Тени забытых пиратов. Повести и рассказы

– Хорошо поет, шельма, – вздохнул дед.

А потом случилось то, чего, вероятно, и опасался дед: парень с пшеничными волосами, уставший от внимания подруг к брату, вдруг встал и неуверенной походной направился к Женькиному костру. Дед напрягся. Женька сразу уловила его настороженность и тоже внутренне напряглась. Ей стало немножко страшно.

– Не бойся, малыш, – ласково сказал дед и взял Женьку за руку.

– Здорово, дед, – проговорил коренастый и, пьяно улыбаясь, потянулся к Женьке, – ты меня боишься, что ли, беби? – он рассмеялся и попытался потрепать Женьку по загривку, но дед поймал его руку и ловко перевел в рукопожатие. Женька ощутила на себе неприятный запах спиртного и горячее дыхание, словно на нее дохнул дракон. Она сморщилась и отвернулась.

– Борис, – констатировал факт парень, сделав ударение на первом слоге, не дожидаясь приглашения, уселся рядом с дедом и достал сигарету.

– Здесь ребенок, курить не надо, – вежливо попросил дед.

– Да ладно, – отмахнулся юноша, прикурил, как ни в чем не бывало, и пустил в Женьку колечко дыма.

Колечко было сначала ровным, но потом искривилось, будто в насмешке, на мгновение зависло над Женькой и улетучилось. Девочке стало неприятно и захотелось, чтобы дед встал и набил этому противному парню морду. Но дед только напряженно помешивал в костре угли, словно ему было все равно. Женька внутренне сжалась, опустила голову, почему-то уставившись на руки, лежащие на коленях. Мысли и чувства исчезли, но появился страх, который, казалось, прилип к кончикам пальцев и теперь потихоньку стекал и капал, так что скоро эту лужицу страха, наверное, увидят все. Женьке захотелось вскочить и бежать, бежать без оглядки, далеко-далеко, к бабушке, которая, наверное, сейчас стоит на берегу и вглядывается в даль, дожидаясь их лодки. Девочка украдкой взглянула на деда. Тот как ни в чем не бывало сидел напротив и мешал угли. Это было очень странно. Неужели он не видит, как ей тревожно? Почему ничего не делает?

Тем временем новоявленный гость взял кусок жареной колбасы, положил на хлеб и смачно куснул. Затем в Женькин стакан плеснул молока и залпом выпил. Бесцеремонное и наглое поведение гостя пугало девочку. К тому же она ощущала его недовольство и раздражение, и никак не могла понять, в чем они с дедом провинились, что сделали не так? Но еще более непонятным было бездействие деда: почему дед не прогонит наглеца, более того – делает вид, что ничего не происходит. И тут вдруг ее осенило – да он же трусит! Ее дед, которому она доверяла сокровенные тайны, которого считала самым сильным и ловким, который обещал защитить даже от самой жизни, струсил! От этого открытия у Женьки перехватило дыхание, она внутренне, как ежик, свернулась, выпустила колючки, исподлобья посмотрела на деда и вдруг возненавидела его, в одно мгновение ставшего чужим и далеким, возненавидела отчаянно, всей душой, как умеют любить и ненавидеть только дети. Позднее она поняла, что конечно же дед не струсил и очень за нее боялся, и даже не пожалел бы жизни, но в тот момент лучшей стратегией было сдерживание конфликта – не связываться с пьяными, что он и делал. Но тогда Женька ощущала страшное одиночество и глубокую незащищенность. Впервые в жизни они стали с дедом чужими. Пожалуй, это было первое и самое страшное разочарование в жизни, той самой жизни, о которой не успевала твердить бабуля.

– А водка есть? – спросил парень у деда.

– Водки нет, – ответил дед.

– Ща будет. Мигом метнусь.

