Тени Белого бала

– Шато Марго тысяча восемьсот второго года, – проговорил он вполголоса, словно самому себе. – Ваш отец, мадемуазель, был ценителем.

Он поставил бутылку на место и только тогда обернулся к Анастасии. Теперь, когда непосредственная угроза миновала, к ней вернулась способность мыслить. И первой ее мыслью была жгучая, унизительная обида. Ее спасли. Ее, княжну Ростопчину, в ее собственном доме спас от бесчестия враг, оккупант, один из тех, кто принес горе на ее землю. Это было невыносимо.

Она выпрямилась, одернула платье и шагнула вперед.

– Monsieur, – начала она на безупречном французском, и ее голос, к ее собственному удивлению, прозвучал холодно и твердо. – Je vous remercie de votre intervention. Mais nous n'avons pas besoin de votre pitié. Позвольте спросить, что вам угодно в этом доме?

Он вскинул брови. Удивление, промелькнувшее в его глазах, было искренним. Он явно не ожидал услышать здесь такую чистую парижскую речь. Он оглядел ее с новым интересом – не как мужчина женщину, а как ученый, обнаруживший редкий, неожиданный экземпляр.

– Вы говорите по-французски, мадемуазель, – констатировал он. В его голосе не было ни лести, ни насмешки, лишь сухая констатация факта.

– В России многие образованные люди говорят на языке Вольтера и Руссо, – с вызовом ответила она. – Хотя в последнее время мы начинаем в этом раскаиваться.

Он позволил себе слабую, мимолетную улыбку, которая лишь подчеркнула усталость на его лице.

– Боюсь, Вольтер не несет ответственности за действия капралов, которые его никогда не читали. Меня зовут капитан Жан-Люк де Бомон. Мой отряд расквартирован в этом квартале. Я вошел, услышав шум.

– Вы хотите сказать, что пришли наводить порядок? – в ее голосе прозвучал нескрываемый сарказм. – Весьма похвально. Правда, несколько поздно.

Он не обиделся на ее тон. Он лишь снова обвел взглядом разгромленный погреб, и в его глазах промелькнула тень отвращения.

– Война – это уродливое ремесло, мадемуазель. Она высвобождает в людях самое дурное. Я не строю иллюзий на этот счет.

– И тем не менее, вы здесь, капитан.

– Да, – ответил он просто. – Я здесь.

Наступила пауза. Они стояли в нескольких шагах друг от друга в полумраке винного погреба, посреди руин ее прежней жизни. Русская княжна и французский офицер. Враги по определению, по крови, по присяге. Но в этот момент Анастасия впервые увидела перед собой не безликого «француза», не солдата с орлом на кивере, а просто человека. Человека, в чьих глазах была та же боль и та же усталость, что и в ее собственной душе. Это было пугающее, немыслимое открытие. И оно лишало ее простой, ясной ненависти, которая одна могла бы дать ей силы.

Первый отблеск пожара

Да, я здесь. Эти три слова, произнесенные без всякого пафоса, упали в сырую тишину погреба и не утонули, а остались лежать на поверхности, как сухие листья на темной воде. Они не были ни угрозой, ни обещанием, лишь констатацией факта, неоспоримого и страшного в своей простоте. Он был здесь. В ее доме. В ее городе. В ее жизни. Анастасия почувствовала, как спадает ледяное оцепенение, уступая место горячей, унизительной волне. Она была спасена. И это было хуже, чем если бы ее оставили на растерзание. Милость врага обжигала сильнее любого оскорбления.

Капитан де Бомон не смотрел на нее. Его взгляд был обращен на свои руки, на потертые кожаные перчатки, которые он медленно стягивал с пальцев. Движение было настолько обыденным, настолько мирным, что казалось кощунственным в этом разгромленном подземелье. Он словно давал ей время, позволял воздуху, загустевшему от страха, снова стать пригодным для дыхания. Полина, все еще стоявшая в углу, перестала всхлипывать и теперь лишь судорожно икала, прижимая к груди свой медный крестик, словно он мог защитить ее от этого нового, непонятного ужаса – ужаса вежливого врага.

– Вы останетесь здесь до утра, – сказал он, наконец, и его голос, лишенный всяких интонаций, прозвучал как приговор. – Мои люди… они выпили. Город охвачен лихорадкой. Внизу безопаснее.

