День, когда Бога не стало

Розовый свет освещал сад на заднем дворе. Женя присмотрелся. Что-то блестящее оказалось насадкой для полива. Мать купила на прошлой неделе. И Женя лично установил ее на новый пластиковый шланг взамен старого тяжелого из резины. У насадки несколько режимов. Мама пользуется дождиком.

Это в самом деле блестит насадка. Что она там делает? В глубине сада. Висит на шланге. А шланг намотан на ветку грушевого дерева. В этом году плохой урожай, но цветы цвели весной красиво. Женя помнил, что шланг этот должен лежать в летней кухне. Мама боится, что его украдут. Это хороший, удобный шланг, сам распрямляется от воды и собирается обратно. Что шланг делает на дереве? Женя почесал голову.

На шланге висел дед.

Глава 2

Марина открыла глаза, вспомнила вчерашний вечер и снова закрыла. Уж лучше и вовсе не просыпаться.

Сколько могла, она пролежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к голосам. Бабушка, кажется, спросила, почему она еще не вышла. Мама что-то тихо ответила. В туалет хотелось нестерпимо, но, если сильно-сильно сжать ноги, можно еще немного полежать.

Воспоминания обрушились с такой силой, что Марина забыла про мочевой пузырь. Саша смотрел на нее своими бледно-зелеными глазами, выпускал ей в лицо дым и говорил, что она слишком хороша для него. Что это вообще значило? Что она ему не нужна. Ему нравилась Катя.

Может, это правда? Может, Марина действительно слишком хороша. Красивая, умная, интересная. Что еще надо? Но Катя. Катя красивее и интереснее. А ум? Может, Катя и умнее. Но ему не нужен ум. Ему надо целоваться. А может, и что-то больше.

Об этом «больше» Марина часто думала. Когда? Как? А главное, с кем? Но только не сейчас. Сейчас мир разрушен. И хочется никогда не просыпаться.

– Ты вставать собираешься? – спросила бабушка.

– А мама где?

– Ушла. Иди завтракать.

Марина дождалась, пока бабушка выйдет, и встала с постели. Ноги ее были грязными, будто она никогда не носила обуви, пластырь на колене пропитался сукровицей и прилип так, что отрывать его лучше под наркозом. Юбка и топ валялись у кровати. Хотя больше походили на рваные тряпки, которыми бабушка моет Зорьку, когда та вывозится в собственном навозе. А сколько планов было на этот костюм. Но может, еще не все потеряно? Марина повертела юбку в руках. В районе коленей дыра, кое-где засохла кровь, а сзади красовалось черное пятно. Она вспомнила, как пряталась за угольной кучей. И тут же посмотрела на место ожога. Ну что за невезение. Кожа на лодыжке подпалена, кое-где блестели еще не лопнувшие волдыри.

Можно было бы просто умереть. Тогда бы она избежала разговора с мамой. Ей бы не пришлось краснеть перед бабушкой и даже Зорькой за то, что она испортила вещи, деньги на которые мама тяжело зарабатывала. Но главное – ее жизнь разрушена. Сердце разбито, и больше нет смысла оставаться на этой земле. Почему-то в голове крутились строчки песни группы «Темные и холодные». Когда-то она записала стихи в тетрадь, но потеряла ее.

В ванной она посмотрела на себя. Тушь размазалась по щекам, французские косы, с которыми можно было бы ходить три дня, растрепались, и кажется, в них застряла жвачка. Марина попробовала расчесать, но получалось только с болью выдирать волосы. Тогда она взяла маникюрные ножницы и отрезала спутанный ком почти под корень. Посмотрела на клок, торчащий на затылке, и заплакала. Целый год она отращивала волосы ради прически на выпускной. Она взяла мамин станок для бритья и осмотрела. Нет, наверно, так будет больно. Лучше начать с пальцев. Марина набрала побольше воздуха и полоснула по подушечке среднего пальца. Боль обожгла. Из тонкого разреза показалась капля крови. Марина сдавила палец. Вытекай! Так не пойдет. Невозможно потерять три литра крови, порезав палец. Она зажмурилась и полоснула по безымянному. Неспроста же в больнице берут кровь именно из него.

Марина сидела в ванне и выдавливала в воду красные капли. Бесполезно. Пластырь с колена отлепился, и она смогла рассмотреть рану. В глубине красной воронки виднелись комочки грязи. Она попробовала ногтем достать, но стало больно. Она поморщилась и посмотрела в окно под потолком. Солнце вовсю припекало. Наверное, Катя с Сашей поедут на карьер на его мотоцикле. И будут плавать и сосаться. Затошнило.

И что за дурацкий дом. Как можно так жить? Кровать на веранде. Зачем она там? У Марины во дворе тоже летом стояла железная кровать. Но исключительно для дневного отдыха в тени после хозяйственных дел.