Метнуться мигом не удалось, поскольку от резкого подъема его зашатало и он едва не упал. Увидев это, заботливая толстушка подбежала и помогла товарищу встать, при этом извинившись перед дедом. Дед только кивнул головой, мол, ничего. Однако не прошло и десяти минут, как Боря снова нарисовался, держа в руках початую бутылку водки. Прежде чем сесть, он сделал несколько глотков прямо из горлышка, сморщился, крякнул и плюхнулся рядом с дедом.

– Давай стаканы, дед, – произнес он деловито.

– Я не пью, – все так же спокойно ответил дед, – а ты давай закусывай, не стесняйся, вон колбаска, огурчик.

«И зачем он этого гада кормит?» – с отвращением думала Женька, наблюдая как на глазах исчезает колбаска, отправляясь кусок за куском в наглый Борин рот. Но тут Боря хитро прищурился, будто сделал великое открытие, погрозил пальцем и, пьяно улыбаясь, проговорил:

– Э, нееее, дед, я один не пью. Что я, алкаш што ли какой-то. Бери стакан и пей.

– Нет, – дед покачал головой, затем постучал по сердцу, – моторчик барахлит.

Паренек многозначительно поднял брови, мол, понимаю, понимаю.

– Тогда пусть она выпьет!

И он резко поднес стакан Женьке, так что водка расплескалась и пролилась Женьке на платьице. Девочка отшатнулась. Рвотные позывы подступили к горлу, так что она едва сдержалась.

– Ребенка не тронь, – резко и жестко сказал дед.

– Я что, педифил, что ли, – важно проговорил Боря, гордясь знанием такого слова.

Что такое педифил Женька не знала, но похожее слово слышала, только звучало оно как-то по-другому.

– Уууууу, – вдруг зарычал парень и попытался сделать девочке козу.

Женька вздрогнула. В любое другое время непременно заревела бы, но сейчас, когда она ощущала себя одинокой и брошенной, сдержалась и не заплакала, только краешки губ предательски задергались. Слава богу, им на помощь пришел второй юноша:

– Брат, пошли отсюда. Вы извините, – обратился он к деду, – он, когда выпьет, дикий делается, а так он добрый у нас.

– УУУУУ, – опять проорал коренастый и постучал себя по груди, как обезьяна в зоопарке.

Когда он ушел, Женьки спокойнее не стало.

– Испугалась, малыш? – заботливо спросил дед, но Женька промолчала, взяла палку и стала быстро мешать в костре угли. Они почти догорели, уже едва дымились, от этих помешиваний в воздухе повисла серая неприятная пыль.

– Ты что, малыш? – снова спросил дед.

– Ничего, – ответила Женька.

Ей было больно, обидно и страшно.

Тем временем пир у соседей продолжился. Какое-то время Боря не появлялся и даже не смотрел в их сторону. Девушки смеялись, юноши наперебой что-то рассказывали, Женьке в уши то и дело врезались слова, про которые бабушка говорила, что так только пьяные мужики говорят. Теперь Женька убедилась в этом лично. Дед время от времени смотрел на часы, стараясь это делать так, чтобы Женька не видела, а время тревожно висело в воздухе, не желая двигаться, как влага после дождя. И тут пижон снова взял гитару и запел. Пел он уже не так хорошо, как раньше, но в этот раз что-то веселое, и толстушка тут же подхватила, а надменная брюнетка затянулась сигареткой, пуская дым в лицо пижону. Боре это явно не понравилось, он заскучал, сначала отошел куда-то в лес, а потом, вместо того, чтобы вернуться к своему костру, направился к Женьке. Видимо, эта гитара не давала ему покоя, потому что все внимание девушек, а особенно темноволосой красавицы было обращено к брату. На этот раз пьяное Борино лицо не выражало агрессии, напротив, он был грустен и миролюбив.

– Привет, беби, – кивнул он Женьке и тут же обратился к деду: – Вот так, – и развел руками. – Я для нее на Гвадемалу залезу, если потребуется, а она на этого певуна смотрит. И чего я ей не нравлюсь? Не знаешь, дед?

