Под грушевым деревом

Машина подъехала. Генка засеменил к калитке, впустил гостей. Николашка приехал, с девушкой. На собственной машине. Алексей не разглядел марку, но дверцы мягко хлопнули. Значит, хорошая машина, дорогая.

В окне теперь видно всех. Николашу и молодую красавицу с кругленьким животиком. Тосеньку с детским личиком, но уже такую высокую. Тамару, счастливую, и Генку, доброго и порядочного.

Алексей опустился на колени, погладил Тошку. Тот снова облизал замерзшие пальцы. В доме шумно говорили и не заметили, как чья-то тень проплыла мимо окна. Алексей перелез там же, через сломанную штакетину. Лавку уже покрыл тонкий слой инея. Алексей достал листок с паролем, завернул в него карточку и просунул вместе с рукавицами в почтовый ящик. Хорошие рукавицы, в хозяйстве пригодятся.

Он посмотрел на шумный дом, прикоснулся к машине, еще теплой, и двинулся по такой знакомой и такой чужой улице. Мимо дома бабы Шуры, мимо школы, мимо сарая, где они пацанами прятались от пьяного деда с заряженным ружьем, мимо пастбища, к лесопосадке, где они с Генкой жарили курицу.

Алексей шагал по белой пустыне. Дома остались позади. Он то карабкался вверх, то на согнутых ногах спускался. Легкие саднило от ледяного воздуха. Память стала изменять, он то и дело поскальзывался. На одном из бугорков плоская подошва проехала в сторону, и Алексей упал лицом в сугроб.

Снег резал глаза и ноздри. В рассыпчатой белизне растекался алый цветок. Алексей обтер онемевшей рукой рот и перевернулся на спину. Тошка жалобно завыл. Воздух не двигался. Алексей глубоко вздохнул. В груди лопнула струна, и боль отступила.

Две тени стояли неподалеку. Маленькая и большая. Он поднялся и заковылял к этим двоим. Давно уже ждут.

Кусочек солнца

Я проснулся раньше обычного, взглянул на мать. Спит. Выполз из-под тяжелого одеяла и поежился. В комнате уже полгода холодно и сыро. Старые трубы текут и громко лязгают по утрам. Сейчас тихо. Я специально подгадал, когда соседи еще спят и не пользуются уборными.

Я сунул ноги в потертые кроссовки, они мне малы с прошлого года. Прокрался в помывочную. Это маленькая комната с краном из стены и ведром. Повернув вентиль, я поймал нескольких капель и растер их по лицу и шее. Сполоснул рот, вода отдавала ржавчиной.

Натянув свитер, я бесшумно открыл дверь и затворил за собой, не оглядываясь. Рванул по ступеням наверх из полуподвального этажа и оказался на пустынной улице. Глубоко вдохнул сладковатый сырой воздух. Булочная на углу щедро раздавала запахи ванили и растопленного сливочного масла. Я сглотнул слюну и пошел в другую сторону, подальше от пекарни, к морю.

Я шагал по брусчатке, нащупывая ступнями холодную влагу камня. Подошва на моих кроссовках давно износилась до состояния кальки.

Воздух казался полупрозрачным, с легкой розовой дымкой. Днем будет жарко.

В гавани уже работали люди. Я отыскал глазами свой корабль. Белый глянцевый красавец с высокой мачтой, не больше других, но явно быстрее. Крейсерская парусная яхта едва качается на бирюзовых волнах, белые паруса аккуратно сложены.

В воде можно разглядеть мелких рыб и рапанов. Они тут прикормились, и теперь до самой зимы не выгонишь. Можно было бы голыми руками поймать пару рыбин для матери, но масляные пятна на воде отбивают всякую охоту.

Солнце уже показалось из голубой воды, окрасив ее теплыми оранжевыми красками. Самый лучший час в целом дне. Я могу смотреть на солнце не щурясь. Свет этот, мягкий и дружелюбный, нежно обнимает меня. Еще чуть-чуть, и он начнет нещадно подпекать тела, беспорядочно разложенные на гальке.

