скачать книгу бесплатно
Подбежал к убитому украинскому вояке. Откуда он здесь взялся? В бою он был ранен: вон у него турникет на ноге. Возможно, он из той группы, что двигалась за танком, и когда в Т-72 попала моя граната, боец был оглушен и, потеряв ориентацию в пространстве, рванул вперед. Чудом пробежал две сотни метров, никем не замеченный, и свалился в окоп, где уже пришел в себя и наложил себе на ногу турникет. На войне и не такое бывает.
Опа-па! Да это не боец ВСУ, а самый что ни на есть польский наемник! Шеврон на груди с бело-красным флагом и патч с надписью на польском языке. Я быстро осмотрел подсумки мертвого врага. АКМС, шесть магазинов к нему на груди, два магазина в отдельном боковом подсумке, набитых, судя по черным кончикам пуль с красным пояском, БЗ, то есть бронебойно-зажигательными патронами. Этот боеприпас предназначен для поражения легкобронированных целей, воспламенения горючего, находящегося за броней или в толстостенной таре, и для поражения живой силы, находящейся за легкими броневыми прикрытиями, на дальности до трехсот метров.
Бронебойно-зажигательная пуля состоит из стальной, плакированной томпаком оболочки с томпаковым наконечником, стального термообработанного сердечника со свинцовой рубашкой и зажигательного состава, находящегося в свинцовом поддоне. При ударе пули о броню свинцовый поддон, двигаясь по инерции вперед, сжимает зажигательный состав и тем самым воспламеняет его. Пламя через отверстие, пробитое стальным сердечником, проникает в заброневое пространство и способно воспламенить горючее. Бронебойно-зажигательная пуля пробивает советский стальной армейский шлем и некоторые виды бронежилетов с расстояния тысячи метров. Лист бронестали толщиной семь миллиметров пробивается с расстояния трехсот метров.
Броню «страйкера» я этими пулями, конечно, не пробью, но вот засадить несколько очередей в открытый люк бронетранспортера можно. Вдруг там что-то горючее разлилось, к примеру, машинное масло, или детонирует БК.
Стоп! Там же лежал боец с вьюком с выстрелами к РПГ-7, которые состоят из двух частей: самой гранаты и стартового порохового заряда – длинной трубки зеленого цвета. Возможно, если я попаду в пороховой заряд бронебойно-зажигательной пулей, то произойдет ее подрыв, что приведет к детонации самой реактивной гранаты? Вряд ли, конечно, но можно попробовать.
Я снял АКМС с трупа, снарядил автомат магазином с бронебойно-зажигательными пулями, устроился поудобней и открыл огонь из автомата.
Отдача у АКМС ощутимей, чем у моего АКС-74: все-таки калибр существенней, и патрон мощнее. Было видно, что пули рвут спину и вьюк мертвого украинского гранатометчика, но никаких взрывов не происходило. Ну и ладно, не буду на этом зацикливаться.
Я перенес огонь в открытый люк бронетранспортера, благо он был обращен ко мне нужной стороной. Высадил оба магазина короткими очередями, и – о чудо! – изнутри машины потянуло черным дымом. Вначале это были слабые струйки, но потом задымление становилось все сильнее и ощутимее, а уже через минуту появились и языки пламени.
Бамс! Резкий удар вырвал АКМС у меня из рук – крупнокалиберная пуля ударила в автомат, когда я приседал на дно окопа, чтобы переснарядить его новым магазином. Инстинктивно я держал автомат стволом вверх, чтобы не залепить дульное отверстие грязью, и когда моя голова скрылась в окопе, а ствол АКМС еще виднелся над бруствером, в него и угодила вражеская пуля.
Меня засекли! Надо валить по-быстрому.
Я забрал себе вражеские магазины, набитые патронами калибра 7,62/39, сорвал аптечку с липучек, вытащил гранаты из подсумков, нашел в одном из карманов пару шоколадных батончиков «Сникерс». Забрал все это себе, распихав по своим подсумкам и карманам. На прощание выдернул из ножен на плече покойника его нож и тут же вогнал клинок в шею трупа. Зачем это сделал? А пусть те, кто его найдут, подумают, что он был заколот своим же ножом. Пусть его собратья – поляки-наемники – лишний раз подумают, перед тем как ехать сюда за длинным наемническим рублем.