– Куда залезешь? – переспросил дед.

– А, – парень махнул рукой, – на Гвадемалу, гора такая есть, самая высокая в мире.

Дед рассмеялся:

– Может, Килиманджаро, или Эверест, – поправил он нерадивого географа.

– Один черт, что Кала… мажа.., а Гвадемала, она и есть Гвадемала. Так вот, я для нее все, а она все на этого смотрит, – он махнул рукой в сторону брата, – все глазки ему строит, – и паренек состроил смешную гримасу, показывая, как девушка строит брату глазки.

Женька невольно засмеялась.

– Тебе смешно, беби. А мне грустно, – он многозначительно покачал головой.

– А мне больше нравится в веснушках, – вдруг неожиданно для деда заявила Женька.

– Ленка что ли? – удивился парень. – Ха! Ну ты даешь, беби. Да она ж толстая. И дура. А Наташка, она вооо какая.

– Какая вооо? – не поняла Женька.

– Классная она, – парень вздохнул. – И все на этого смотрит, – он кивнул в сторону костра.

Лицо его было подвижным. Мимика то и дело менялась, даже когда он молчал, видимо, внутри его шел какой-то диалог то ли с собой, то ли с братом.

– Вот он, певун этот, – парень зачем-то развел руки. Что это означало ни дед, ни Женька не поняли, – он все поет и поет, поет и поет, поет и поет… А я Волгу могу переплыть. А он нет.

– Кто тебе сказал, что нет? – Брат стоял за его спиной. Он тоже был порядком пьян, и возможность рассуждать трезво, вероятно, уже покинула обоих.

– А спорим, не переплывешь, – на удивление бодро вскочил Боря.

– А, спорим.

Они скрестили руки.

– Дед, разбей.

– Да вы сдурели! – воскликнул дед. – Вода в Волге лед.

– Разбей, дед, – упрямо проговорил пижон. Оба рыцаря покачивались, держась за руки. Но было видно, что слова Бори задели пижона за живое.

Обе девушки тоже подошли и теперь стояли рядом.

– А что, посмотрим, кто из вас горазд, – лукаво произнесла красавица и разбила руки.

– Да ты что, они ж потонут, – всполошилась толстушка.

– Да ладно! Ничего не потонут, это ж не море. А то и струсят, не поплывут.

Она прекрасно понимала, что вся эта борьба идет исключительно за ее внимание, и была явно этим довольна. Прекрасная дама на турнире, где смелые рыцари сражаются за ее сердце. И только толстушка была действительно напугана. В отличие от своих товарищей она не была пьяна и способность мыслить не потеряла.

– Да останови же ты их! – крикнула она. И голос ее стал твердым и холодным, а в лице появилось нечто жесткое.

Но, видимо, колесо судьбы уже сдвинулось с места, и плавно поползло, все более ускоряя бег. Оба горе-рыцаря уже стянули одежду и подошли к воде. И тут пижон остановился. Вода и вправду была ледяной. Парень как-то съежился, нерешительно потрогал ногой воду и оглянулся. В его взгляде было сомнение. Фигура пижона уже не выражала той решимости, с которой еще несколько минут назад он готов был прыгать в воду, вероятно, он был бы рад отменить заплыв и оглянулся, ища поддержки в лице Красавицы. Но она только надменно улыбалась. «Ну что, струсил?» – читалось в ее глазах.

– Костя, не делай этого! – крикнула толстушка и бросилась к парню.

Но это, видимо, только подтолкнуло его, и он нерешительно, но шагнул в воду.

– Ребята, там фарватер, не валяйте дурака, – закричал дед, но с места не двинулся.