Анастасия вскинула голову. Гордость, единственное, что у нее осталось, взыграла в ней, как яд.

– Мы не ваши пленницы, мсье капитан, чтобы вы указывали нам, где находиться в нашем собственном доме.

Он поднял на нее глаза. В их темной глубине не было ни раздражения, ни снисхождения. Лишь тень чего-то похожего на понимание, что злило ее еще больше.

– Вы правы, мадемуазель. Вы не пленницы. Вы – две женщины в городе, где сейчас нет ни законов, ни власти, кроме власти оружия. Я не указываю. Я констатирую единственный разумный выход. Если, конечно, вы цените свою жизнь и… – он сделал едва заметную паузу, – …то, что дороже жизни.

Он не договорил, но эта недосказанность была красноречивее любых слов. Анастасия почувствовала, как краска стыда заливает ее щеки. Он был прав. Ее гордость была лишь глупым, детским упрямством перед лицом грубой реальности. Она опустила взгляд, уставившись на свои стоптанные туфельки, испачканные уличной грязью.

Жан-Люк де Бомон не стал упиваться своей маленькой победой. Он отстегнул от пояса небольшую флягу и солдатский ранец из грубой кожи. Поставил их на пустую винную бочку.

– Здесь вода и немного хлеба с сыром. Это мой паек, так что можете не опасаться. И вот.

Он достал из кармана небольшой огарок свечи и коробочку с трутом и кремнем. Положил их рядом с флягой. Эти простые предметы – вода, хлеб, огонь – выглядели в полумраке погреба как священные дары, символы выживания.

– Утром я пришлю за вами. Не выходите, что бы вы ни услышали.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Почему? – вырвалось у Анастасии против ее воли.

Он замер у лестницы, не оборачиваясь.

– Почему вы это делаете?

Он помолчал несколько долгих ударов сердца. Потом, все так же стоя к ней спиной, ответил:

– Моя мать тоже осталась одна в нашем поместье в Провансе, когда якобинцы пришли сжигать замки. Ей повезло. Мимо проходил отряд республиканской гвардии, и офицер, командовавший им, оказался порядочным человеком. Я просто возвращаю старый долг, мадемуазель. Больше ничего.

С этими словами он подтянулся и легко выбрался из люка. Мгновение спустя тяжелая дубовая крышка опустилась на место, отрезав их от мира. Прямоугольник света исчез, и они погрузились в абсолютную, непроглядную тьму, в которой единственным живым звуком было прерывистое дыхание Полины.

Ночь в погребе была похожа на погребение заживо. Время утратило свою линейность, превратившись в вязкую, холодную субстанцию. Анастасия зажгла свечу, и ее крошечное, трепещущее пламя стало центром их вселенной, отвоевав у мрака маленький островок света. Они сидели на полу, прижавшись друг к другу спиной для тепла, и молчали. Полина в конце концов задремала, уронив голову на колени Анастасии, ее дыхание стало ровным, почти спокойным. Но Анастасия не могла сомкнуть глаз. Ее мысли метались, как летучие мыши в запертом склепе.

Она снова и снова прокручивала в голове сцену в погребе. Лица солдат, искаженные похотью и пьянством, – это было понятно, это укладывалось в ту картину врага, которую она себе нарисовала. Но капитан де Бомон… Он разрушил эту картину. Его усталость, его сдержанность, его странный, почти отстраненный акт милосердия. И эта история про мать… Он не пытался вызвать сочувствие, он просто объяснил свой поступок, сведя его к простой формуле возвращения долга, словно речь шла о карточной игре. Он пытался обезличить свой поступок, лишить его всякой эмоциональной окраски. И именно это делало его еще более значительным. Он не спасал ее, княжну Ростопчину. Он спасал абстрактную женщину во имя памяти о спасении другой, своей матери. Это было так холодно, так логично и так… благородно, что у нее перехватывало дыхание от этого невозможного противоречия. Враг не мог быть благородным. Это нарушало все законы войны, все законы ее мира. Если враг может быть человеком, то на чем тогда держится праведная ненависть, питавшая ее последние недели? На что опереться, если земля уходит из-под ног?

