Быть наркоманом. Внутри безумия

Быть наркоманом. Внутри безумия

Марго Садковская

© Марго Садковская, 2020

ISBN 978-5-4498-9639-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предупреждение автора

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует аморальный образ жизни и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет.

Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.

Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью!

Посвящается:

моим любимым друзьям и родственникам, которые верили в меня и оказывали мне неоценимую поддержку. Без вас эта книга никогда бы не увидела свет!

Посвящается всем матерям, отцам, женам, мужьям, чьи близкие оказались в плену наркотической зависимости.

А также посвящается тем, кто продолжает бороться с этой болезнью, тем, кто все ещё идет у нее на поводу и страдает и тем, кого уже больше не вернуть.

– Марго

ЧАСТЬ 1

Спасите наши души

Мы бредим от удушья.

Услышьте нас на суше —

Наш SOS все глуше, глуше…

И ужас режет души

Напополам…

В. Высоцкий

ГЛАВА 1

– Женя, вставай. Ну, вставай давай, я же на работу опоздаю!

На самом деле, я уже давно не сплю. Меня разбудила мамина возня, ее быстрые шаги туда-сюда, свет, ярко вспыхнувший и озаривший всю комнату целиком, когда она щелкнула выключателем, чтобы найти свои вещи. Этот чертов свет проникает всюду, даже под одеяло, наброшенное сверху на мою кроватку с высокими стенками – своего рода крышу. Я всегда прошу маму накрывать мою кроватку одеялом, когда я ложусь спать. Так она превращается в мое личное убежище, где я могу лежать и мечтать о чем угодно, не боясь, что кто-то внезапно вторгнется в мои мысли.

Я не шевелюсь. И тогда мама быстрыми шагами приближается к кроватке и срывает «крышу». Я отворачиваюсь к стене и начинаю хныкать. Я ненавижу раннее утро. Я ненавижу эту промозглую серость за окном, ненавижу вставать и одеваться, когда мне этого не хочется. Просто люто ненавижу тащиться по утрам в детский сад. И по этой причине ненавижу, когда отца нет дома и мама вынуждена собирать меня перед своей работой в садик, потому что уж отец частенько никуда меня не ведет и разрешает мне делать все, что вздумается. А сам спит целый день. Просыпается только, когда я подхожу к нему и говорю, что хочу есть. Тогда он встает, разогревает мне еду, и, пока я ем, смотрит телевизор.

И не то, чтобы меня обижали в садике. Вовсе нет, более того, мне там даже бывает весело – друзей хватает, у воспитательницы я хожу в любимчиках, чем активно пользуюсь: я частенько прошу, чтобы она потаскала меня на руках.

Просто… Ну не хочу я сегодня в садик, ну вот вообще не хочу! Я спать хочу, а еще слушать музыку на папином проигрывателе, перебирать его пластинки, правда, он всегда меня лупит, если видит, что я к ним прикасаюсь. Рисовать хочу – как раз мне купили много замечательных ярких фломастеров, со всеми цветами радуги. Тут тебе даже серебристый и золотой цвет есть.

Но нет. Меня, несмотря на хныканье, постепенно перерастающее в рев, мама предательски выдергивает из теплой постели, усаживает за детский столик – хотя это совсем не столик, это просто табуретка для взрослых, на которой стоит тарелка супа, а сам я сижу перед ней на низком стульчике. Я беру ложку, начинаю вяло ковырять суп. Мама тем временем одевается. У меня хорошая мама, но конкретно сейчас я не могу не буравить ее злым взглядом. Я просто в ярости от того, что она заставляет меня есть и собираться в сад.

Съев пару ложек супа, я протестующе отодвигаю от себя тарелку. Маме это не нравится, но у нее времени в обрез, поэтому она молча относит суп на кухню, потом натягивает на меня одежду, ботинки и мы с ней покидаем нашу тесную, маленькую – со всего одной комнатой, – но такую уютную, квартиру.

Погода, как и ожидалось, стоит мерзкая. Я прячу лицо в шарф и не прекращаю канючить о том, что хочу домой. Мама периодически меня встряхивает, чтобы я замолчал. Она лишь вот так вот трясет меня за руку или за плечи, если злится, еще смотрит гневно. Но никогда не бьет.