Низко пригибаясь, я рванул по траншее. Чертова война – забыл, когда ходил нормально в полный рост и не торопясь. Вечно сгорбившись и бегом.
Глава 3
Противник откатился прочь от высоток, и спустя пару минут начался массированный артиллерийский обстрел. До блиндажа, где я с парнями пережидал утренний артналет, добежать не успел. Противник как-то вычислил траекторию моего передвижения и начал засыпать окоп небольшими 60-миллиметровыми минами. Пришлось вернуться назад и схорониться в ближайшей блиндажной норе. Повезло, что за мной следили все-таки не с помощью беспилотника, а, видимо, просто углядели в оптику бинокля, когда я пробегал по неглубоким участкам траншей.
Вражеские мины ложились в стороне, поэтому этот небольшой обстрел я переждал относительно комфортно. Стреляли по мне со стороны тех самых бронетранспортеров Ml 13, которые плелись в тылу атаковавшего нас вражеского подразделения. Небольшие польские и американские 60-миллиметровые минометы – капец какое гадское, коварное оружие. Казалось бы, фу-у, всего 60 миллиметров – это несерьезно. Но у этого оружия есть множество плюсов.
В основном на вооружении ВСУ стоят 60-мил – лиметровые польские и американские минометы; наиболее популярны польские LM-60. Это очень коварный вид оружия. Когда летит мина данного типа, ее не слышно. А потому военнослужащие, находящиеся на открытой местности, не всегда успевают укрыться и получают ранения и увечья.
Украина обладала большим количеством 82-миллиметровых минометов советского производства «Поднос». Казалось бы, это более мощный миномет, чем 60 миллиметров, так на фейхоа последний нужен?
Необходимо сравнивать эти минометы. 82-миллиметровый советский миномет «Поднос» весит примерно сорок килограмм. Его украинская версия, после замены опорной плиты на титановую, стала весить тридцать шесть килограмм. Дальность ведения огня – от ста метров до трех километров. Ну, если намотать на хвостовик пороховых обмоток, да если еще будет попутный ветер, то мина может пролететь четыре километра. Это неплохое оружие для поддержки пехоты в боях.
Польский миномет LM-60 весит в два раза легче – около двадцати килограмм. Он способен стрелять на дистанции от семидесяти метров до двух с половиной километров. А есть еще версии, изготовленные для войск специального назначения, где миномет может весить всего семь с половиной килограмм; правда, и стреляет он на расстояние чуть больше одного километра.
Кажется, что показатели не в пользу 60-миллиметрового миномета. Однако это не всегда так. При таком весе этот миномет очень легко использовать в маневренном бою. ВСУ очень часто использовали его в уличных боях в черте города. Он хорошо зарекомендовал себя в качестве так называемого кочующего миномета. Нагрузка при выстреле минимальная. Установи его в кузове малотоннажного грузовика или пикапа, и можно получить серьезное средство поддержки.
Перемещаясь на поле боя, его можно легко использовать для боев в окопах. Он требует намного меньше места, чем 2С14 «Поднос», к тому же может стрелять на минимальное расстояние, что позволяет вести борьбу с пехотой противника в окопах.
Если сравнить боеприпасы, то и тут, конечно, есть над чем поразмыслить. Да, выстрел из 82-миллиметрового миномета будет намного мощнее. Образуемые им осколки будут крупнее и нанесут больше урона пехоте. К тому же радиус поражения будет намного выше. Мина калибра 82 миллиметра весит около трех килограмм, а 60-миллиметровая мина – от полутора килограмм.
Это значит, что при незначительном проигрыше боевых свойств боеприпасов, штурмующая группа с 60-миллиметровым минометом может взять больше мин, и нагрузка на бойцов будет ниже. Порой количество боеприпасов может быть гораздо важнее, чем их могущество. Для пехоты в ближнем бою важнее порой возможность нанести быстрый удар по навесной траектории. Это необходимо в городских боях, при штурме окопов, при уничтожении противника в густом лесу или за обратными скатами гор и холмов.
Да, у пехоты есть подствольные или автоматические гранатометы. Но они не всегда эффективны. Где-то не хватает дальности для поражения, где-то вес вооружения играет решающую роль. Тридцатимиллиметровый АГС-17 не самое удобное оружие. Он весит под сорок килограмм и при этом имеет очень сильную отдачу. При ведении стрельбы очередями это приводит к сильному разбросу гранат на местности. К тому же максимальная дальность стрельбы составляет всего 1700 метров.