Я снял кроссовки и пошел к своей яхте. Сегодня мой первый рабочий день. Переминаясь с ноги на ногу, я не решаюсь зайти на палубу. Вдруг я пришел слишком рано и все еще спят?

– Камал, ну чего стоишь? – крикнул высокий загорелый блондин, Виталий, помощник капитана. – Работа сама себя не сделает.

Я кивнул и лихо перепрыгнул через голубую полоску между пристанью и яхтой. Запах лиственницы нежно укутал меня, ноги ощутили тепло деревянных досок. На секунду я закрыл глаза и представил, как отправляюсь в далекое плавание и большие черепахи плывут рядом, изредка высовывая любопытные морды. Говорят, хорошая примета.

– Всему вас учить надо, – сказал Виталий и поставил передо мной ведро и тряпку. – Руками вычищай каждую щель… – Он сделал движение указательным пальцем, как если бы нужно было соскрести со стекла засохший птичий помет.

Начав с нижней палубы, я со всем тщанием вымывал углы и щели. Средство для мытья приятно пахло и казалось мне лучше, чем самый дорогой шампунь, который мама однажды украла в магазине косметики, утверждая, что сделала это в отместку за полные пренебрежения взгляды продавщиц. Мы очень экономно расходовали тот шампунь, и мама всегда выглядела чуть счастливее после душа.

Я уже натирал войлочной тряпкой верхнюю палубу, когда услышал незнакомые голоса. Помощник капитана проговорился, что сегодня придут покупатели и нужно, чтобы все блестело. Я буквально воспринял этот приказ и до блеска полировал каждую доску.

Голоса были уже рядом, я продолжал работать, стараясь производить как можно меньше шума и вообще быть незаметным.

– Кто этот юноша? – спросил незнакомый голос; я вздрогнул, но продолжил натирать полы.

– Это Камал, новый мойщик, – ответил капитан, господин Бреус, немец. – Камал, подойди, – скомандовал он мне.

Я поспешно встал, сжимая в руке тряпку. На меня смотрели пять пар глаз. Виталий стоял навытяжку, будто так и не смог забыть три года Санкт-Петербургской мореходки. Капитан, красивый, как из рекламы арабских авиалиний. Господин в белой рубашке и льняных синих брюках – я знал по фото в каюте – нынешний владелец яхты. Дородный мужчина с копной седых волос, как я понял – покупатель. И она.

При взгляде в ее прищуренные от яркого солнца серые глаза я понял, что не забуду их до конца своих дней. Тонкая, почти прозрачная ткань платья мягко струилась от малейшего ветерка. Мои щеки запылали, я опустил взгляд и крепко сжимал войлок в руках, стараясь подавить волнение. Мне стало стыдно за свои рваные джинсы и мокрую от пота футболку. Я чувствовал себя ископаемым, которое нашли элегантные ученые девятнадцатого века, прерывавшие свои изыскания на пятичасовой чай и партию в бридж. Я стоял и рассматривал ногти на ногах – с черной окантовкой. У того, в синих брюках, гладкие и розовые, будто я сам их отполировал только что войлоком.

– Так это из-за тебя я чуть не упал? – спросил дородный мужчина басом. – Хорош! Натер так, что и ступить страшно… – Он рассмеялся собственной остроте и обратился к владельцу с гладкими ногтями: – Этот же входит в цену?

– Он вообще-то не в команде, – ответил капитан Бреус.

– Надо чтобы был в команде, – отчеканил дородный. – Такие люди мне нужны! С него будет толк.

Вся компания удалилась, обсуждая покупку, меня в том числе. Еще несколько минут назад я был готов умереть за такую возможность. Утром я и мечтать не смел, что могу получить что-то большее, чем разовую подработку. Какая-то горечь обожгла мне горло, пол поплыл подо мной. Я опустился на колени и принялся усердно тереть корабельные доски, ладонью смахивая то, что текло из глаз.