В саду с меня снимают верхнюю одежду, обувь. Я надеваю чистые тапочки и меня ведут в игровую. Там нас встречает воспитательница. Моя мама перебрасывается с ней парой фраз, уходит, а я, позабыв о том, что еще час назад проклинал все и хотел остаться дома, иду играть с ребятами. Настроение у меня приподнимается.

Оно приподнимается еще больше, когда нам дают различные задания. И с теми, что касаются творчества, к примеру, нарисуй из нескольких овалов зайчика, из пары треугольников – елочку, над ними – тучку, я справляюсь на отлично. Меня хвалят, я горделиво вскидываю подбородок и уже мечтаю, как стану успешным художником, заработаю кучу денег и буду жить в огромном доме, не таком тесном, как наша квартира.

А потом нам дают задания на логику. И тут я прокалываюсь по всем фронтам. Все, что касается логических упражнений и математики, вводит меня в ступор. Одно из заданий выглядит следующим образом: помоги гусенице добраться до ее домика, расположенного в центре разделенного на квадраты поля. Причем квадраты эти непростые. Они являют собой лабиринт или что-то в этом роде. И существует определенный порядок, согласно которому эта тупая гусеница должна добраться до своего домика.

Я этот порядок вообще в упор не вижу, поэтому сижу и чуть не плачу над задачкой, в то время как ее уже давно решили остальные дети. Но воспитательница успокаивает меня. Она говорит: «Это не беда, что тебе не дается математика. Ты ведь так замечательно рисуешь. У тебя лучший рисунок в группе!»

Это меня успокаивает. Правда, совсем немного, потому что мне хочется быть лучшим из лучших. Я просто ОБЯЗАН быть лучшим. Почему? Наверное, потому что мне очень не нравится выглядеть дураком, который не может довести гусеницу до ее глупого дома!

***

После занятий мы идем гулять по территории. Но мне это всегда кажется скучным, так что мы с моим лучшим другом – толстым Димоном – устремляемся к забору, пока воспитательница не видит. Там есть дыра, которую все пытались заделать, но как-то не получилось, поэтому ее просто прикрыли дощечками. Естественно, нам, тем более здоровяку Димону, ничего не стоит убрать эту хлипкую преграду и проскользнуть на улицу.

У нас вообще небольшой город с такими узенькими улочками, что мне всегда становится страшно, когда я вижу, как вдоль них несутся в нескончаемом потоке машины. И ведь не тесно им!

По бокам дорог высятся здания, многие из них очень старые – так рассказывала мне мама. Это правда, ведь они сильно отличаются от всех остальных домов: узорчатые фасады, длинные окна, потемневшие от времени стены, которые периодически красят.

Еще у нас неровная, вся бугристая, словно ей шишки набили, местность. Частенько приходится то подниматься, то спускаться с очередного холма. Зимой это не доставляет никаких неудобств, совсем наоборот – можно сколько угодно кататься вниз на санках или лыжах. Но вот весной, когда снег тает, ты просто по колено увязаешь в грязи и еле тащишься с очередного холма.

Впрочем, не везде так. Улица, где я живу, вполне себе ровная. Она вообще очень похожа на деревню: куда ни глянь, всюду одноэтажные низкие домики, их разделяет грунтовая проселочная дорога. Зимой дорога раскисает, но, несмотря на это обстоятельство, сама улица всегда выглядит очень чистой.

А вот место, где располагается мой садик, кажется мне очень грязным, с выщербленным асфальтом, серыми домами, серым небом, серыми собаками и кошками, серыми людьми. По правую руку от нас находится школа, по левую – путь в неизвестность.

Мы с Димоном по привычке бежим к школе поглазеть на ребят постарше. Нам они кажутся чуть ли не настоящими богами, которые почему-то позорно попрятались в закоулке у школы. Эти боги важно курят сигареты и о чем-то беседуют, весело смеясь. Я смотрю на них и мечтаю поскорее стать таким же.

Если мы слишком долго глазеем, школьники замечают это и начинают гонять нас. Тогда мы, визжа, убегаем обратно в садик под аккомпанемент их веселого смеха, который в такие моменты звучит ужасно обидно. Но, как правило, школьникам все равно, они не обращают на нас никакого внимания, и мы можем смело продолжать смотреть на них, наблюдать за ними. Воображать, что тоже когда-нибудь вырастем. Потом выпрашивать у родителей конфету чупа-чупс и использовать палочки от нее как сигареты, делая вид, что тоже курим. Если подобные наши шалости замечают взрослые, нам непременно прилетает.

