Пуанты для дождя

– Молчишь? Нечего сказать, да? – теперь в его голосе звучала настоящая злость. – А я вот не помер! И жить собираюсь долго, так что, может, увидимся еще. Только ты одна приезжай, без этого своего. А то я ему морду набью. Я с ним дружить не буду, и не надейся, эти все твои любовные треугольники – выдумка, не бывает такого в реальной жизни.

Это тоже был камень в ее огород. Анна отчего-то восхищалась Лилей Брик – музой, любовницей, подругой Маяковского. Собирала книги о ней, ее фотографии. Даже портрет этой дамы на книжной полке стоял. Анна очень хотела найти ответ на вопрос, которым задаются, наверное, все женщины, знающие историю Щена и Лисятика, великого поэта и великой любовницы. Тот же вопрос, кстати, задала ему не так давно и Надежда: ну что такого есть в некоторых женщинах, что к их ногам падают самые сильные, талантливые, знаменитые мужчины? Почему они соглашаются на любые ее условия, а она играет ими, «как девочка мячиком»? Конечно, в формулировке Надежды он звучал проще: почему одним (у которых ни рожи, ни кожи) все, а другим (покладистым и трудолюбивым) – фигу с маслом?! У Анны подход был тоньше: она мечтала найти и выделить тот ингредиент, который дает любой, у которой ни рожи, ни кожи, власть над мужчинами. Тогда уж ей-то, признанной красавице, успех будет обеспечен.

Однажды она потащила его смотреть квартиру в доме напротив почтамта. Покупать они ничего не собирались, но по ее данным, именно в этой квартире в начале тридцатых жила Лиля Юрьевна со своим очередным мужем, героем Гражданской войны Виталием Примаковым. Анна не поленилась соврать риэлтеру, чтобы попасть в столь интересующее ее жилье.

– Представляешь, Маяковский умер в апреле, а зимой она уже приехала в Свердловск с новым мужем. Ну как, скажи мне, как?! Она ведь к тому же была замужем за Осей эти своим, и почему такие мужчины даже это готовы были стерпеть, лишь бы быть рядом?

Анна искренне страдала от любопытства и непостижимости тайны, Моцарт смеялся и говорил, что он бы на эту страхолюдину Лиличку и глазом бы не повел, а любит Анну без всяких там заковыристых секретов. И вообще (тут он изображал негодование) – зачем ей все мужчины, если у нее есть он, Моцарт, самый лучший на свете. Или не так? Так, – смеясь, соглашалась Анна, но в ее глазах ее оставалась задумчивая тень, делавшая ее неуловимо похожей на Лилю. Тем более, с неудовольствием подумал тогда Моцарт, глаза у нее совсем как у Лилички, «карие, горячие до гари».

Тогда это казалось смешным, потому что есть он, Моцарт, и она, его жена, а больше нет никаких мужчин и женщин, они посторонние в их маленькой вселенной. И скажи кто, что все так обернется, Моцарт бы ни за что не поверил. Вся жизнь прожита вместе, они одно целое, и так будет всегда…

– А я Лиличку твою сейчас к чертовой матери! – объявил вошедший в раж Моцарт.

Он взял с книжной полки портрет этой гадкой бабенки (хороший портрет, надо признать – она сидит на подоконнике, хрупкая фигурка, задумчивый профиль), достал из рамки и с удовольствием порвал на мелкие клочки.

– Туда ей и дорога! – порадовался он своей идее. – Давно надо было. И еще знаешь что? Если ты ко мне заглянешь, я тебе сыграю.

Вдохновленный странной идеей, он вскочил, принес компьютер и поставил его на фортепиано. Нашел в интернете «Рахманинов. Самый знаменитый концерт». Положил руки на клавиши – так, как учила Лариса Борисовна, чтоб и мячик, и дышали. И включил динамик на максимум. Минута, друга, третья… Аккорды нарастали, обрушивались почти нестерпимой мощью, но он не убавлял звук, упиваясь своим странным, болезненным триумфом. Защемило сердце, но это не напугало, только добавило ему азарта.