В общем 60-миллиметровый миномет в нынешних боях показывает неплохую эффективность. Он мог бы и для российских пехотных подразделений стать неплохим оружием огневой поддержки. Особенно в составе взвод – рота. Кстати, мы в «Десятке» всегда старались затрофеить именно такие минометы, ну или выменять у соседей, если им повезло взять их в качестве трофея. И никогда не сдавали такие минометы начальству: лучше отдать пару «джавелинов», чем один LM-60.
Вот и сейчас, не будь у противника в салоне броневика 60-миллиметрового миномета, я давно бы уже был среди своих товарищей, а так сижу здесь, как крыса, и грызу жирную землю склона окопа штыком складной пехотной лопатки. Надо сильнее углубиться, чтобы сделать боковую нору, иначе первый же снаряд, который залетит в траншею на ее прямом участке, нафарширует меня осколками.
Вот почему, когда мне стукнула в голову мысль пойти в армию в качестве добровольца, мне никто не рассказал, как выглядит война на самом деле? Что здесь не будет красивых и эпичных битв, как в американском кино, где герои всегда чистые, в опрятной одежде, гладковыбритые и вкусно пахнущие. А если и случится какая-то хрень, то они максимум рожу себе испачкают несколькими мазками сажи, но в конце фильма красивая сисястая блондинка все равно засосет такого героя страстным поцелуем.
Ну почему?!
Могли бы работники военкомата сказать правду – что война на самом деле нечто иное.
Война – это переноска тяжестей, которые и не снились даже самым опытным и бывалым грузчикам. Причем все эти тяжести надо тягать по пересеченной местности, сгорбившись в три погибели, да еще и вертеть при этом головой на триста шестьдесят градусов, не забывая посматривать на небо.
Однако обычные грузчики одеты максимально легко – треники, кеды и растянутая до колен майка. А у военных на передовой что имеется из одежды для удобства переноски тяжестей? Тяжелые ботинки на ногах, многослойная одежда, тяжелый бронежилет, шлем на голове, автомат за спиной, подсумки, набитые боеприпасами, гранатами, аптечкой, парой ножей и прочим тяжелым барахлом.
И вся эта благодать на плечах солдатика весит, как половина его самого, а может, и того больше. А ему, солдатику, надо еще тащить на себе ящики с патронами, «улитки» с гранатами, а то и по два на каждого, потому что патронов в бою, сколько бы ни взял, все равно окажется мало. А у солдатика ведь две руки, значит, надо в каждую ношу сунуть. А помимо патронов надо ведь еще дотащить все то, что эти патроны и гранаты сжигает: пулеметы разного калибра, автоматические и ручные гранатометы, мины разного принципа действия и прочую убийственную атрибутику современной войны.
А ведь еще солдатикам, офицерам и особенно прапорщикам надо жрать, срать и пить. И все это (кроме срать) надо дотащить до боевых порядков на себе: баклажки с водой, ящики с консервами и пищевыми концентратами, канистры с горючкой для генераторов (все, что использует электричество, надо заряжать), дрова и так далее.
Война – это регулярные земляные работы, причем в таком количестве, что за один день перекидываешь объем земли, равный копке десяти соток на приусадебном участке. Но если на огороде земля мягкая, как пух, то на войне она, как правило, либо настолько стылая и каменистая, что ее не то что лопатой – ломом хрен пробьешь, либо настолько жирная и липкая, что, увязнув в ней ногами, проще расшнуровать ботинки и похоронить их навсегда, чем выдергивать ноги из этой трясины.
А ведь землю эту надо прокопать не на один штык лопаты, чтобы посадить картоху, а на полтора-два метра, потому что окоп должен быть глубоким, иначе посечет осколками от прилета вражеского снаряда. И самое неприятное во всем этом копании то, что его надо осуществлять регулярно: как перешли на новые позиции, так сразу же надо окапываться. А иначе никак, потому что прилететь может в любой момент. Враг не дремлет, он постоянно начеку, его «птички» дежурят в небе круглыми сутками.
Война – это грязь, пот и зловоние. Тут воняет все: тело солдатика и офицера – потом и застаревшей грязью, оружие – смазкой и гарью пороха, земля – мертвечиной, завалами человеческих испражнений и кислятиной взрывчатых веществ, ну а воздух – всем перечисленным вместе взятым.