Наконец Марина вышла из ванной. Бабушка уже легла отдыхать. Ее день начинался в три часа утра, и к десяти она успевала устать. Марина, стараясь не шуметь, налила холодный чай и выпила залпом. Все это время хотелось пить. А вид поджаренных гренок с яйцом вызывал тошноту. Но она взяла одну. Вспомнила, как дед с похмелья обязательно ел жирную еду. Холодец был идеален, но летом никто холодец не варит.

После завтрака Марина вышла во двор. Ее ждали обычные дела: подмести двор, набрать воду в летний душ, чтобы она успела за день нагреться и не пришлось бы использовать тэн, проверить огород, не выросли ли со вчера новые сорняки.

За делами она немного отвлеклась, почти забыла, что вчера случилась трагедия. Но пришла мама, и горе обрушилось на Марину с новой силой. Горе и стыд.

– Я встретила Любовь Васильевну, – сказала мама. – К себе вызывает.

– Зачем?

– Завтра и узнаем.

Завтра! Это прозвучало как приговор. Завтра ей отрубят голову. Вернее – выгонят из школы. За пьянство и распутство. Так и будет.

– А что с твоими волосами?

Марина весь день пряталась в огороде, где сидела под яблоней и плакала. Плакать она бы предпочла в кровати, но в семье не поощрялось бесцельное лежание. Цель у Марины была. Наплакаться так, чтобы легкие наконец перестали содрогаться и она бы уснула вечным сном. Как-то в газете «Спид Инфо» написали, что женщина умерла от горя. Остается только ждать, когда и Марину призовут небеса. Отец наш небесный, дай нам на сей день. Вернее, не давай. Ничего не давай. Просто забери.

Вечером Марина отправилась с бабушкой за Зорькой. Забрать из стада. Это как детский сад для коров. Там Марина отвлеклась, слушая о горестях других женщин.

– Мой-то что учудил вчера, – сказала женщина в шерстяных чулках и резиновых калошах. – Я сварила кашу уткам, накидала туда очисток от картошки. Наваристая получилась, ложка стоит. Пока в душ сходила, этот гад чуть не полкастрюли сожрал. И не поперхнулся же. И на недосол не пожаловался. Я говорю: уткам что давать? А он смотрит на меня, блымает глазами, и давай ложкой дальше работать. Плюнула и пошла спать. Утром утки орут, голодные. Отдала остатки, и пришлось травы надергать.

– Ну чудак, – засмеялась бабушка.

– Да чтоб он подавился! – плюнула женщина в чулках.

Марина стояла, прислонившись подстриженным затылком к дереву. Терриконы отливали золотом. Где-то там жил Саша. Марина услышала звук мотоцикла и вздрогнула. Это всего лишь ржавый «Урал» проехал. Марина выдохнула.

Солнце опускалось за терриконы, и коричневые пятна стали показываться в низине. Идут. Марина считала Зорьку самой красивой. Ни одного пятнышка, идеальные опасные рога. Некоторым коровам спиливают кончики, но бабушка жалела. Хотя нрав у коровы был резкий. Зорька прошла мимо. Она знала дорогу домой, поэтому даже голову не повернула в их сторону.

Дома Зорьку уже ждали отруби и свежая вода. Первым делом она всегда пила. Полведра зараз. Потом приступала к еде. А бабушка тем временем доила. Марина тоже доила, но в ее руках было куда меньше сил, чем в бабушкиных, поэтому Зорька часто не подпускала Марину к себе.

Когда домашние уже легли – бабушка спать, а мама смотреть телевизор, Марина проскользнула в ванную с выпускной юбкой, которую прятала весь день под кроватью, и большими ножницами. Нужно просто все исправить. Но сначала отстирать. Она взяла кусок мыла и начала сильно-сильно тереть по бледной ткани. Угольная пыль не поддавалась. Казалось, она размазывалась еще сильнее.

Мимо окон проехал мотоцикл. Марина снова вздрогнула. Теперь она знала, что это не «Урал». Может, это Саша? Понял, что совершил ошибку, и хочет все исправить. Но он ведь не знает адреса. Он мог спросить у друга. Марина прислушалась. Мотоцикл уже далеко. Нет, он не к ней.

Она села на пол и попыталась заплакать. Хотя бы пару слезинок, чтобы стало легче. Глаза оставались сухими. Тогда она собрала хвост и одним движением больших ножниц отрезала все, что удалось отрастить. Волосы упали в раковину. Она посмотрела на себя в зеркало, пряди едва закрывали мочки ушей. Слишком коротко. Марина взяла кусок мыла и приложила к ране на ноге.

В кабинете директрисы мама глубоко дышала. Марина даже слышала стук ее сердца. Любовь Васильевна начала издалека:

– Наши дети – это лицо школы. Особенно старшеклассники. Совершенно недопустимо, чтобы кто-то порочил честь школы.

Мама согласно кивала и не моргала.

– Елена Юрьевна, до нас дошли сведения. – Директриса сделала паузу. – Что Марина вела себя неподобающе.

– Да, я понимаю, – зачем-то сказала мама.

– Нет, боюсь, что не понимаете. Ее видели пьяной, бредущей вдоль дороги, а проезжающие машины освещали ее фарами, улюлюкали и сигналили.