– Я вот так сыграю… У меня времени много… А ты будешь слушать, ты же так любишь Рахманинова. А я его ненавижу! И тебя ненавижу, и эту проклятую музыку ненавижу, вечно ты и вечно музыка, и будьте вы обе прокляты!

Он очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Придя в себя, увидел перепуганные глаза Надежды Петровны.

– Женя, что с тобой?! Выключи, ради бога! Сейчас соседи прибегут, нельзя же так громко! Я еще за дверью услышала, такой грохот! И что ты кричал? Ты свихнешься совсем с этой вашей музыкой проклятой!

Моцарт сник, будто из него выпустили воздух. Но и боль отпустила разом, будто сжимавший сердце кулак превратился в ладонь, и на этой ладони лежало сердце, дышало, медленно возвращаясь к обычному ритму.

– Нет, Надюша, не свихнусь, не волнуйся, – он похлопал Надежду по руке, все еще лежавшей на его плече. И видя, что тревога из ее глаз не исчезает, неловко соврал, – я динамик проверял у компьютера. И микрофон. Как видишь, все работает отлично, а то барахлили. Ты что пришла?

– Так уже обед пора готовить, а мы еще на рынок с тобой договаривались идти. Осень, там овощи свежие, не то, что в магазинах, а мы с тобой все дрянь эту берем, будто до рынка дойти нельзя…

Слушая ее причитания, Моцарт окончательно пришел в себя. Перехватил ее руку и неожиданно поцеловал.

– Ты что? – смутилась Надежда, да так, что аж слезы на глазах выступили.

– Спасибо тебе. Ты всегда так вовремя приходишь. Что бы я без тебя делал, – сказал Моцарт.

И он был совершенно искренен.

Анне снился сон. Длинный, бесконечный. Она просыпалась и пыталась открыть глаза, но было совершенно темно, непонятно, день или ночь на дворе. Она хотела и никак не могла проснуться, потому что ей отчего-то надо было досмотреть этот сон до конца. Она шла бесконечными лабиринтами странного незнакомого дома. В доме были люди, они говорили с ней, но она не понимала ни слова, потому что их язык был тоже странный, совсем непонятный. Она им отвечала, ее не понимали, брали за руку, куда-то вели, чего-то от нее хотели, она вырывалась, и снова бродила по комнатам. Сил уже не было, ноги подкашивались, она прислонялась к дверным косякам и сползала вниз, а потом снова вставала и шла неизвестно куда, почти теряя сознание.

А потом она услышала музыку. Она ее когда-то знала, но не могла вспомнить, что это за музыка. Музыка звучала едва слышно, издалека. Собрав остаток сил, Анна встала и пошла, опираясь на стены. Где-то играл оркестр, но солировало фортепиано. Нарастали аккорды в верхнем и среднем регистрах, им отвечал утробный звук фа контроктавы. Да-да, сейчас музыка будет расти, как грозовая туча, становиться мощнее… а потом будет покой. Идеальное растворение в музыке и покой.

Но до этого еще надо было дойти, доползти, дотерпеть. Только бы хватило сил – и будет покой, и счастье, и отдых. Будет свет, и будут родные люди, и будут понятны их слова и взгляды. Только дойти. И она бесконечно шла, почти ползла, теряя остаток сил. И вот наконец высокая белая дверь, за которой та самая музыка. Анна замерла от страшной догадки: там, за дверью, никого нет, там пустота, потому что такую музыку не могут играть обычные люди, она появляется откуда-то независимо от их воли, и люди не могут так божественно и страшно играть. И все же она должна открыть эту дверь – и будь что будет. Последним усилием она толкнула створки и успела увидеть огромный пустой зал с белыми, теряющимися вдали стенами и потолком, и человека, сидящего за белым роялем. Он был один. И это был ее Моцарт.