***

Мой друг Димон для своих четырех лет очень здоровый и широкий. Напоминает грузовик. Я же, в отличие от него, худой, длинный, похожий на палку. На физкультуре я в строю первый, но какое это имеет значение, если у меня кожа и кости? Мне так хочется быть огромным! Как мой папа или еще больше.

Кстати, сегодня из садика меня забирает папа. Я стою у калитки и вижу, как он выходит из такси, вместе с ним – его друзья. Они идут к нам с воспитательницей как-то неровно, спотыкаясь на каждом шагу, но мне они кажутся крутыми! У них очень классные кожаные куртки, они, как и ребята из школы, курят сигареты, причем делают это не таясь. Еще они важно разговаривают.

Вот и сейчас мой отец что-то говорит воспитательнице своим вальяжным тоном. Она отступает назад и морщится, как если бы почувствовала неприятный запах. Да, от моего папы часто чем-то пахнет. Мама называет это «перегар» и не может смотреть, когда я лезу к отцу обниматься, ведь от него всегда «несет перегаром». Но этот запах не вызывает у меня негативных ассоциаций. Запах как запах.

Наконец, папа берет меня на руки, и мы с ним идем вдвоем. Его друзья шагают где-то сзади. Дорога от садика до дома всегда кажется длинной, но на такси она магическим образом укорачивается. И вот мы спустя десять минут уже поднимаемся по подъездной лестнице в нашу квартиру. Открываем дверь. Нас встречает мама. Сначала она улыбается при виде меня, но, замечая папиных друзей, разражается бранью:

– Опять привел эти наркотов?!

– Аня, ну чего ты начинаешь? Сейчас посидим все вместе, ужин приготовим, я тебе вот, сапоги купил.

– К черту твои сапоги! Я не желаю видеть твоих полоумных дружков, не желаю слышать, как вы напиваетесь на кухне, не желаю потом смотреть на твою спину, когда ты уходишь с ними неизвестно куда и потом неделю не возвращаешься! Мне это до смерти надоело! Черт побери, ты сына своего видишь раз в пятилетку! Променял семью на хрен знает что!

Мама очень злится. Она машет лопаткой, которой до этого помешивала в сковороде еду. Отец какое-то время молча слушает ее, а потом тоже взрывается. И вот таких взрывов я всегда до смерти боюсь:

– Заткни пасть, овца тупая! На*уй пошла, бл*дь! Зае*ала скулить! Как ни приду домой, ты вечно ноешь, все тебе не нравится!

Друзья отца жмутся где-то на лестничной клетке, а я жмусь к стене, зная, что будет дальше. Отец наступает на маму. Они оказываются на кухне. Там он хватает табуретку и швыряет ее куда-то в стену. Раздается оглушительный грохот, прямо как тогда, когда я отказался есть, и папа, не сумев меня уговорить, просто выбил из-под меня мой стульчик, ударил по табуретке, на которой стояла тарелка с едой. Я со стульчиком отлетел в один конец комнаты, еда – в другой. Это был рис. И я до сих пор помню, как мириады крошечных рисовых зерен рассыпались по полу.

Папа кричит что-то еще, говорит непонятные слова вроде «наезжаешь на братву, затрахала». А потом я вижу, как он хватается за кухонный нож и швыряет его в мою маму. Мне становится страшно. Все внутри холодеет от одной только мысли, что сейчас моя мама может серьезно пораниться.

Перебарывая ужас, я бросаюсь на отца в надежде отобрать у него табуретку, которой он замахивается. Мама бросается на меня, намереваясь уберечь от неосторожного удара. Стоит крик, шум, через какое-то время подключаются и друзья папы, «братва», как он их называет.