– Камал? – позвал тихий нежный голос.

Я обернулся. Передо мной стояла она, с пшеничными волосами и серыми глазами. Я не мог пошевелиться.

– Папа велел тебе передать, – она протянула мне красноватую бумажку. – Я Лиза.

Я молча взял купюру, Лиза дернула плечом и убрала пшеничную прядь за ухо. Она еще мгновение стояла и нерешительно улыбалась, потом развернулась и упорхнула в свою сказку.

Вечером по пути домой я купил маме самый дорогой шампунь. И буду это делать еще много лет.

Антоша

Снег скрипел под подошвами кожаных ботинок Татьяны. В свете редких уличных фонарей белое покрывало переливалось миллионами разноцветных бликов, словно великан рассыпал свой великанский мешок бриллиантовой пыли.

Татьяна возвращалась обычным маршрутом с работы. В канун Нового года смена в магазине была сокращенная. Она получила свою небольшую премию и до третьего января могла делать все что угодно. Правда, дел у нее не накопилось. За свои почти шестьдесят лет Татьяна организовала тихую жизнь вокруг себя. Дочь давно вышла замуж и покинула родительский дом. Муж уже несколько лет жил отдельно.

Праздники Татьяна не отмечала, никаких событий не происходило. Пока дочь росла, нужно было что-то придумывать, как-то готовиться к Новому году. Но все, чего хотела Татьяна, – это просто автоматически проживать день за днем, впадать в состояние вакуума, когда нет боли, беспокойства, желаний, идей. Изредка, когда по телевизору показывали детей-инвалидов или сирот, она позволяла себе поплакать и перекреститься на икону Божьей Матери. В остальное время Татьяна не чувствовала ничего. Разве что когда муж переехал в дом по соседству, доставшийся ему от матери, она испытала что-то вроде облегчения.

Первое время после переезда мужа они виделись каждый день за ужином. Татьяна продолжала по привычке готовить на всю семью. Но вскоре эти совместные ужины сошли на нет. Муж продолжал сухо поздравлять супругу с праздниками, она же и вовсе не утруждалась.

Вот и теперь, в канун Нового года, Татьяна могла ничего ни для кого не делать, просто поужинать, посмотреть телевизор и лечь спать не позже десяти часов.

Она шла ровной походкой, не ускоряясь от колючего мороза и не замедляя шага, чтобы посмотреть на украшенные окна соседних домов. Для знакомых она оставалась дружелюбной и вежливой женщиной, но две глубокие морщинки давно залегли между бровей, а улыбка едва могла распрямить опущенные уголки рта.

– Здравствуй, Таня, – окликнула ее женщина возле мусорного бака. – С наступающим!

– Ой, теть Маш, вы? – Татьяна всегда так отвечала на оклики знакомых, потому что надеялась про себя, что когда-нибудь ее перестанут замечать.

– Глянь, какого ребеночка выбросили, сволочи, – она указала в угол, где на горке картона сидел в клетчатом комбинезончике рыжеволосый мальчуган.

– Да, – только и ответила Татьяна.

– Жалко бедняжку, не нужен никому, – причитала тетя Маша, продолжая копаться в контейнере.

Татьяна, поняв, что можно не продолжать светскую беседу, двинулась дальше той же ровной походкой. А образ куклы все еще стоял перед глазами.

Придя домой, Татьяна разогрела жареную картошку и открыла банку огурцов. Она собиралась поужинать под «Иронию судьбы», но пришел муж. Надо сменить замки, мелькнула мысль у Татьяны.

– С Новым годом! – произнес муж и поставил на стол бутылку шампанского.

Татьяна пила редко, только на похоронах.