Люди за спиной что-то говорили встревоженными голосами, она их по-прежнему не понимала, но теперь это стало совершенно неважным. Она не удивилась, что Моцарт играет, и что он играет эту невозможную гигантскую, сокрушительную музыку один. Это же Моцарт, ее Моцарт, ради нее он может все. И наступил тот самый момент, которого она так ждала – музыка стала другой, музыка обняла ее, подхватила и понесла куда-то, и это было так прекрасно, что Анна наконец потеряла сознание. Последнее, что она вспомнила, были слова, совершенно неподходящие – Adagio sostenuto. Ну конечно – медленно, спокойно, не спеша. Все правильно. Больше спешить некуда. Она пришла, и Моцарт тоже здесь. Значит, все будет хорошо.

…Вечером Моцарт, глядя жене в глаза, попросил прощения за свою несдержанность. Но Анна не ответила. Как выяснилось позднее, она вообще перестала ему отвечать. Ну что ж, так тому и быть – решил Моцарт. – Помолчим. Навязываться не буду.

И жизнь пошла своим чередом. Гаммы и простенькие мелодии, которые день за днем упорно и вдохновенно осваивал Евгений Германович, словно капли, подтачивали громадную серую стену, отгородившую его от жизни после ухода жены. Он вновь начал слышать звуки и видеть краски, замечать желтые листья и тяжелые темно-синие тучи за окном, стал спать по ночам и просыпаться без чувства отвращения к новому дню. Надежда Петровна как-то незаметно заполнила его досуг хлопотами по хозяйству, совместными обедами и вечерними чаепитиями, научила его раскладывать пасьянс, правильно держать моток шерсти для перемотки в клубок, аккуратно резать капусту для квашения и яблоки для сушки и не хвататься немедленно за телевизионный пульт, как ковбой за пистолет, если на экране шел сериал (последнее давалось Моцарту особенно тяжело, но ради Надежды он старался).

С началом учебного года возобновила работу секция скалолазания в техникуме и теперь вокруг него шумели, смеялись, ссорились и мирились, болтали чепуху и рассуждали о важных вещах мальчики и девочки, казавшиеся ему совершенным детьми, а себе вполне взрослыми людьми. Он их учил не только навыкам подъема по отвесным стенам – учил не жалеть себя, верить в мечту и работать, работать, работать, и тогда вершины не смогут не покориться. И сам учился у них тому, что знает только молодость. Друзья-альпинисты, то ли узнав про обстоятельства его жизни, то ли просто по случайному совпадению, озвучили план, который вполне мог вернуть его к жизни: отпраздновать следующий день рождения в Непале, в базовом лагере под Эверестом. Он сперва не поверил в эту авантюру, но его легко убедили: уж если в советские времена добирались до Непала, согласовывая все вопросы в великом множестве инстанций, то теперь и вовсе нет проблем – билет, виза, самолет. И сто грамм ледяной водки у подножия ледника Кхтумбу, который они «сделали» в далеком 1965-м, за свой день рождения и за светлую память Лешки Торопова. Евгений Германович думал, что всего этого в его жизни уже не будет, но, как выяснилось, ошибался.

Поездка была намечена на апрель-май, времени на подготовку и на предвкушение было предостаточно. Пока же он учился играть на фортепиано с таким упорством и целеустремленностью, что приводил в изумление и Ларису Борисовну, и тещу, которая считала своим долгом ежедневно контролировать процесс освоения фортепианного искусства любимым зятем. При личных встречах он отчитывался сольным мини-концертом, в другие дни он иногда играл, поставив рядом включенный телефон, и Бэлла Марковна неизменно выражала свое восхищение моцартовскими успехами и хвалила свою прозорливость – ведь это именно она поддержала начинание. Моцарт уже забыл все те убедительные и тщательно сформулированные мотивы, по которым он взялся за учебу. Он просто помнил, что ему это надо, что он однажды так решил. И поднимался вверх по отвесной стене фортепианного искусства, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, думая лишь о том, каким будет следующий шаг, что впереди таких шагов великое множество. Но как опытный альпинист знал: вершина однажды будет покорена, и там ему откроется что-то такое, чего он раньше не видел, что изменит его самого и его понимание жизни. С вершинами – любыми – так всегда и бывает.