Она отломила кусочек хлеба, который он оставил. Хлеб был черствым, грубого помола, но он был настоящим. Она поднесла его ко рту, и в этот момент ее пронзила острая, постыдная мысль: она собирается съесть хлеб врага. Хлеб, который был частью пайка армии, разорившей ее страну. Она замерла, держа его в руке. Но голод, простой, животный голод, который она не замечала весь день, взял свое. Она медленно, почти с отвращением, начала жевать. И с каждым глотком, с каждым куском этого солдатского хлеба она чувствовала, как что-то в ней ломается, как рушится еще одна внутренняя стена. Она принимала от него не только защиту. Она принимала от него жизнь.

Когда тяжелый люк над головой сдвинулся, пролив в погреб серый, безрадостный утренний свет, Анастасия не вздрогнула. Она ждала этого. В проеме показалось лицо того же капитана де Бомона. Оно выглядело еще более усталым, чем вчера. На его щеке темнела свежая царапина.

– Вы можете подниматься, – сказал он ровно. – В доме больше никого нет.

Подъем по скользким ступеням был как возвращение из небытия. Но мир, в который они вернулись, был миром после конца света. Кухня была неузнаваема. Опрокинутая мебель, разбитая посуда, рассыпанная по полу мука, смешанная с вином из разбитых бутылок, – все это создавало картину дикого, варварского пиршества. Но страшнее всего было в гостиной.

Анастасия замерла на пороге, и крик застрял у нее в горле. Это было не просто ограбление. Это было методичное, злобное уничтожение. Обивка на креслах была вспорота штыками, и из прорех торчали клочья конского волоса. Фарфоровые статуэтки пастушков и пастушек, которые она так любила в детстве, были сброшены с камина и превратились в груду белых осколков на полу. Но самое страшное ждало ее у стены. Большой парадный портрет ее прадеда, сенатора и героя екатерининских войн, был изуродован. Кто-то полоснул ножом прямо по лицу, вырезав глаза. Из пустых глазниц на нее смотрела вековая тьма холста.

Это был удар под дых. Они не просто украли серебро. Они надругались над ее родом, над ее памятью. Она подошла к портрету и дрожащей рукой коснулась рваных краев холста. В этот момент она ненавидела их всех – и тех пьяных солдат, и этого капитана, и всю их армию – с новой, острой, почти физической силой.

– Мои люди будут наказаны, – раздался за ее спиной голос де Бомона.

Она резко обернулась. Он стоял в дверях, и на его лице была тень того же отвращения, что и в ее душе. Он смотрел на изуродованный портрет, и в его взгляде была не только профессиональная досада командира за своих подчиненных, но и что-то другое – стыд. Стыд за то, во что превратилась его армия.

– Наказаны? – горько усмехнулась Анастасия. – Вы вернете этим наказанием глаза моему прадеду? Вы вернете мне мой дом?

– Нет, – ответил он тихо. – Дома не возвращают. Их отстраивают заново.

Он прошел в центр комнаты, осторожно ступая между осколками.

– Я пришел сообщить вам, мадемуазель, что мой батальон располагается в этом квартале. Мы реквизируем несколько соседних домов под штаб и лазарет. Ваш дом… он останется за вами.

Анастасия смотрела на него, не понимая.

– Что это значит?

– Это значит, что я выставлю у ваших дверей часового. Официально – для надзора за имуществом, которое может понадобиться армии. Неофициально… – он сделал паузу, подбирая слова, – …чтобы вчерашняя история не повторилась. Никто больше не войдет сюда без моего приказа.

Она молчала, пытаясь осознать его слова. Это была не свобода. Это была клетка с личным охранником. Защита, которая одновременно была формой оккупации. Он не освобождал ее, он брал ее под свой контроль. Парадоксальная, немыслимая ситуация.

– Мы не просили вас о защите, – сказала она глухо.

– Вы и не просили меня спасать вас вчера в погребе, – парировал он с той же спокойной логикой. – Но я счел это необходимым. Считаю и сейчас. Вы с вашей служанкой будете жить на втором этаже. Я прикажу перенести вам туда воду и провизию. Прошу вас не покидать своих комнат. Город еще не успокоился.

Он говорил как врач, предписывающий строгий постельный режим капризному, но тяжелобольному пациенту. Его правота была настолько очевидной, настолько неоспоримой, что спорить было бессмысленно. Любой протест выглядел бы жалкой бравадой.