На передовой и в местности, близкой к ней, нормально помыться невозможно. Потому что воды мало, греть нельзя. Если у кого остались влажные салфетки, то можно ими вытирать наиболее подверженные потоотделению участки тела, а если салфеток нет, то ходи, потей и воняй. А потеют на войне каждую минуту, потому что много двигаются, много носят тяжестей, много копают. Ну а про стресс, который висит здесь в воздухе двадцать четыре часа в сутки и всегда вызывает в организме не только обильное потоотделение, но порой и неконтролируемое выделение из организма других жидкостей, и говорить не стоит.
А еще к форме солдата так и норовит что-нибудь прилипнуть и испачкать ее: кровь из раны товарища, которому ты оказываешь медицинскую помощь или которого тащишь на себе, вынося из красной зоны, липкая грязь с земли, бетонная и кирпичная пыль, сыплющаяся со всех укреплений и зданий, гарь, сажа, копоть. Да и проезжающие мимо танки или БТРы могут обдать волной комков земли вперемешку с человеческими останками (хрен знает, где «броня» постоянно находит на свои траки всю эту мертвечину). Ну и так далее по списку.
А еще война – это страх! Здесь боишься двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Боятся здесь все! Абсолютно все!
На войне страх многогранен. Ты боишься погибнуть, но еще больше боишься жить, потеряв конечности. Боишься терять друзей, но еще больше боишься к этому привыкать. Боишься гибели мирных, которые верили в тебя, а ты не смог их защитить. Боишься погибнуть раньше, чем уничтожишь хотя бы несколько врагов. Боишься испугаться и не выполнить задание. Боишься попасть под командование самодура. Этот список можно продолжать долго.
Сколько бы ты ни был на войне, ты всегда будешь чего-то бояться. И это хорошо. Страх помогает выжить и выполнять свою работу. Главное, не допускать паники и испуга. Паника, испуг или психические нарушения возникают тогда, когда твое сознание не может дать ответ на происходящее. Ответ на вопрос, почему ты умираешь, почему тебе приходится убивать, почему на твоих глазах погибают твои друзья и так далее.
Каждый раз нужно самому себе задавать этот вопрос и сразу находить ответ. Самому себе объяснять происходящее. Даже если нет ответа, нужно его придумать. Тогда происходящее покажется твоему сознанию объяснимым, а значит, нормальным. Следовательно, ты можешь действовать дальше. И при этом ты должен верить в то, что делаешь. Чтобы твоя борьба казалась для тебя важнее жизни. Это необходимо в самом начале. Потом все идет по накатанной. Главное, самому себе все правильно объяснять.
Война – штука страшная, чего уж там. Но, несмотря на это, люди идут на войну, они воюют, даже видя кровь и смерть своих и чужих. Казалось бы, нужно быть отчаянным безумцем, или не знающим страха, или просто дураком, чтобы там оставаться. Так в чем же мотивация воюющих и почему они снова и снова идут в бой? Есть ли люди, которые не боятся смерти?
Я думаю, таких людей нет. Всем страшно. Инстинкт самосохранения никто не отменял. Но ведь есть трусы, и есть храбрецы. Все просто. Храбрецы – это те, кого страх не сковывает, и они могут побороть его в себе в самый ответственный момент. А побороть помогает чувство долга и ответственности – ответственности за исход дела и за своих товарищей, так как в бою от тебя зависит жизнь твоих побратимов, а твоя жизнь зависит от них. Трус – это человек, которым страх завладевает полностью, он контролирует его, и все действия и не действия труса подчинены только ему, страху. Трус опасен в бою. Из-за одного труса может погибнуть все подразделение.
Признаюсь честно: откровенных трусов я пока не встречал, однако страх в глазах видел. Но это нормально, ибо без страха не было бы и героизма. Здесь, на войне, я заметил одну интересную штуку. Молодые солдаты, которым лет по двадцать, меньше боятся смерти. Вернее, они не столько не боятся ее, сколько меньше верят в то, что они могут погибнуть. Скажу по себе, что в начале войны, в первых боях, страха совсем не было. Хотя знал, что буду воевать, все-таки пошел добровольцем и сразу же сделал все, чтобы попасть на самый передок.