Еще он как-то быстро привык к Ларисе Борисовне. Как будто они были давным-давно знакомы и просто долго не виделись. Теперь их уроки длились гораздо дольше часа, отведенного Моцарту для игры. Потом играла Лариса Борисовна, а потом они разговаривали обо всем подряд: сперва о здоровье ее отца, потом о котах, которые полюбили Ларису Борисовну, как родную, нежной взаимной любовью, Маруся – за отличную игру, Тихон – за паштетик, который она приносила в качестве гостинца. Потом об учениках (его – с энтузиазмом карабкались по стене, ее – с неохотой играли этюды), о прошлом и о планах на будущее, и это было замечательно, потому что теперь и у Моцарта были планы на будущее!

Евгений Германович долго ждал, когда Лариса Борисовна спросит его о фамилии, все новые знакомые делали это в первую же минуту: одинаково вытаращивали глаза и одинаково спрашивали – что, правда Моцарт?! А как это? Но Лариса Борисовна была слишком деликатна, чтобы вытаращивать глаза и задавать очевидные вопросы. Но все же спросила, когда к случаю пришлось:

– Мне никто не верит, что среди моих учеников есть Моцарт. А я все думаю – неужели возможно такое чудо, что вы и в самом деле потомок самого Моцарта? Или таких совпадений не бывает?

– Я не потомок, – заверил ее Моцарт-второй. – Хотя моя супруга всегда мечтала именно таком родстве. Даже заказывала генеалогическое исследование. Кучу денег угрохала.

– И что? – улыбнулась Лариса Борисовна. – Они доказали, что вы его прямой потомок?

– Увы… – развел руками Моцарт. – Род Моцарта прервался с смертью его двух сыновей. А мне, то есть супруге, попались порядочные исследователи. Они выяснили, что мой род ведется от коновала Амоса Моцарта, его имя упомянуто в хрониках города Белоозеро в 1687 году.

– Да вы что? Это же просто чудо! – всплеснула руками Лариса Борисовна, на этот раз и вправду удивленная.

– Что именно? Что коновал? – не понял Моцарт. – Ветеринар по-нынешнему, хорошая профессия, но самая обыкновенная.

– Чудо, что они нашли ваших предков аж в семнадцатом веке! Ведь мы нынче дальше деда-прадеда не знаем никого, и следов не осталось, а вам такая история –ну конечно, чудо! Я бы загордилась, непременно загордилась.

– А моя жена расстроилась, – вздохнул Моцарт. – Я оказался и не граф, и не музыкант, не немец и даже не еврей. То есть толку с меня никакого. А она всегда мечтала уехать…

Лариса Борисовна разговор не поддержала, отвернулась, стала что-то искать, перелистывая ноты. Коты свесились с крышки, восторженно наблюдая – мелькание и шуршание нотных страниц они любили отдельной любовью. Евгений Германович тоже замолчал, вдруг вспомнив, как расстроилась Анна, когда в результате долгих изысканий выяснила, что коновал Амос Моцарт и его многочисленные потомки по национальности были караимы, и что ученые до сих пор спорят, к какой нации следует этих самых караимов отнести – евреи они или татары? К тому же оказалось, что караимы Моцарты, жившие на территории Литвы, от своего не до конца установленного «еврейства» всячески отказывались, татарами себя тоже не признавали, и на уговоры не поддавались. Точь-в-точь как и сам Евгений Германович. Раздосадованная Анна устроила скандал, обвинила мужа во всех грехах его «неправильных» предков, в равнодушии к ее мечтам, в нежелании менять жизнь к лучшему и – неожиданно – в квасном патриотизме.