Она ничего не ответила. За годы, что они с мужем не живут под одной крышей, она научилась игнорировать его. Он еще немного посидел за пустым столом, глядя в телевизор – Татьяна что-то молча мыла, – и ушел к себе. Татьяна облегченно вздохнула и посмотрела на подаренную бутылку. Сколько она натерпелась от пьянства мужа! Один вид его блестящих глаз заставлял ее содрогаться. Вот и сейчас Татьяна поморщилась, глядя на подарок. Нет, так не пойдет.

Татьяна достала из-под раковины пустой мусорный пакет, положила в него бутылку, оделась и вышла на морозную улицу. Она хотела выбросить то, что нарушало ее состояние вакуума. С дочерью она созванивалась еще утром, поэтому вечер обещал быть тихим и спокойным, если бы не муж. Нужно избавиться от любых признаков его вторжения.

Татьяна уже хотела швырнуть пакет с бутылкой в железный бак, как заметила резинового мальчугана на картонке в углу. Она осмотрелась по сторонам, никого. Сделав несколько шагов, Татьяна присела на корточки и вгляделась. Из темноты на нее смотрели два больших синих глаза. Рыжие волосы растрепались, щеки перепачкались, на одежде то тут то там зияли дырки и грязные пятна. Мальчик при этом задорно улыбался, обнажив два передних зуба.

Татьяна глубоко вздохнула и распрямилась. Снова глянув по сторонам, она направилась к дому, забыв выбросить пакет. Ровные шаги и скрип снега при этом не возвращали ее в нулевое состояние. Что-то шевелилось внутри. Ей вспомнилась родная деревня, как они с братьями босыми бегали по зеленой траве с соседскими детьми. Был среди них рыженький Антошка. Такой он был задорный, Татьяна любила с ним возиться. Когда Антошке исполнилось восемнадцать, его забрали в армию, откуда он не вернулся.

Татьяна вдруг остановилась. Теплая слезинка скатилась по щеке. Она повернула обратно. Поглядев по сторонам, взяла на руки куклу и быстро зашагала к дому. Дома она заперла дверь на случай неожиданного прихода мужа. Посадив рыжую куклу на стул в теплой кухне, села напротив. Какое-то время она просто разглядывала чумазые щеки и дырки на одежде.

Набрав ванну, она вымыла куклу. Обтерев резиновое тельце мягким полотенцем, Татьяна расчесала спутанные медные волосы и ласково посмотрела на него:

– Я назову тебя Антошей.

Кукла так и сидела в полотенце, пока Татьяна разглядывала его потрепанный костюмчик. Она достала из шкафа давно заброшенную швейную машинку и лоскуты ткани. Хоть это не модные расцветки, но все-таки лучше, чем его старье.

Татьяна так увлеклась выкройкой, что перестала следить за временем. Румянец выступил на ее щеках. Она посматривала в смеющиеся глазки Антоши и сама невольно улыбалась. Когда она закончила работу, часы показывали без четверти полночь. Татьяна одела куклу в новый костюмчик из красного вельвета, наспех открыла шампанское, подарок мужа, и налила бокал.

Послушав обращение президента, она загадала желание под бой курантов, чего не делала уже много лет, выпила шампанское, достала телефон и набрала номер:

– С Новым годом, доченька! Приезжайте завтра на праздничный обед, – сказала мягким голосом. – И папа будет.

Мамин плед на кресле

Что-то не так. Что-то явно не так. Ноги не болят после длинного рабочего дня в тесных ботинках. Поясница не дает о себе знать. Словно мне снова двадцать. А как я здесь оказался? Вспоминай! Утром я проснулся до будильника. Клара. Кажется, спала рядом. Да, у нее новый шампунь. Дорогой. И запах незнакомый. Я сделал чай. Отрезал колбасы. Продавщица посоветовала «Любительскую», с мелким жиром. Смотрелся ли я в зеркало? Кажется, да. Я ведь каждый день это делаю. Как я выглядел? У меня светлые волосы. Ведь так? Глаза… Клара как-то сказала, что у меня потухший взгляд. Что это значит? Темные или светлые?