А еще спустя время все, наконец, стихает. Отец, хлопая дверью, уходит, прихватив с собой своих друзей, а мы с мамой остаемся одни. Впрочем, я знаю, что это ненадолго. Слушая мамины рыдания, чувствуя ее руки на своем теле, я думаю о том, что, когда настанет раннее утро, отец вернется. Он снова будет кричать на маму, говорить в ее адрес обидные слова. Снова попытается поколотить меня – он всегда так делает, если очень зол. И мы с ней, наспех одетые, снова вдвоем выскочим на лестницу, потом на улицу и будем нарезать круги вокруг дома, ожидая, когда отец заснет, и мы сможем вернуться в квартиру.

Так и происходит…

Пять утра.

На моем отце зеленые шорты с дыркой от сигареты у правого кармана. Он стоит босиком на ледяном цементном полу лестничной площадки, дверь квартиры распахнута почти настежь. Он кричит на маму, обзывает ее «овцой» и еще какими-то ругательствами, которые я не могу понять. А меня называет «мамкиным выблядком», «подлизой» и «подп*здышем». Я и значения этих слов не знаю, но уверен, что ничего хорошего их смысл не несет. От папы разит перегаром, чего я уже не чувствую, практически кубарем скатываясь по лестнице вместе с мамой – так сильно мы стремимся поскорее покинуть подъезд.

А на улице нас поджидает промозглый холод. Я все тру сонные глаза, мечтая о нагретой постели, которую пришлось оставить. Я не перевариваю вот такие вот прогулки. Но и деваться нам с мамой некуда: когда папа разгневан, лучшее, что мы можем сделать, это на какое-то время сбежать из дома.

ГЛАВА 2

Когда наступает последний день в детском садике и нас всех наряжают в костюмы ковбоев, пиратов, супергероев, а девочек – в костюмы принцесс, мне совсем не весело.

Мои родители развелись. Это значит, что теперь мы с мамой будем жить у ее родителей. Без папы. Папа останется в нашей старой квартире. Один.

Каждого ребенка рассаживают по одному и начинают фотографировать, эти фотографии потом раздают родителям. Меня тоже фотографируют, и, пока щелкает фотоаппарат, я все думаю о том, как же теперь папа будет жить без нас. Ему же очень скоро станет грустно и скучно. Да, папа часто бывает вспыльчивым, ругается со мной и с мамой и может сделать больно. Но иногда он бывает и хорошим. Как в тот день, когда у меня высохли и перестали писать фломастеры.

Было уже очень поздно. Мама с папой легли в постель, я же остался на полу с раскраской и своими видавшими виды фломастерами. И тут как назло те цвета, которые были нужнее всего, совсем засохли. Я выругался и без особого толка налег на них. Никакого результата. Только мерзкий, бесполезный скрип от соприкосновения наконечников фломастеров с бумагой.

Тогда папа спросил меня, в чем было дело. Я объяснил. Он на минуту призадумался. Потом встал с кровати и направился к серванту. Оттуда достал маленькую бутылку спирта, обложил пол ненужными, старыми газетами, сел рядом со мной и сгреб в охапку фломастеры. Он принялся заливать в них спирт, склонившись над газетами, которые, как я понял позже, постелил, чтобы не испачкать пол.

И пока он заправлял мои фломастеры, мы впервые за очень долгое время весело и интересно пообщались. Поначалу мама ворчала из-за того, что, мол, мы всю квартиру завоняли спиртом. Но потом оттаяла и даже присоединилась к нам. Села рядышком по-турецки и стала наблюдать за отцом.

И вот неужели нашей семье так требовался этот развод?

Наконец, фотографии готовы. Мама с воспитательницей очень увлеченно их разглядывают. Они говорят, что я хорошо получился и что меня любит камера. Но на это мне, по правде говоря, все равно. Я грущу по отцу. На мой выпускной он не пришел. Да и вообще куда-то запропастился. Скорее всего, разобиделся на нас с мамой…

Я гоню мысли о нем прочь. Это мой первый выпускной и я должен веселиться, верно? Тем более что мне уже шесть лет и скоро я, как настоящий взрослый парень, буду учиться в школе!

***

Ну и что я там восторженно верещал про школу?

Та, что досталась мне, выглядела до ужаса отвратительно. Во-первых, она была вся обшарпанная внутри и снаружи. Во-вторых, она оказалась гимназией с музыкальным уклоном. Да, я добровольно дал свое согласие на обучение в такой школе, потому что с детства обожал музыку, все отцовские пластинки до дыр заслушал, пока он не видел. Я был воспитан хард-роком, блюзом и рок-н-роллом семидесятых годов, еще балладами. И мне нравилась сама идея начать познавать азы музыкального искусства, чтобы в будущем стать рок-музыкантом, одним из этих умопомрачительно крутых ребят на сцене.