Первые мысли о возможной смерти появляются после того, как появляются первая кровь и первые потери. Но ты все равно не веришь в свою смерть – иначе где взять силы для того, чтобы снова идти в бой? Да и кто поверит в то, что его, двадцатилетнего красавца парня могут убить. Не может такого случиться, несправедливо это. Но такие несправедливости случались, к сожалению. Особенно не по себе становится, если тебя серьезно так ранят. Ты перестаешь верить в свою заговоренность. Смерть уже не кажется чем-то мифическим, она становится более чем реальной.
Все эти мысли и философские рассуждения для меня сейчас вроде как мантры самовнушения. Я ведь не просто так тут сижу в окопе и, глядя в небо, мысли всякие думаю и философии рассуждаю. Я, вообще-то, мать его так, небольшой складной лопаткой грызу жирную от набухшей воды землю, чтобы спрятать свое любимое тело от скорого артиллерийского обстрела. А вся эта философская муть в голове нужна, чтобы отвлечь мозг от забитых напрочь мышц рук, от постоянно ноющей спины и ног, дабы он, этот чертов мозг, перестал меня мучить болевыми спазмами. Думаешь всякую хрень и вроде как не обращаешь внимания на боль во всем теле, вроде как и ковыряешь лопаткой землю.
Успел вовремя. Первые пристрелочные снаряды легли метрах в ста от меня, когда я, весь грязный, мокрый, злой, чертовски уставший, залезал в боковую нору и прикрывался деревянным щитом, который до этого лежал на дне окопа.
Только залез в свою нору, как тут же начали частить близкие разрывы. Сначала легкие взрывы минометных мин малого калибра, потом ударили чем-то тяжелым. Бах! Бах!
Потом рвануло совсем хорошо – громко, мощно. Судя по звуку, это прилет «града». Сто двадцать два миллиметра – это вам не хухры-мухры. Длинные, трехметровые «карандаши» прилетают с той стороны и, соприкасаясь с поверхностью, сеют вокруг себя смерть и разрушения. Двадцать килограмм взрывчатки, которые несут с собой осколки и взрывную волну. От его огня не спасут ни тяжелая броня, ни окопы. Одна ракета способна уничтожить все живое в радиусе ста метров, а за двадцать секунд установка способна выпустить сорок снарядов.
Тех, кого не убьет взрывом, достанут осколки: от одного снаряда, в зависимости от модификации, получается до трех с половиной тысяч смертоносных осколков. Тот, кто чудом избежит первых двух поражающих факторов, просто сгорит: температура в эпицентре взрыва может достигать двух тысяч градусов, броня начинает плавиться, люди сгорают моментально вместе с амуницией.
Это не первый мой обстрел, и не второй, и не третий, и даже не десятый. Я давно перестал считать, сколько раз попадал под обстрелы. Причем не только вражеские: пару раз попадал и под прилеты наших артиллеристов и ракетчиков. Мы ведь разведка, всегда на передке, а ракеты, особенно такие «грады», они малехо тупые и бьют по площадям. БМ-21 «Град» отличается не самой выдающейся точностью, в среднем ракета может отклониться на тридцать метров. Учитывая ее мощность, это не особенно важно, цель все равно будет уничтожена. Но если стрельба ведется в городской черте, это нередко приводит к нежелательным жертвам.
Первыми смертельный «град» испытали на себе китайцы. Чтобы сломить сопротивление горстки советских пограничников на острове Даманский, они сосредоточили пару тысяч солдат, боевую технику и артиллерию в лесном массиве неподалеку. После удара РСЗО БМ-21, которые по документам проходили как тракторы, за считаные секунды солидный участок леса вместе с маоистами был перепахан сталью, выжжен и фактически перестал существовать.
Эта война на самом деле война артиллерии. Здесь на первом месте РСЗО и ракеты, на втором – дальнобойные гаубицы, пушки и САУ, на третьем – различные минометы, потом идут танки и ПТУРы. Стрельба всех этих систем корректируется с воздуха с помощью различных беспилотников. Где-то между первой и второй строчкой этого рейтинга расположились боевые самолеты и вертолеты. Спецназ при поддержке легкой бронетехники при этом должен все сделать так, чтобы артиллерия заняла более выгодные позиции и точно наносила свои удары.
Боевые действия нынче имеют совершенно другой характер и мощь и не идут ни в какое сравнение с событиями восьмилетней давности. Годы 2014-й и 2015-й даже близко не стояли с той мясорубкой, что творится сейчас. Эта война войдет в историю как самая кровавая на постсоветском пространстве и за год по потерям переплюнет десятилетний Афган и Чечню.