Я оделся. Зеленая рубашка в клетку. Да, на ней еще след от утюга, но его не видно. Брюки. Ремень на последнее отверстие. Клара как-то сказала, что я распустился. Как вязаный носок?

Вышел из квартиры и закрыл на верхний замок. Чтобы Клара могла открыть изнутри. На работу я поехал на машине или на метро? Я не помню лиц рядом, значит, ехал за рулем. Объехал ли тот прорыв на соседней улице? Если нет, потратил бы весь день на сервис. Какая была погода? Одежда осталась сухая. Дождя не было. Я без пальто. Значит, лето или весна.

На работе я заварил кофе. Стол Сергея напротив моего. Он рассказывал про новую компьютерную игру. Там нужно строить города. Сергею нравится Катя. Она недавно работает в нашем офисе. Красивая она? Кажется, у нее темные волосы. И помада розовая.

Что я делал на работе? У меня есть компьютер. Кажется, какие-то цифры на экране. Есть калькулятор. И таблица. Как называется программа, в которой рисуются таблицы?

Сергей что-то сказал, и его рот растянулся, показались зубы. Я сделал так же. Тогда он еще что-то сказал, и рот его открылся шире, а голова затряслась. Из глаз потекла вода. Мои остались сухими.

За окном было еще светло, но Сергей стал собирать вещи. Выключил компьютер. Я тоже встал и нажал на кнопку. Экран погас. Я вышел на улицу. Там было много машин. Какая у меня машина? Серая? Большая? Я достал ключи из кармана. На черной коробочке какой-то знак. Похожий на галочку. Я отыскал такой же на одной из машин. Черная.

Что было дальше? Как я оказался здесь? Здесь ни тепло ни холодно. Желтый свет от торшера. За окном темно. В телевизоре что-то говорят. Как у Сергея, их головы трясутся, а рот широко открыт.

Я слышу, как открывается дверь. Через рифленое стекло вижу силуэт. Клара? Незнакомый голос. Не одна? Кто-то с работы? А кем она работает? Вспоминай! Она как-то сказала, что им в больницу привезли новые аппараты МРТ.

– Сенечка, ты давно тут сидишь? – Голос Клары сквозь рифленое стекло кажется чужим.

– М-м-м… – говорю я.

– Я сейчас приготовлю покушать, – говорит она. – Принесу.

Почему она не вошла? Я не помню ее лица. В телевизоре маленькие человечки на льду прыгают. Я слышу голоса через стенку. О чем они так громко говорят? Какой-то запах. Внутри меня что-то булькает.

Дверь открывается и входит она. Клара? В руках что-то пахнет. Мне очень хочется это. Я протягиваю руки.

– Подожди, я помогу, – говорит Клара.

Она чем-то тычет мне в лицо. Внутри становится тепло и приятно. Я киваю. Хочу сказать, что мне нравится. Лицо Клары мокрое и блестящее.

– Мне нужно уехать на выходные, – говорит она, и вода из глаз течет сильнее. – Иначе я просто не выдержу.

– М-м-м, – говорю я.

– Что ты мычишь? Мы можем нормально поговорить?

Становится громко и неприятно. Я машу рукой, чтобы отстала.

– Я жизнь на него положила! Обслуживала его, обстирывала. А он только и знает, что сидеть перед телевизором! Тебя хоть что-нибудь волнует? – Она смотрит на меня, из глаз больше не течет.

– М-м-м, – отвечаю я.

– А у меня любовник уже два года! – Ее рот некрасивый, я машу на нее рукой. – Мы с Германом уезжаем в Звенигород на три дня. Если тебя это вообще волнует.

– М-м-м, – отвечаю я.

– Вернусь во вторник. Еда в холодильнике. Должно хватить.

Клара уходит. Мне снова приятно. За окном темно. Свет торшера желтый. Перед глазами человечки прыгают по белому льду. И чего они такие быстрые? Можно же медленнее.