Она молча кивнула. Это был не знак согласия, а знак бессилия.

Часовой появился через час. Это был совсем молодой солдат, почти мальчик, с рыжеватым пушком на щеках и испуганными голубыми глазами. Он встал у парадного входа с ружьем, которое казалось для него слишком большим и тяжелым, и смотрел на проходящих мимо мародеров с такой же опаской, как и те, кого он должен был охранять. Его присутствие было постоянным, молчаливым напоминанием о том, кем они теперь были: не хозяйками дома, а его почетными узницами.

Дни потекли, похожие один на другой, как мутные капли воды. Анастасия и Полина жили в двух комнатах на втором этаже – спальне Анастасии и смежной с ней гостиной. Все остальное пространство дома стало для них чужим и запретным. Иногда снизу доносились шаги, голоса. Капитан де Бомон устроил в бывшем кабинете отца что-то вроде своего временного штаба. Он не беспокоил их. Раз в день солдат-денщик, угрюмый бретонец, приносил им на подносе еду – солдатский суп, хлеб, иногда кусок вареной конины. Они ели молча, не глядя друг на друга.

Анастасия пыталась чем-то занять себя. Она перебирала уцелевшие книги, но строчки расплывались перед глазами. Пыталась шить, но иголка валилась из ослабевших пальцев. Большую часть времени она проводила у окна, того самого, из которого когда-то смотрела на мирную, залитую солнцем Москву. Теперь за окном был другой город. Город, наполненный чужими солдатами, город, в котором жизнь замерла, ушла в подвалы и на чердаки.

Вечером третьего дня в их дверь тихо постучали. Это был он. Капитан де Бомон стоял на пороге, держа в руках медный подсвечник с зажженной свечой.

– Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, – сказал он официально. – Я хотел убедиться, что у вас все в порядке.

Анастасия стояла, прислонившись к косяку, и молчала. Она не пригласила его войти.

– У нас есть все необходимое, мсье, благодарю вас, – ее голос прозвучал холодно.

Его взгляд скользнул мимо нее, вглубь комнаты, и остановился на миниатюрном портрете ее матери, который она поставила на комод. Это была единственная вещь, которую она спасла из общей гостиной.

– Какая красивая женщина, – сказал он тихо, почти про себя. – У нее ваши глаза.

Анастасия вздрогнула. Этот неожиданный переход на личное, это простое, человеческое замечание пробило брешь в ее ледяной броне.

– Это моя мать, – ответила она сухо, чувствуя, как к горлу подкатывает комок.

– Она… – он осекся, поняв свою бестактность.

– Она умерла много лет назад, – закончила за него Анастасия.

– Простите.

Наступила неловкая пауза. Пламя свечи в его руке колебалось, бросая на его усталое лицо подвижные, нервные тени. Он выглядел бесконечно чужим и в то же время странно знакомым.

– Я не буду вас больше задерживать, – сказал он, делая шаг назад. – Спокойной ночи, мадемуазель.

– Спокойной ночи.

Она закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, его стук слышен во всем доме. Что это было? Зачем он приходил? Эта короткая, почти безмолвная встреча выбила ее из колеи сильнее, чем все грабежи и угрозы. Ненависть была простой и ясной. Она давала силы. Но что делать с этим непонятным чувством, которое рождалось в ее душе? Это была не симпатия, нет. Скорее, тревожное, мучительное любопытство. Кто он, этот человек, который говорит о ее матери и спасает врагов, находясь в самом сердце вражеской столицы?

Она не могла уснуть. Полина давно спала в кресле, укрывшись шалью. Дом и город погрузились в тишину, но это была нездоровая, напряженная тишина. Анастасия подошла к окну и отодвинула край тяжелой шторы. Ночь была безлунной, чернильной. Она прижалась лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-то в непроглядной тьме.

И тут она увидела.

Сначала это было едва заметное, слабое мерцание на стене соседнего дома. Словно кто-то далеко-далеко зажег и тут же погасил фонарь. Она не придала этому значения. Но через минуту отсвет появился снова, на этот раз ярче, настойчивее. Он не был желтым, как свет от свечи или лампы. Он был странного, больного, багрово-рыжего цвета. И он не стоял на месте. Он пульсировал, дышал, как живое существо.