Артиллерию активно использовали обе стороны. Мы гасили врага, он гасил нас. Мы засыпали их позиции карандашами «градов» и фугасными чушками тяжелых гаубиц, они в ответ делали то же самое. Подавляющая часть наших «двухсотых» и «трехсотых» была результатом работы вражеской артиллерии. Некоторые мои товарищи погибли, так ни разу и не увидев живого врага в прицел своего автомата. Славяне в очередной раз лупили друг дружку почем зря. Гражданская война – самый жестокий и беспощадный способ уничтожения людей одной веры и национальности.
Под обстрелом страшно. Вот сколько под них ни попадай, а всегда страшно. Конечно не так, как в первые разы, но все равно ссыкотно. Внутри ужас, который сложно выразить словами. Весь обращаешься в слух; нервы, как струны, лопнут – и слез не удержать. Первое время нещадно трясешься от страха, мозг отказывается работать, тело не гнется, вообще не подчиняется. Кажется, и дышать перестаешь. Замер, вслушиваешься, как близко ложатся вражеские снаряды. Тело парализует, и оно отказывается подчиняться.
Бывало, под первыми обстрелами кто-то из моих боевых товарищей и обделывался от страха, но никто и никогда не смеялся над ними за это. Смеяться будет только тот, кто сам никогда не попадал под обстрел. Потому что такие люди просто не понимают, каково это – быть в эпицентре одновременно землетрясения и извержения вулкана. Земля под ногами трясется от близких разрывов, да еще и с неба летят огненные кометы, и ты даже не заметишь, как твой сфинктер разожмется и выпустит наружу предательскую струю. Ты не контролируешь свой организм, его контролирует страх, природный, первобытный страх, доставшийся нам от предков, которые могли предчувствовать природные катаклизмы – землетрясения и извержения вулканов.
Но это все попервоначалу, особенно когда садят чем-то мощным, типа 122-, 152- или 155-миллиметровым. А потом даже к этому привыкаешь. Боишься, конечно, но не так сильно. А если еще удалось надежно спрятать свое тело, то совсем красота, можно и вздремнуть малешко. Нет, полноценного сна, конечно, не будет – где вы на войне, особенно на передовой, видели, чтобы бойцы нормально, полноценно высыпались? Просто на какой-то миг часть мозга отключится, и произойдет небольшая перезагрузка психики.
Что со мной и произошло. Сон навалился как-то незаметно, будто бы исподтишка. Вот так под близкие частые разрывы я и уснул, а точнее, провалился в липкое, мутное болото настороженной дремоты.
Глава 4
Из омута беспокойного сна меня вырвал яростный шепот, раздававшийся снаружи.
– Псих! Псих! – слышалось поблизости. – Братан, ты где?
– В пи***е, на верхней полке, – таким же шепотом ответил я, передразнивая звавшего меня парня.
– Епать-копать! Фу ты, бляха муха, напугал, зараза! – раздался за дощатой перегородкой испуганный матерок.
Через пару секунд в мою темную нору проник слабый свет, дощатая перегородка отвалилась, и я увидел довольное лицо своего друга и боевого товарища – Семена Воршавина с позывным Бамут.
Сема – невысокий коренастый крепыш. Роста он невысокого, зато могуч в плечах и руках, впрочем, как и многие опытные пользователи ПК. Нос картошкой, простоватое лицо, усыпанное веснушками и рыжими куцыми волосами на подбородке. Борода у Бамута никак не растет, из-за чего он сильно переживает, потому что в его видении мира доблестный воин обязательно должен быть бородат, как гном из произведений Толкина.
Ему двадцать два года, родом он из небольшого шахтерского поселка в Донбассе. На войне Сема почти половину своей жизни. Начал он воевать в 2014 году, записавшись в ополчение вместе со своим отцом. Отец Бамута Максим Воршавин был первым номером пулеметного расчета, а его сын Семен стал вторым номером.
Если вы думаете, что это был патриотический порыв, то не ошибетесь; правда, надо уточнить, что в ополчении хоть как-то кормили, а на гражданке в то время было совсем тоскливо, особенно в тех поселках, где шли бои. Семейство Воршавиных как раз из такого фронтового шахтерского поселка. Мать Семы умерла от рака еще до войны, отец сильно пил, а в пятнадцатом году погиб во время украинского обстрела. В мирную жизнь Семен уже не вернулся, так и застрял в ополчении со своим пулеметом.
