсем не тривиальной шутке и вообще понимает многое из того, что ты еще только собирался сказать.

Москва, год 1953-й

Если строго придерживаться истины, страстным поклонником, исследователем и собирателем работ крепостного художника Ивана Крапивина был Всеволод Серафимович Непомнящий.

Игорь Всеволодович – скорее по инерции, а поначалу совершенно точно по инерции – продолжил дело отца. Но с годами втянулся, увлекся – и теперь, пожалуй, охотился за Крапивиным с подлинным азартом и душевным трепетом, знакомым каждому коллекционеру, независимо от того, что, собственно, он собирает – почтовые марки или ретроавтомобили.

Особенность фамильного увлечения, заметно выделявшая Всеволода, а затем Игоря Непомнящих в ряду известных коллекционеров, заключалась, однако, в том, что собирать было практически нечего.

При том, что Иван Крапивин, вне всякого сомнения, был одним из наиболее ярких и одаренных русских портретистов XIX века.

А вернее – мог им стать.

В этом, собственно, заключался трагический парадокс истории.

Ранние работы написаны были в ту пору, когда жил еще старый князь Несвицкий, Ваня Крапивин учился в рисовальном училище, а позже – в Российской академии художеств. Они имели успех и даже фурор.

Однако ж счастливое время отмерено было скупо.

Три заказных парадных портрета, три небольшие камерные работы, писанные, скорее, для души, несколько папок с эскизами – все, что осталось после Ивана Крапивина.

Все, что успел.

Прочее, что писал после несчастья, в лихорадке, в бреду два с половиной года не отходя от мольберта, – рвал, жег и пепел, говорят, порой рассыпал по ветру. И – плакал.

И была легенда.

Будто портрет крепостной актрисы Евдокии Сазоновой, писанный в ту роковую ночь, когда застиг их нежданно воротившийся князь, был-таки закончен.

Не в бреду, не в беспамятстве поминал его спасенный меценатами Крапивин.

Был портрет.

Однако – пропал.

То ли разгневанный князь изорвал полотно в клочья, то ли затерялось оно на княжьем подворье.

Нигде и никогда больше не объявлялся роковой портрет.

Но легенды – легендами, а Всеволод Серафимович Непомнящий был человеком в высшей степени образованным, вдумчивым, педантичным, к тому же имел определенно критический склад ума. Словом, Непомнящего трудно было представить во власти какой-либо сомнительной фантазии.

И тем не менее.

Безумная, фантастическая идея лежала в основе его увлечения Крапивиным. Позже он стал обладателем самой полной коллекции работ художника.

Четыре из шести существующих портретов – таким собранием не могли похвастать ни Третьяковка, ни Эрмитаж.

Двести листов – с эскизами и рисунками.

Письма.

Карандашные наброски в альбомах великосветских барышень и дам.

Книги с пометками, сделанными рукой самого Крапивина.

Однако ж сам Всеволод Серафимович считал сие роскошное собрание лишь приложением, оправой для подлинной жемчужины.

Он полагал, что владеет «Душенькой».

С нее, а вернее с «женского портрета кисти неизвестного русского художника», начался коллекционер Непомнящий.

Он вернулся с войны, слегка припозднившись, в конце 1947-го – оставался работать в оккупированной Германии, в советской военной администрации. Никто особо не удивился, что за нужда была у военной администрации в услугах молодого человека семнадцати лет. Детдомовца, сбежавшего, как водится, на фронт и потому, понятное дело, недоучки. Удивляться тогда – в лихорадке послевоенного строительства – было попросту некому.