Позднее, возвращаясь в памяти к этому дню, Женька не раз пыталась понять, почему ребят так никто и не остановил, а ведь надо было. Почему не бросились к ним, не схватили за руки. И почему дед неподвижно стоял, вместо того, чтобы что-то делать? Одна толстушка суетилась, да и ту черноволосая красавица схватила за руку. И каждый раз одна и та же мысль неизменно появлялась в сознании: дед не остановил их сознательно, он хотел, чтобы опасность ушла под воду. Чтобы защитить ее, Женьку. Навсегда остался у Женьки в памяти последний взгляд пижона перед тем, как тот шагнул в реку, – тревожный и отчаянный. В нем читалась мольба о помощи, осознание, что он делает нечто неправильное и опасное, но остановиться уже не представлялось возможным. Тем временем Боря уже находился по пояс в воде. Холодная вода была ему нипочем, а Волга – по колено, и он уверенно шагал, раздвигая воду руками, все глубже и глубже погружаясь в реку. И Костя последовал за ним.

И вот они поплыли. Две головы, одна кудрявая русоволосая, другая темноволосая, торчали над водой, удаляясь все дальше от берега. И чем меньше становились головы, тем тревожнее делалось настроение оставшихся на берегу. И даже темноволосая красавица больше не улыбалась, а как-то растерянно стояла и смотрела вдаль. Река разливалась в этом месте не менее чем на километр, и переплыть ее было непросто даже хорошему пловцу, а двум пьяным парням в ледяной воде оставаться было просто опасно. Глубина достигала 8 метров, так что оставалось рассчитывать только на молодость и силу. Теперь это понимали все. Дед тревожно всматривался вдаль, а толстушка закрыла лицо ладонями, лишь время от времени поглядывая на воду. При этом она что-то шептала. «Молится, как бабушка», – вдруг поняла Женька. Ребята были уже так далеко, что больше невозможно было понять кто где. И тут все с облегчением увидели, что навстречу им вылетела откуда-то рыбацкая лодка. Она явно направлялась к парням, чтобы предотвратить их бессмысленное и опасное проникновение в фарватер.

– Слава Богу, – облегченно вздохнул дед, и впервые за все это время лицо его просветлело, – сейчас их вернут назад. И хорошо, если оштрафуют.

И тут стало происходить что-то непонятное. Одна голова вдруг исчезла под водой. За ней вторая, но вскоре появилась на поверхности. Затем исчезла опять. Лодка, в которой сидело двое мужчин, уже подъехала, и один из них протянул руку, помогая выбраться из воды тому, чья голова торчала над водой. Но голова не хотела и снова ушла под воду. А второй рыбак вдруг скинул куртку и тоже нырнул. Через какое-то время все трое появились над водой, но что-то было не так. Сначала выбрался один, затем другой, а потом уже втроем с другим рыбаком они вытащили из воды последнего пловца. Тело его было каким-то странным и вялым и никак не хотело погружаться в лодку.

Женька, дед, Лена и Красавица, затаив дыхание, следили за происходящим. А лодка уже двигалась к берегу, гонимая мощным мотором. Трое в лодке сидели, а четвертого не было видно. Никто не проронил ни слова, но всем уже было понятно, что стряслось что-то нехорошее.

И вот лодка причалила. Костя в чужой куртке трясся от холода и шока, а рыбаки выгружали из лодки Борю. Руки у Бори болтались, а голова свесилась назад и тоже покачивалась. Он был явно тяжел, и мужики никак не могли справиться. Тело несчастного то и дело билось о борт лодки, и тогда Лена и дед подбежали, и Борю наконец-то выгрузили на берег. Его положили на холодный песок. Женька с удивлением смотрела на Борю, который еще недавно был ей так ненавистен, а теперь тихий и жалкий лежал на берегу, совсем мальчишка, глядя в небо широко открытыми глазами. Девочка подошла к нему, присела на корточки и коснулась руки.

– Боря, вставай, – тихо попросила она. И только сейчас заметила, что взгляд его был как у старой фарфоровой куклы у них в шкафу в Москве – пустой и стеклянный.

И тут Красавица заломила руки и упала на колени.

– Заберите, заберите меня отсюда, – визжала она, и слезы градом катились из глаз.