Тут мама забыла сделать вдох. Как и Марина. Обе непонимающе уставились на Любовь Васильевну. Та выжидающе молчала.

– Не было такого, – выкрикнула Марина.

Она не совсем четко помнила тот вечер, но прогулку вдоль дороги с проезжающими машинами она бы не забыла.

– Мам, не верь! – взмолилась она.

– Мы бы хотели, чтобы за лето вы повлияли на вашу дочь. – Директриса сложила губы трубочкой. – Иначе нам придется принять меры.

– Да, конечно, – бормотала мама, пока вставала со стула.

Разговор этот не имел смысла. Это больше походило на то, что Любовь Васильевна хотела показать, кто здесь главный. И что даже отличницы должны опасаться быть отчисленными.

– Во сколько Марина обычно приходит вечером домой? – спросила она, открывая дверь.

– В десять.

Мама соврала. Намного позже.

– Да вы что! – Любовь Васильевна снова свернула свой ротик в дудку. – А как же новости в девять часов?

Мама что-то попыталась ответить, но Любовь Васильевна уже не слушала, она кивком приглашала войти других маму и дочь. Марина и девочка из параллельного класса, Лена, переглянулись, и Марина поняла, что директриса сейчас начнет такой же разговор о неподобающем поведении.

Пока они шли по коридору, Марина тайком глянула на мать. Та была почти пунцовая от стыда. И Марина боялась момента, когда они выйдут на улицу. Но на улице ничего не произошло. Мама шла молча. И Марина молчала.

Уже дома Марина сказала:

– Мам, это все неправда.

– Я знаю.

Пошел дождь. Марине нечем было себя занять остаток дня. Мама больше не говорила с ней о выпускном и об испорченной юбке. Об остриженных волосах она лишь сказала, что ей не идет каре. Это было не самым плохим разрешением ситуации. Марина устроилась у окна и смотрела, как капли стекают по стеклу. Из маленького кассетного магнитофона, единственного подарка пропащего отца, звучала песня Рики Мартина. Какой же он красивый. Кожа цвета загорелой оливки, карие глаза и медовые волосы всегда нравились Марине. Жаль, что такое сочетание редко встречается в их краях. Саша был бледным, и волосы у него были бледными. А глаза и вовсе болотного цвета. И что Марина в нем нашла? Но сердце от воспоминаний заболело.

Не успела она подумать о боли, как в комнату вошла Катя. Бабушка всегда всех пускала в дом. Марина не рассказала ни маме, ни бабушке о предательстве. Тогда бы пришлось рассказать и про Сашу, и про мотоциклы. У отца был мотоцикл. Марина помнила, как они все вместе ездили на карьер. Папа, она и мама. У него тоже была «Ява», как сейчас почти у всех.

– Чего тебе?

– Ты обиделась? Ты же знаешь, что он сам…

– Связал тебя? Заставил?

– У вас бы все равно ничего не вышло… Не нравишься ты ему! Ты подстриглась?

Марина молча смотрела на подругу.

– Прости меня. – Катя казалась по-настоящему раскаявшейся. – Но я никогда такого не чувствовала…

– А как же Игорь?

– Я не знаю…

Катя расплакалась. Через каких-то пару месяцев она должна уехать в Алма-Ату к Игорю. Они целый год писали друг другу. И Марина завидовала их любви. Целый год они были далеко друг от друга, но продолжали любить.

– Ты мне противна, – сказала Марина.

Катя театрально рухнула на пол и дергалась в рыданиях. Марина не удержалась. Отчего-то ей стало жаль ее. Катя была раздираема страстями, Марина читала о таких женщинах в книгах. И завидовала ее способности чувствовать. Катя умела любить, грустить, радоваться. И все это будто выкручено на самую большую мощность. Это людям нравилось. У Марины же были самые базовые настройки.

Невозможно ненавидеть плачущего человека. Особенно если этот человек твоя лучшая подруга, пусть и бывшая. Истерика Кати зашла так далеко, что Марине ничего не оставалось, как сесть рядом с ней на пол, крепко обнять и тоже заплакать.

– Мне так много тебе хочется рассказать, – проговорила наконец Катя.

Придется быть настоящей подругой. Показать, как это делается.

– Я никого никогда так не любила…

– Вы знакомы два дня…

– Я увидела его, и меня словно током ударило. Пробило до самых пяток. Я хочу родить ему детей.

– Он вроде в армию уходит, – сказала Марина.

– Я дождусь.

Катя еще долго говорила о том, какой Саша чуткий, какой заботливый, как классно целуется. Марине ничего не оставалось, как сжимать челюсти и молчать, притворяться, что рада счастью подруги.

– Я не хочу тебя потерять, – наконец завершила свою речь Катя. – Но если ты скажешь мне бросить его, я брошу. Только скажи!

Марине очень хотелось сказать: «Бросай!», но она лишь ответила:

– Я желаю тебе счастья. В конце концов, мы с ним почти не знакомы.