Анастасия шире распахнула окно и высунулась наружу. Прохладный ночной воздух пах чем-то горьким, едким. Гарью. Она посмотрела в ту сторону, откуда шел свет, – на восток, в сторону Китай-города и Зарядья. И то, что она увидела, заставило ее кровь застыть в жилах.

Над темным силуэтом города, там, где крыши домов сливались с небом, поднималось зарево. Это не был огонь от одного дома. Это была широкая, рваная полоса света, расползавшаяся по горизонту, как кровавая рана на темном теле ночи. Она лизала края облаков, окрашивая их в немыслимые, апокалиптические цвета. Оттуда, издалека, не доносилось ни криков, ни треска. Пожар был еще слишком далеко. Он был беззвучным, призрачным, как видение из страшного сна.

Она смотрела, не в силах отвести взгляд. Пульсирующие отсветы ложились на ее лицо, на ее белую ночную рубашку, на стены ее комнаты. Она стояла, залитая этим зловещим, неземным светом. Внезапно, в другом месте, ближе, в районе Арбата, из-за крыш вырвался еще один язык пламени, тонкий и острый, как жало скорпиона. А потом еще один. И еще. Словно кто-то невидимый и могущественный зажигал по всей Москве гигантские погребальные свечи.

Где-то внизу, на улице, прозвучал тревожный горн. Послышались торопливые шаги, гортанные крики. Армия, еще не успевшая отдохнуть от завоевания, просыпалась перед лицом нового, непонятного врага. Но Анастасия не слышала этого. Она слышала лишь далекий, едва уловимый гул, похожий на вздох гигантского зверя, и редкие, панические удары одинокого церковного колокола, который кто-то забытый всеми бил в набат.

Она поняла. Это не было случайностью. Это не были пьяные солдаты, неосторожно обращавшиеся с огнем. Это было что-то другое. Что-то огромное, целенаправленное и страшное. Это было начало конца. Багровые отблески, плясавшие на стенах ее комнаты, были не просто отражением далекого огня. Они были первым отблеском того ада, в который ее городу, ее дому и ее душе предстояло погрузиться. И в этом аду уже не будет врагов и друзей, русских и французов. Будут только те, кто сгорит, и те, кто попытается выжить.

Море огня

Зарево не гасло. Оно расползалось по ночному небу, как смертельная болезнь по живому телу, медленно и неотвратимо. К утру багровые отсветы сменились густыми, маслянистыми столбами дыма, которые поднимались из-за крыш и сливались в одно грязно-серое, низко висящее облако, заслонившее солнце. Воздух, еще вчера бывший просто теплым, стал горячим и сухим, он першил в горле, приносил с собой запахи, которых Анастасия никогда прежде не знала: острую вонь гари, смешанную с чем-то приторно-сладким, как подгоревшее варенье, и едва уловимый, тошнотворный дух жженой шерсти. Москва горела.

Она не сходила со своего поста у окна, превратившись в безмолвного, оцепеневшего наблюдателя. За ночь мир за окном преобразился в декорацию к адскому спектаклю. По улице больше не ходили – по ней бежали. Фигурки людей, сгорбленные, почерневшие от сажи, метались с узлами, тащили на себе детей, падали, поднимались и снова бежали. Иногда пробегали группы французских солдат, их синие мундиры казались почти черными в этом сумрачном, безрадостном свете. Они кричали что-то гортанное, размахивали руками, но их попытки навести порядок тонули в нарастающем хаосе, как щепки в бурном потоке.

Гул, еще вчера бывший далеким и приглушенным, приблизился и обрел голос. Теперь это был не просто рокот, а сложный, многослойный звук, в котором сплетались воедино треск лопающихся от жара балок, пронзительный стеклянный звон вылетающих оконных рам и странный, низкий вой, похожий на стон исполинского зверя. Это выл ветер, втянутый в огненную воронку, он гудел в печных трубах брошенных домов, разнося по городу горящие головни и семена паники.

– Барышня, надо уходить, – Полина стояла позади нее, сжимая в руках икону Казанской Божьей Матери, которую она успела снять со стены в своей каморке. Ее лицо было белым и строгим, как у покойницы. – Огонь близко. Я чую.

Анастасия не обернулась. Она смотрела на крышу соседнего дома, где только что приземлился большой, тлеющий кусок чего-то, похожего на дранку. Мгновение он лежал неподвижно, потом от него пополз тонкий, сизый дымок.