– Замолчи, дура, – крикнула Лена и со всей силы ударила ее по щеке, – сиди и молчи.

Голос ее был на удивление спокойный, но при этом какой-то мрачный.

– Что там произошло? – спросила она рыбаков.

– Да кто его знает, – ответил один из них, – вероятно, у парня сердце не выдержало. Пьяный дурак в воду полез. Вода-то ледяная, не так давно лед сошел. Второй-то его выловил, – он кивнул головой в сторону Кости, – да что тут сделаешь. Все пытался дыхание делать, а… – он махнул рукой. – Дурак, одним словом. Кто в такое время в Волгу лезет. Да здесь и летом никто не плавает. Жаль, поздно их заметили.

Он тяжело вздохнул, достал сигарету и закурил.

– И что теперь делать? – не унималась Лена.

– А чего делать? Ничего. Сейчас покурю да поедем, милицию привезем. Ему-то уже ничем не поможешь.

Лена говорила очень спокойно, но Женька заметила, что пальцы ее рук стали совсем белыми, и она то и дело сжимала их и разжимала.

И вдруг Костя словно очнулся. Он схватился за голову и упал на колени:

– Что я матери скажу?! Все из-за тебя, дура! – он с отчаянием и ненавистью посмотрел на Красавицу, которая уже вовсе не была красавицей. Личико ее сморщилось, скривилось и было похоже на измятую тряпку. Губы дергались, а из глаз лились слезы.

Лена подошла к Косте, обняла его и стала по-матерински гладить по голове:

– Успокойся, Костик. Сейчас самое главное взять себя в руки.

Костик припал к ее плечу и беззвучно зарыдал. Женька поняла это по его вздрагивающим плечам. Дед взял девочку за руку.

– Не смотри туда, не надо.

– Почему? – Женька подняла на деда глаза. Но звуки окружающего мира вдруг стерлись, словно уши залепили воском. Девочка больше не слышала рыданий красавицы, рева отъезжающей лодки, успокаивающего шепота Лены и вскриков Кости. Это была ее первая в жизни встреча со Смертью. Ей не было страшно, как думал дед, ей было любопытно. Последнее время в доме много говорили о Смерти, ее боялись и не хотели, и Женьке тоже было немного страшно, хотя она и не знала, чего бояться. И вот теперь Смерть была здесь, рядом с ней. Наконец-то Женька ее увидела. Девочка почему-то никак не могла отвести взгляд от окаменевшего Бори, от его устремленных в небо синих глаз, в которых плавали облака, вспыхивало солнце, отражались сосны, бабочки, птицы, но больше не существовало чего-то, что впитывало в себя весь это живой мир, он просто плавал на поверхности, как отражение на лобовом стекле автомобиля. Она не была страшной, эта Смерть, но что-то стояло за ней, чего очень не хотелось знать Женьке, какая-то неприятная тайна, постичь которую девочке предстояло еще не раз. И Боря стал теперь совсем другим – спокойным и даже торжественным. Совсем не такой противный, как раньше. «Это Смерть скрасила его», – думала девочка. Боря был неподвижен, и только русые кудри, высушенные ветром, шевелились на голове, словно не могли смириться с этой нелепой смертью и хотели убежать от нерадивого хозяина.

Потом была милиция и папа. Папа обнимал и жалел Женьку, а она все смотрела и смотрела на Борю. Потом милиция что-то спрашивала у деда и что-то записывала, а Боря все лежал, и теперь уже Женька ощущала какую-то странную связь с ним, будто она одна понимала его и даже могла что-то сказать. А потом тело накрыли пледом, предварительно закрыв зачем-то глаза, и тут Женька ясно поняла, что Боря погрузился во тьму, из которой ему не выбраться никогда. Теперь она видела только силуэт, спрятанный под пледом, и торчащие ноги, потому что плед был коротким и доходил лишь до колен.