Но откуда же я мог знать, что учиться на музыканта будет так скучно?! Помимо стандартных уроков вроде чтения, математики, русского и английского языка у нас потом шли еще три, целых три (!) урока музыки. Сольфеджио, хор, практические занятия с инструментом – я выбрал фортепьяно, потому что… Ну, не знаю. Фортепьяно показался мне прикольной штукой, хотя вообще-то я бы с большим удовольствием выбрал гитару.

В общем, ужас!

Сольфеджио я принципиально не посещал – мне совсем не была интересна нотная грамота. Я был уверен, что мог отлично справиться и без нее.

На хоре делал вид, что пел, просто открывая рот.

Правда, недолго я так филонил – один раз меня поймали.

Учительница хора жестом приказала всем замолчать. Всем, кроме меня. А я и не сообразил, что это была уловка – так и продолжал, как рыба, безмолвно открывать рот.

Ох, и задали же мне потом!

И только практика у меня как-то сразу задалась. Мы с фортепьяно быстро нашли общий язык. Мои пальцы были длинными и податливыми от природы, и благодаря этой своей особенности я часто доставал до тех нот, которые были недоступны многим шестилетним малышам.

Несмотря на все мои шалости, по музыке у меня теснились высокие оценки. Я просто схватывал все на лету. Ну и был не обделен природным обаянием. Обмануть преподавателей было для меня легким делом. А прогулять школу, выдумав какую-нибудь историю, и вовсе было пустяком.

Так однажды я наплел, что меня за ногу укусила собака. Я нашел острую ветку и расковырял лодыжку до кровавых ран. Замотал ее бинтом, позволив каплям крови просочиться наружу, чтобы правдоподобнее выглядело. А потом, аккуратно выводя буквы, написал записку в школу якобы от имени своего отца.

Эта ересь и все последующие прокатывали непонятным даже мне образом, и я всегда оставался безнаказанным.

Что касалось друзей, то по непонятной даже для меня причине я выделял самых необычных ребят, в чем-то даже ненормальных. С такими я и начинал водить дружбу.

Учился у нас в школе один мальчик. Стеснительный, тихий, пялился на всех постоянно, но так ни с кем не подружился. Его родители являлись протестантами, и мне это тогда казалось очень интересным, ведь у нас в школе были одни католики.

Короче, я сам к нему подошел, и мы стали дружить. Его звали Славик, он был гением математики, чем я никогда не смог бы хвастнуть.

Славик частенько давал мне списывать домашку по алгебре, а я помогал ему с остальными предметами. Как выяснилось, в музыке он оказался беспросветно туп, но тянулся к ней всеми фибрами души. А мне-то что? Мне его присутствие в музыкалке было только на руку.

Мы образовали полезный друг другу тандем.

Только вот моему приятелю с садика – толстяку Димону, попавшему в один со мной класс, – он сразу не понравился. Он называл Славика скучным и странным.

Но кого это волновало? В нашей маленькой компании я был главарем, и я решал, с кем нам водиться.

Главенствовать я не особенно и стремился. Это получилось само собой после того, как я придумал идею наворовать дома сырых яиц, запрыгнуть на велосипеды и, разъезжая по улицам, швырять яйца в прохожих, машины, окна домов.

А еще у меня у одного был шикарный пластмассовый пистолет с оранжевыми пульками, которые вставлялись в магазин, как настоящие патроны! Этот пистолет подарил мне отец, и я им обычно обстреливал всякую ерунду вроде висящих на веревке вещей. Друзья мне советовали попробовать пострелять в животных. Но я так никогда этого и не сделал. Животных я очень любил. У меня дома жил пушистый кот по имени Кеша. Да, я знал, что Кешами обычно называли птиц, но мне на это было все равно.

***

Наконец, настал день, когда папа снова возник в моей жизни.