– Пап? Па-а-ап?

Я открываю глаза. За окном голубой свет. В рифленую дверь кто-то заглядывает, долго смотрит. С ней маленький человечек.

– Боже, пап, а я тебя ищу по всей квартире, – говорит она. – Мама просила проведать тебя. Дениска, поздоровайся с дедушкой… Ну, не бойся!

Маленький подходит и трогает меня. Мне приятно.

– Па, ты ел? Мама сказала, что пожарила котлет… Но все целое. Ты что, два дня не ел?

Я смотрю на маленького. Он смотрит в экран. Там прыгают шарики. Она ходит вокруг меня. Разглядывает.

– Мама говорила, а я не верила. Хотя чему удивляться? Ты никогда не интересовался ни ей, ни мной. Я думала, что ты занят на работе, поэтому не пришел на день рождения внука! Нет, тебе просто плевать на нас! И правильно, что мама уходит от тебя… Она еще молодая… А дядя Герман хороший человек. Он заботится о ней.

Она и маленький уходят. Мне снова хорошо. Тихо и спокойно. Желтый свет торшера. Я смотрю в экран. Какая-то голова двигается и открывает рот.

– Сенечка, – говорит Клара, – ты что, не ходил на работу? И почему у тебя телефон выключен? Мне позвонил Сергей, сказал, что ты не пришел в понедельник и сегодня.

Я смотрю на нее. У нее белые волосы?

– Сенечка, ты что, не вставал с кресла все четыре дня?

Она трогает мое лицо. Холодно. Я вздрагиваю. Она нюхает меня?

– Ты что, запил? У тебя же печень!

Клара ходит из стороны в сторону. Она быстро ходит. Мне неприятно. Я хочу, чтобы она ушла. Машу на нее. Она не замечает. Достает что-то из шкафа. Одежда? Рубашка и брюки. Рубашка желтая. Мы были в Сочи. С Кларой и Дениской. Ели мороженое. Я нес Дениску на плечах. Он уронил мороженое прямо на рубашку. Мы смеялись. Когда это было? Каким-то летом. Да, ярко светило солнце. И волосы Клары стали еще светлее. Клара смеялась, и вокруг ее глаз были маленькие лучики. Мне было хорошо. Еще были рыбки. Я опустил ноги в аквариум, и было щекотно. Дениска заливисто смеялся, а мне было щекотно и страшно.

Клара стоит совсем близко. Расстегивает на мне рубашку. Ее руки дрожат. Глаза мокрые. Лучиков, как в Сочи, нет. Мне неприятно. Мне больно. Больно.

– М-м-м, – толкаю ее. Она падает. Смотрит на меня. Глаза большие, круглые.

Уходит.

За окном темно. Желтый свет торшера дрожит. На экране мутные пятна бегают, открывают рот, трясут головой. Дверь открывается. Слышу шум. Голоса. Клары и незнакомый. Входят в комнату.

Высокий. Кажется великаном. Наклоняется ко мне, смотрит. Мне неприятно. Но махнуть Ему не решаюсь. Он берется большими руками за мои плечи и трясет. Он тянет. Хочет поднять? Я не сопротивляюсь. Интересно. Он отступает. Дышит. Вытирает воду с лица. Снова хватает меня и тянет. Больно. Мы падаем. Я лежу на Нем. Его глаза круглые и большие. Он выкарабкивается из-под меня и отползает в сторону, к Кларе. Клара зажала рот рукой. Лицо мокрое. Я не двигаюсь.

– Он прирос к креслу, – говорит Он.

– Я так и думала, – говорит Клара. – Когда начала его раздевать, рубашка не расстегивается… Давай поставим его на место. Что ж он так лежать будет?

– Я снизу толкну, а ты тяни сверху, – говорит Он.

Они вдвоем снова меня толкают. Поставили. Неудобно. Мне не видно торшер, экран и окно.

– М-м-м, – говорю я.