До сих пор Евгений Германович молчал, слушал супругу с обреченным вниманием, по опыту зная, что вставить в монолог Анны слово – все равно что плеснуть бензина в костер. А если не плеснуть, то может возгорание и не приведет к пожару. Но в этом месте он неожиданно расхохотался и опрометчиво сообщил, что квас не любит. И стало быть, обвинять его именно в таком виде патриотизма не следует. Тогда к перечисленным обвинениям добавилось то, что он: издевается над женой – раз, совсем ее не любит – два, и если он хочет сдохнуть в этой стране в полной нищете и беспросветности…

Тут Евгений Германович прервал ее во второй раз. Нет, он не закричал и не стукнул кулаком по столу, и не наговорил обидных слов. Он встал, выпрямился во весь рост, и нависая над сразу притихшей Анной произнес, ставя точки после каждого слова:

– Я. Никуда. Отсюда. Не поеду. Хочешь – уезжай одна. Все. Больше мы об этом никогда – ты слышишь, ни-ког-да – не разговариваем.

И Анна поняла. Больше они и в самом деле об этом не разговаривали. Она переключилась на дочь и сделала все, от нее зависящее, чтобы Лена выросла с убеждением – нормально жить можно только за границей. Дочь закончила консерваторию в Москве, вышла замуж за продюсера средней руки и уехала с мужем в Германию. Анна была несказанно счастлива, несколько раз в год ездила к дочери и зятю, а вопрос об эмиграции потерял первоначальную остроту…

Евгений Германович спохватился и взглянул на Ларису Борисовну. Она вполголоса разговаривала с Тихоном и Марусей, объясняя им наверняка что-то очень интересное, потому что коты глядели на нее, как завороженные. Но, возможно, им просто нравилось, что она им за ушами почесывала, а слушали они так, из вежливости.

– Ваш хозяин – умница. У него все отлично получается. И вот это он будет играть к Новому году, я вам обещаю…

– Что я буду играть к Новому году? – заинтересовался Моцарт, так же округлив глаза и вытянув шею (он был бы не против если б и его Лариса Борисовна погладила, но попросить стеснялся, он не кот, все же…а жаль).

– «Тихо падает снег». Послушайте, какая красивая мелодия. И совсем не сложная.

Ее пальцы вспорхнули над клавиатурой, и зазвучала мелодия, нежная и грустная, с хрустальными высокими нотками-льдинками и мягкими тающими аккордами, звучавшими немного, как показалось Моцарту, в диссонанс.

– Я так не смогу… – печально подвел итог Евгений Германович. – Двумя руками и обе играют разное – нет.

– Я вам обещаю, – улыбнулась Лариса Борисовна.

Она все время улыбалась, но как-то легко, мимолетно, часто одними глазами. Моцарт подумал, что она сама похожа на эту мелодию – тихую, нежную и какую-то безнадежную, что ли. Она была как Снегурочка, которой обязательно полагается растаять. Он испугался этой своей мысли. Как так – растаять? А он как же? И почему он до сих пор не расспросил ее ни о чем? Почему, улыбаясь, она никогда не смеется? Ее улыбка бывает нежной, виноватой, ободряющей, печальной, вежливой, но почти никогда – просто радостной. Как она живет, что ее беспокоит, не нужна ли ей помощь? Она сама не попросит, не захочет его обременять своими проблемами.

Ей живется непросто, это наверняка. Бэлла Марковна рассказала ему, что «Ларочка» не замужем, и никогда не была, а все потому, что она – очень поздний и долгожданный ребенок у своих родителей. Когда умерла ее мать, она отказалась от личной жизни и осталась с отцом, который не пережил бы ухода еще и дочери, во всяком случае, ей так казалось. И вот ему уже почти девяносто лет, а она одинока. И всю свою душу вкладывает в учеников. А еще часто ходит в церковь.