– Куда, Поля? Куда мы пойдем? – ее голос был ровным и безжизненным. Холодное, отстраненное спокойствие, рождающееся на самом дне ужаса, овладело ею. – Везде то же самое. Этот дом – все, что у нас есть.

В этот самый момент крыша соседнего дома, до этого лишь курившаяся, вспыхнула. Не постепенно, а разом, будто кто-то плеснул на нее маслом. Язык пламени, ярко-оранжевый, почти веселый, взметнулся к серому небу, и порыв горячего ветра донес до них ощутимый жар. Полина вскрикнула и отшатнулась от окна.

Этот огненный всполох подействовал на Анастасию как удар хлыста. Оцепенение спало. Она поняла, что каждая секунда промедления превращает их дом из убежища в гробницу.

– Ты права, – сказала она резко. – Воды. Намочи платки, простыни, все, что найдешь. Быстро!

Действуя с лихорадочной, механической точностью, они готовились к бегству. Анастасия сбросила с себя домашнее платье, оставшись в одной рубашке, и натянула первое, что попалось под руку – темную юбку и простую кофту Полины. Роскошные наряды, оставшиеся в гардеробной, казались теперь насмешкой. Она обернула голову мокрым платком, закрыв волосы и часть лица. Дым уже просачивался в комнату, едкий и удушливый, он щипал глаза, вызывая слезы.

Когда они выскочили на лестницу, первый этаж уже был в дыму. Видимость была почти нулевой. Сквозь клубящуюся мглу пробивались зловещие оранжевые отсветы. Горела пристройка со стороны кухни.

– В сад! Через библиотеку! – крикнула Анастасия, хватая Полину за руку.

Они бросились вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. В холле было невыносимо жарко. Штукатурка с потолка сыпалась мелкими, горячими крошками. Анастасия бросила взгляд в сторону гостиной. Там, сквозь дым, она увидела, как огонь уже лижет края бархатных портьер. Изуродованный портрет прадеда взирал на это своими пустыми глазницами, и казалось, что из прорезей на холсте сочатся кровавые слезы.

Дверь в библиотеку была тяжелой, окованной железом. Она могла задержать пламя на несколько минут. Анастасия навалилась на нее всем телом. Засов поддался с мучительным скрипом. Они ввалились внутрь, и здесь воздух был еще чистым, но уже горячим. Книги. Тысячи книг, которые собирали поколения Ростопчиных, стояли на полках, ровными, строгими рядами. Кожаные, сафьяновые, пергаментные корешки, хранящие мудрость веков. Через мгновение все это превратится в пепел. У нее не было времени на скорбь. Она подбежала к высокому стрельчатому окну, выходившему в сад, и отчаянно забила по тяжелым запорам.

– Помоги!

Вдвоем они едва смогли повернуть заржавевший механизм. Створки распахнулись, впуская в комнату волну свежего, но такого же горячего воздуха. Снаружи мир ревел. Сад, еще вчера бывший тихим и тенистым, превратился в арену битвы огня и ветра. Верхушки старых лип пылали, как гигантские факелы, роняя вниз огненные листья.

– Прыгай! – крикнула Анастасия.

Окно было невысоко над землей. Полина, перекрестившись, неуклюже перевалилась через подоконник и спрыгнула на выжженную, потрескавшуюся землю. Анастасия последовала за ней. Едва ее ноги коснулись земли, как за спиной, в библиотеке, раздался оглушительный грохот и звон. Это рухнула огромная хрустальная люстра.

Они бежали по саду, пригибаясь от летящих искр и горящих веток. Воздух был наполнен пеплом, он скрипел на зубах, забивал ноздри. Они задыхались. Особняк, их дом, был полностью охвачен пламенем. Он горел яростно, празднично, выбрасывая в небо фонтаны огня из пустых оконных проемов. Крыша провалилась с глухим, утробным стоном, и в небо взметнулся сноп искр, похожий на салют в честь гибели целого мира. Анастасия на мгновение остановилась, завороженная этим ужасным зрелищем. Она смотрела, как огонь пожирает ее детство, ее воспоминания, ее прошлое. Она не чувствовала ни боли, ни страха. Только звенящую, бездонную пустоту.