Папа, дед и Женька погрузились в лодку и отчалили. Мотор завелся сразу, будто хотел побыстрее оттуда убраться. Волны стали потише, но все так же бились о борта, разваливаясь на мелкие прозрачные шарики. А навстречу снова летел мост, открывая ворота в прежний мир. Женька сидела молча, уткнувшись деду в плечо. Она больше на него не злилась. Она устала, и ей очень хотелось спать. В душе было пусто и немножко тревожно. Но не страшно. Перед глазами все стоял Боря и его синие глаза, смотрящие в небо, словно ждущие оттуда чего-то. Или кого-то?

Зато теперь Женька точно знала, что там, за мостом.

А там за мостом была ЖИЗНЬ.

ОТЕЦ

Эта история до сих пор не дает мне покоя. Снова и снова анализируя события тех далеких дней, я так и не могу однозначно ответить на вопрос, так мучавший меня долгое время. Говорят, мозг имеет одну интересную особенность, все наши воспоминания он каждый раз воспроизводит по-новому. Значит все, что я помню об этом времени, за столько лет существенно измелилось в моем восприятии, возможно, домыслилось и дополнилось какими-то ложными деталями, появившимися на основе анализа и снов, в которых я в очередной раз переживал случившееся тогда, в тот злосчастный год. Все ли было именно так, как мне сегодня представляется? Соответствует ли это действительности? Может быть это всего лишь плод моего воображения? На эти вопросы я не могу ответить однозначно. Но есть факты в сухом остатке, от которых никуда не деться. И одними из таких неизменных деталей являются даты. Поэтому я уделяю им особое внимание.

Итак, год 2007. Мы переезжаем из Сургута в ближайшее Подмосковье в город Л к бабушке. Мы, это я, моя маленькая сестренка и мой отец. Мама умерла. Собственно, это и стало причиной переезда. Мне повезло в отличии от сестрёнки, я хорошо помню маму. Она была очень доброй. И, конечно, самой красивой, как и все мамы на свете. Умерла она глупо и неожиданно, простудилась, а больничный брать не стала, а в результате пневмония и смерть. По приезду в Л отец сразу же устроился на кафедру в институт нефти и газа им Губкина, который, собственно, когда-то и окончил. В 1981 году, вернувшись из армии, он поступил на факультет Геологии и геофизики нефти и газа, затем была аспирантура и переезд в Сургут. Там он познакомился с мамой, а в 1991 году родился я. В 2003 родилась сестренка, а в 2006 умерла мама. Таков сухой остаток.

Я хорошо помню свое тогдашнее состояние: смерть мамы, переезд, потеря друзей и девушки, в тот год я впервые влюбился, переходный возраст – все это серьезно подорвало мою психику. Я совершенно перестал учиться, полностью ушел в себя, казалось, еще шаг, и я упаду в бездну, из которой уже не будет выхода. Не знаю, замечал ли это отец. Он переживал не меньше, чем я, погрузившись в свою трагедию. И без того маленький и щуплый, он совсем осунулся, как-то даже почернел, и если бы не работа, то, наверное, перестал бы и бриться, и мыться, и есть. Целыми днями он пропадал на работе, приходил измученный, печальный и усталый. Если он и разговаривал со мной, то только по необходимости, потому что звонили в очередной раз из школы и жаловались на меня. Нет, к дисциплине претензий не было, я был тихим и забитым. Претензии были к учебе. Это правда, учебой я перестал интересоваться абсолютно, из крепкого отличника превратился в убежденного троечника, и если что-то и спасало меня от двоек, так это крепкая база Сургутской школы. Впрочем, уехать на одной только базе далеко не удалось бы. И отец, конечно, это знал, но ничего не предпринимал. Он как-то равнодушно спрашивал меня, почему я завалил очередную контрольную, почему ничего не учу, почему не интересуюсь ничем. Спрашивал, но даже если я и отвечал, то, мне кажется, он все равно не слышал. И это было обидно. Может быть, это как раз и способствовало тому, что я стал учиться все хуже и хуже, будто бы назло всем, включая собственного отца. Вот так мы жили, каждый в обособленном мирке собственного горя, заполненном монстрами наших страданий, словно в огромных прозрачных пузырях, откуда хорошо видно друг друга, но совершенно не слышно – я, отец и бабушка. И только маленькая сестренка с радостью ходила в садик и рассказывала всем, что мама скоро обязательно приедет. Наверное, к лету.