– Жаль ее, такая хорошая девочка, – вздохнула теща. И добавила, – ты бы ее в театр пригласил, что ли. Сидите дома, как два филина. Вот я ваши годы…

– Лариса Борисовна, а пойдемте в театр! – выпалил Моцарт и, увидев изумленное лицо Ларисы Борисовны, сбавил обороты, – ну… или в кино. Или куда хотите. Я даже в филармонию согласен, честное слово! А то сидим, как… как два филина.

– В кино? Сто лет в кино не была, пойдемте! – на пороге гостиной стояла Надежда Петровна, уперев руки в дверной косяк, точь-в-точь как незабвенная Маргарита Павловна из «Покровских ворот». Ее поза означала, что Моцарт – это только ее крест, поэтому без ее санкции в кино никто не пойдет и вообще из комнаты не выйдет.

Евгений Германович растерялся, как школьник, застигнутый за умышленной порчей школьного имущества. Он совсем забыл, что соседка взяла за правило всегда присутствовать на их занятиях. Сперва она сидела в гостиной и внимательно наблюдала за уроком. Но потом убедилась, что все происходит в рамках приличий, а ее от музыкальных упражнений клонит в сон, и передислоцировалась на кухню. Там она накрывала на стол, но, увы, Лариса Борисовна неизменно отказывалась от совместных чаепитий, ссылаясь на занятость. Моцарт подозревал, что ее смущает присутствие Надежды и подозрительные взгляды исподлобья, но никак не мог придумать способ решения этой ситуации. Не выгонять же Надежду, в конце концов. В итоге Лариса Борисовна уходила, и они пили чай вдвоем, к большой радости Надежды Петровны.

– Я тоже давно не была в кино. Со студенчества, наверное, – согласилась Лариса Борисовна. – Спасибо, но – не смогу. Папа болеет в последнее время, я даже от уроков стала отказываться.

– Не отказывайтесь от меня, пожалуйста! – перепугался Моцарт. – И скажите, чем вам можно помочь?

– Конечно! Мы обязательно вам поможем! – подхватила обрадованная Надежда. – Я вот пирожков вам тогда горяченьких, с собой! Возьмите-возьмите! Папе вашему понравится. Вам же некогда.

– Что вы, я справляюсь. Спасибо. За пирожки спасибо, я вообще не умею печь, а папа их любит, – удивительно, но Лариса Борисовна опять улыбалась, как бы говоря: извините, что говорю с вами о своих проблемах. Но улыбка была виноватой и уголки губ дрожали.

Моцарт почувствовал острое желание схватить Надежу Петровну в охапку, вытолкать из квартиры (д что ж такое, в конце концов, вечно она тут, как будто своей жилплощади у нее нет!) – и поговорить с Ларисой Борисовной спокойно и откровенно, узнать, как он может ей пригодиться, а уж он любое поручение будет счастлив выполнить… Но Надежда, как хозяйка, уже провожала гостью в прихожую, и Моцарт, с ненавистью глядя ей в спину, пообещал себе непременно что-то придумать, чтобы избавиться от надоедливой опеки. Он взрослый человек, в конце концов! Он самостоятельный мужчина, от которого, черт побери, ушла жена и который волен проводить время так, как ему захочется и чай пить с кем заблагорассудится!

– Же-ень, ты его злой такой? – проворковала Надежа, запирая дверь. – Пошли, пирожки стынут. С капустой, как ты любишь.

– Вот что делать-то? – взвыл (про себя) Евгений Германович. – И именно с капустой, как я люблю! Ну куда, куда я ее дену?

– Привыкла уж я к вашим урокам, и что потом мы чай с тобой пьем. Пирожки специально пеку. Могу и чаще, да у тебя изжога будет, от печеного-то. Пошли-пошли, чего встал?