– Да, Сенечка, сейчас. – Клара двигает меня маленькими толчками.

Мне снова удобно. Клара и Он уходят. Я слышу голоса. О чем-то говорят. На экране пестрые пятна. Я с интересом наблюдаю. Торшер беспокоит.

Снова входят Он и Клара. У нее мокрое лицо. У Него дрожит подбородок. В руках у Клары какой-то сверток.

– Я так не могу, – говорит она. – Это же мой муж.

– А я кто?

– Ты моя любовь, – говорит она, и из глаз снова вода. – Но с ним у нас дочь, внук.

– Он уже не здесь, Клара, – говорит Он и обнимает ее.

Торшер погас. Мне страшно. Хочу что-то сказать, но не могу. Клара и Он обнимаются. Ее плечи трясутся. Он смотрит на меня. Отстраняет Клару.

– Давай, – говорит Он ей и берет что-то в руки.

Маленькое и черное Он направляет в мою сторону. Я зажмуриваюсь. Экран погас. Больше там никто не двигается. Мне страшно. Я смотрю на Клару. Она подходит ко мне. Ее лицо мокрое и спокойное. Она разворачивает сверток. Плед. Его вязала моя мама, когда я еще жил в деревне. У нас были овцы. Отец их стриг, а мама пряла. Я любил смотреть, как пышное серое облако в маминых руках превращалось в тонкую крепкую нить. Потом ловкими движениями четырех спиц из этой нитки выходили причудливые узоры. Этот плед она связала, когда я привез Клару. Она не успела нам его подарить. Когда у Клары болела поясница, плед вытягивал боль. Когда у меня ныли ноги после работы, я укрывал их пледом, и боль отступала. Когда маленькая Света болела, мы укутывали ее пледом, и она скорее выздоравливала.

Клара стоит с пледом в руках. Маминым пледом. Он стоит рядом. Обнимает ее за плечи. Глаза Клары сухие и добрые. Он тоже совсем не страшный. Клара накрывает меня. Они уходят. Становится темно. И спокойно. Мне приятно.

Две зеленые бумажки

Раз, два, три, четыре… Я считала шпалы под ногами. На откосах кое-где виднелись остатки жухлого снега, сучья голых деревьев походили на лапки гигантских засушенных пауков, в покосившихся домишках вдоль железной дороги уже редко где горели огни, люди спали. Стояла унылая тишина, лишь чей-то пес жалобно выл, все еще боясь прогромыхавших несколько часов назад салютов.

Я злилась на маму – она не позволила мне остаться у Сидоровых – и ненавидела эту дорогу, особенно ночью. Страшные истории про неожиданный поезд, отрезавший ногу какому-то мужику, так и всплывали перед глазами. Мама же спокойно шагала по шпалам мимо скрюченных домов и заброшенных уличных туалетов, куда подростки скидывали мертвых бродячих собак. Оставалось лишь догадываться, умерли собаки своей смертью или утонули в зловонной жиже.

Я любила бывать у Сидоровых. Их дом казался ярким праздником, словно грузовичок из новогодней рекламы кока-колы посреди густого мрака. Сидоровы все праздники отмечали с размахом, будь то день рождения или Новый год. Звали соседей и друзей. Их трехэтажный дом на два подъезда казался настоящим островком безмятежности. Соседи друг друга знали, ладили, можно было когда угодно и сколько угодно бывать друг у друга в гостях.

Ничем в жизни я так не дорожила, как этими мгновениями у Сидоровых. Дядя Леша был моим крестным, а тетю Наташу я просто обожала. Их дочь Ленка родилась на год раньше, поэтому я подчинялась ей безоговорочно во всем. Я восхищалась и завидовала ее игрушкам, которые крестный привозил из командировок. Однажды я проплакала весь день, когда у Ленки появился тамагочи, представляя, каким бы он вырос большим и никогда, никогда не умер. Я мечтала о такой семье. Полной, жизнерадостной, счастливой.