Впрочем, отец был не прав, утверждая, что я ничем не интересуюсь. Моим спасением стали книги. Именно тогда я прочитал всего Достоевского, от корки до корки. Может быть не до конца осознавая суть его романов, я видел в его героях нечто близкое и созвучное мне, ощущая в наших судьбах общую трагедию и безысходность. Я читал каждую свободную минуту, читал дома за обедом, ночью при свете маленького ночника возле кровати, на каждой перемене. Я сознательно отделялся от окружающего мира, от одноклассников, учителей, родных, я больше ничего не хотел знать об этом мире, который обманул меня, пообещав счастливое детство, а подсунув трагедию и боль, и если бы было можно, как один из героев Эдгара По, нарисовать на стене поезд и уехать на нем в небытие, именно так я и поступил бы.

И вот тогда на сцене появились Ваня Головнович, Женя Исмаилов и Илья Круглов, или просто Голова, Исмаил и Бешеный. Ванька и Женя учились в моей школе на год старше, а Илья, точно не знаю, кажется, в каком-то ПТУ или даже работал. Во всяком случае, он был нас старше. Голова и Исмаил жили в семьях, которые принято называть неблагополучными. Учились оба плохо, Голова даже оставался на 2-й год. В страхе держали всю школу, да и весь район. Но, конечно, главным у них был Бешеный. Прозвали его так, потому что, стоило ему выпить хоть рюмку водки, как он просто зверел.

Илья Круглов, или просто Бешеный, безусловно являлся личностью. И если бы не эта кривая дорожка, то из него вполне мог бы получиться и бизнесмен, и политик, а может быть и ученый. Но он выбрал свой путь. И выбрал его сам. Голова у него была золотая во всех смыслах слова. Как говорила про него моя бабушка: Бог шельму метит. Бешеный был ярко-рыжим, весь усыпанный веснушками с удивительно синими глазами. Такого цвета глаз я больше не встречал никогда. Вот только взгляд холодный и цепкий, если он смотрел в упор, по коже бежали мурашки. Я это испытал на себе. Невысокого роста, как я, такой же худой, но жилистый и крепкий, Бешеный занимался какой-то борьбой, кажется, каратэ, слыл отчаянным и смелым, человеком, которому неведом страх. На что моя бабушка неизменно говорила: Только дураки ничего не боятся. И если Голова и Исмаил держали в страхе школу и район, то Бешеный весь город. Это был его город, а он в этом городе – король. Вокруг него всегда крутились пацаны и девчонки, такие же неблагополучные, как Исмаил и Голова. Бешеный называл их «мои гусятки» и очень ловко манипулировал этими гусятками. Ходили слухи, что несколько ограбленных магазинов – дело его рук. Но по статье пошли другие. Доказать причастность Бешеного так и не удалось, два свидетеля почти сразу отказались от показаний, а гусятки ни за что в жизни не выдали бы своего кумира. Однако, глядя назад в прошлое, прихожу к выводу, что Бешеный был выгоден местной милиции, а может они и имели что-то с него. Во всяком случае он следил за «порядком» в своем городе, и никто чужой не смел вторгнуться в его владения. Это было очень удобно для местных блюстителей порядка. Единственной, кого Бешеный уважал и даже боготворил, была его мать, тетя Люда, тощая высокая женщина с таким же холодным и цепким взглядом, как у Ильи. С мужем, отцом Ильи, она давно разошлась, говорят он даже уехал в другой город, и теперь жила с новым мужем, отношения с которым у Ильи не сложились.