– Привычка свыше нам дана, – Моцарт с силой выдохнул, гася раздражение. – Замена счастию она.

– Кто она? – обернулась Надежда. – Борисовна, что ли?

– Привычка, – вздохнул Моцарт, идя за Надеждой на кухню, откуда плыл уютный запах горячей выпечки. – Я к твоим пирогам тоже привык. Очень они у тебя вкусные.

А через неделю Моцарту повезло. Брат Надежды, якобы непьющий-некурящий-неженатый и обещанный медсестре в качестве гонорара за пиар-кампанию по продвижению Надежды Петровны, вдруг ни с того, ни с сего решил поступиться принципами. Разумеется, не всеми разом, а только статусом холостяка. Надежда Петровна получила приглашение на свадьбу. Она долго охала, сокрушалась по поводу того, что теперь невестка «все к рукам приберет», выбирала в подарок электрический чайник, попыталась увлечь в поездку Евгения Германовича под предлогом, что ему нужно «развеяться», но не преуспела, и наконец, уехала. Проводив ее на вокзал, Моцарт радовался, как Малыш, чьи родители уехали в отпуск и оставили квартиру в его (и Карлсона) полном распоряжении. На предстоящую неделю он строил головокружительные планы, удивляясь попутно, как так вышло, что Надежда Петровна из соседки вдруг превратилась в домоправительницу (и временами даже домомучительницу).

К первому уроку «на свободе» Моцарт подготовился основательно: идеально выученное домашнее задание отскакивало от зубов, то есть от пальцев, а это должно было оставить время на чаепитие. Купил торт, фрукты, конфеты. Подумывал еще пойти на маленькую хитрость и объявить себя именинником, тогда уж точно в чаепитии ему не откажут, но вовремя спохватился: имея в общих знакомых вездесущую Бэллу Марковну, врать насчет дат и событий бессмысленно. Хотя в глубине души, зная тещу, он подозревал, что знакомство с Ларисой Борисовной было ею организовано не случайно. Он понимал, что теща жалеет его, переживает и чувствует себя виноватой. Поэтому она не будет возражать, если они с Ларисой Борисовной… Господи боже мой, что – они с Ларисой Борисовной?! Будут бегать по киношкам? Вместе смотреть телевизор? Играть в четыре руки, черт побери?! Она – старая дева с больным отцом на руках, он – старый дурак, брошенный женой, которая была на двенадцать лет моложе. Моцарт злился, волновался, ждал неизвестно чего. На душе было неспокойно и томительно, как будто бы там кто-то неумелый пытался сыграть новую, незнакомую мелодию: начинал, сбивался, повторял и опять сбивался, а он, Моцарт, ждал, что из всего этого выйдет, зазвучит или нет. И какая именно мелодия получится, тоже неизвестно.

И очевидно, на нервной почве Моцарта осенила блестящая идея. Нет, не так. Первоначально идея была проста и бесхитростна: переделав с утра пораньше все дела и откровенно маясь от безделья и ожидания, он решил приготовить себе обед. Что-нибудь вредное, вроде отбивных с жареной картошкой и кетчупом, вместо полезных голубцов и котлет, заботливо оставленных Надеждой. Тихон и Маруся, всячески приветствовали приготовление отбивных, кот обожал процесс их приготовления так же трепетно, как Маруся любила игру на фортепиано. И постарался привить эту любовь своей подружке. Маруся к процессу отнеслась уважительно, вместе с Тихоном они уселись на кухонном шкафу и приготовились наблюдать. Но когда хозяин застучал молоточком для отбивания мяса, кошка вдруг испугалась, метнулась вниз, Тихон рванул за ней, следом упала стоявшая наверху жестяная коробка с панировочными сухарями, а Евгений Германович от неожиданности треснул молоточком по пальцу. Именно с этого момента первоначально простой замысел стал гениальным.