Я этому событию очень обрадовался. Прошел вот уже год с нашей последней встречи. И даже если я злился на него по поводу долгого отсутствия, то сейчас, при виде него, все мои обиды испарились. Я был счастлив снова быть с ним, играть с ним, смотреть на него, пусть он больше не выглядел, как крутой: на смену куртке пришла какая-то дурацкая толстовка, штаны с вытянутыми коленками заменили синие джинсы, а растоптанные кеды – ботинки.

Многим позже, когда я вернулся после прогулки с отцом и рассказал маме о своих наблюдениях, она ответила, что отец «все пропил, даже ту квартиру, где мы когда-то жили». Меня это, конечно, очень расстроило.

Ну а пока я был весел до невозможности.

Я сел с отцом в такси, и мы поехали в город.

Мы забрели в кафе. Я заказал себе просто кучу пирожных – папа ведь разрешил.

Уплетая пирожные за обе щеки, я рассматривал отца, от которого снова исходил этот странный запах перегара, да и взгляд у него был, как у дохлой рыбины. Он скалил желтые зубы и в целом выглядел каким-то… нездоровым что ли. А, мне было все равно на эти мелочи. Я любил его и таким.

За десертом мы много говорили о разной ерунде. Я рассказывал отцу, как шли мои дела в школе, рассказывал про шалости, про нового друга. Отец назвал его «размазней», словом, которое я тоже особенно не понял, и велел держаться подальше. Я пожал плечами и ничего не ответил, потому что точно знал: я ослушаюсь отца. Славик мне нравился, он был хорошим малым с незлобивым, неконфликтным характером. Да и к тому же, он был единственным, кто не ленился помогать мне с математикой.

Когда в кафе сидеть надоело, отец завернул те пирожные, что я не доел, в салфетки, и мы вышли на улицу. Мы встали в том месте, где люди ловили такси, и отец стал шарить по карманам в поисках денег. Как оказалось, все его деньги ушли на покупку пирожных. Делать было нечего – мы стали клянчить мелочь у прохожих. Мне было всего семь лет, и я не очень разбирался в чувствах, например, я не мог сказать, что ощущал в тот момент. Но ощущал что-то определенно неприятное.

То же самое чувство вернулось, когда отцу так и не удалось настрелять нужную сумму. И он от злости просто стал швыряться моими пирожными в прохожих, в машины, в здания.

В итоге домой меня отвезли на автобусе.

Об этом инциденте я, конечно же, не сказал маме. Но он запомнился мне на всю жизнь.

***

Впрочем, на этом неприятные для меня события не закончились. Через три года, когда мне исполнилось десять лет, мой кот Кеша умер. Он забрался на шкаф и неудачно упал, выкрутив заднюю лапу. Та начала с каждым днем все стремительнее гнить и распухать. До сих пор помню, как она выглядела: ненормально большая, гнилого синюшного цвета конечность с растопыренными пальцами.

Мама отвезла кота в ветеринарку, где его усыпили.

Так я не страдал еще ни разу в моей жизни.

Ко мне домой в тот день как раз пришел Славик. Обняв меня одной рукой за плечо, он молча слушал мои стенания. Если бы я не был убит горем, я бы обязательно поблагодарил его за то, что он просто вот так жалел меня, ни о чем не спрашивая.

Кот оказался первой потерей в моей жизни.

Прошла пара дней с момента смерти Кеши, и я снова встретился с отцом. Я был не весел, и мне хотелось, чтобы он это заметил и тоже пожалел меня. Да, вот такой я был слюнтяй.

Но отец пришел не столько ко мне, сколько мириться с моей мамой. У него в руках был увесистый пакет с подарками для нас обоих. Когда я спросил, что в пакете, он обнял меня и сказал, что если я позову маму, он обязательно расскажет и все-все подарки отдаст мне.

Ну как я мог отказать? Естественно я пошел за мамой, сказал ей, что отец хочет о чем-то с ней поговорить. Та погнала меня назад передать, что не желает с ним разговаривать.

Я все бегал туда-сюда от отца к матери и наоборот, пока мне это до смерти не надоело. Тогда я сказал, чтобы они оба прекратили валять дурака, и что я устал от идиотской беготни. Так и выразился!

Мама, наконец, вышла к калитке и стала разговаривать с отцом через нее. Она была недовольна, гнала отца прочь, говорила, что больше не вернется к нему и что он алкаш.