Про профессионалов и мастеров своего дела говорят, что они родились с инструментом в руках. С Бамутом все было еще хлеще: он не просто родился с пулеметом в руках – он, похоже, родился от союза двух пулеметов. Его отца звали Максимом, мать – Дарьей. Ну про «максим» все знают, что это такой пулемет времен Первой, Второй, да, честно говоря, и этой, Третьей мировой войны. А «дашкой» в войсках часто кличут крупнокалиберный пулемет ДШКМ.
Бамут был не просто хорошим пулеметчиком, а пулеметчиком от бога, я еще никого не видел, чтобы кто-то так проворно управлялся бы с ПКМ. При этом у него за плечами было всего восемь классов обычной поселковой школы и никаких пулеметных курсов. Все премудрости ратного дела Бамут познавал на практике, впитывая опыт многочисленных боевых товарищей, деля все полученные знания на нужные и ненужные. Все, что может пригодиться в бою, хорошо, а все, что мешает побеждать и выживать, плохо.
Мы с Бамутом через многое прошли за эти годы. Вместе начинали с Крыма, вместе бились против нациков из батальона «Готенланд», вместе брали штурмом переправу возле Новой Каховки, вот теперь вместе держим оборону на окраине Токмака. Он мой лучший друг. Причем не только из-за того, что мы сражаемся плечом к плечу уже два года, а еще и потому, что мы с ним очень похожи и непохожи одновременно.
Мы примерно одного возраста: ему – двадцать два, мне – двадцать пять. Мы оба круглые сироты. У нас примерно одни и те же взгляды на жизнь и свое место в этом мире.
На этом общее заканчивается, и начинаются различия. Мы с ним совершенно разные: как богач и бедняк, как умник и тупица, как силач и слабак.
Я из богатой, обеспеченной семьи. Получил хорошее образование, знаю три иностранных языка, английский для меня как второй родной. Еще два года назад я был популярным блогером с несколькими миллионами подписоты. Канал на YouTube[1 - РКН: сайт нарушает закон РФ.] приносил мне неплохую прибыль, которая, в сущности, была мелочью по сравнению с дивидендами, которые я получал со счетов своих родителей. Когда началась война, я учился на третьем курсе МГТУ. До этого были два курса МГИМО, но после смерти родителей я ушел оттуда и решил, что буду учиться на инженера, а не на дипломата, как они хотели. В общем, у меня все было хорошо, успешно и сыто. Жрал с золотого блюда и срал в золотой унитаз.
Сема из простой семьи. Мать умерла от рака, отец бухал, а единственный сын рос на улице. В школе Бамут учился из рук вон плохо, он и в ополчение пошел больше не из патриотических побуждений, а чтобы регулярно кушать и не ходить в школу. Семену за счастье было попасть в Донецк, где можно побродить по улицам или покататься на эскалаторах в торговых центрах. Денег у него при этом было только на проезд до столицы Донбасса и обратно в свой поселок.
И я, который рассекал по улицам Москвы в ярко-желтом Chevrolet Camaro VI. Двести тридцать восемь лошадей под капотом. Рестайлинг. Машина точь-в-точь как Бамблби из второй части «Трансформеров». За один вечер я мог просадить пару миллионов или сгонять на выходные в Европу, чтобы попить пивка в Чехии, а потом отведать свежеиспеченных круассанов в Париже.
Вот где мы с ним могли пересечься в мирной жизни? Где богач и сноб, мнящий себя аристократом, мог бы встретить простого парня из глубинки, которому за счастье покататься на эскалаторе? Правильно, нигде! А на войне – пожалуйста!
– Псих, ты че? – толкнул меня в плечо Бамут, вырывая из задумчивости. – Опять, что ли, мысленно философствуешь?
– Ага, – кивнул я. – Подумал, что если бы не война, то хрен бы когда я мог лицезреть твою рожу.
– Это точно. Да и я на твою харю не посмотрел бы: делать мне больше нечего, как глазеть на заносчивого мажорика.
– Где остальные?
– Ковалев словил осколок, рядовые Стылов и Тычин эвакуируют его в тыл, а я пошел тебя искать.
– Серьезное ранение?
– Вроде не очень: осколок попал в задницу по касательной, но зацепил крупную артерию, кровищи было до фига. Кровь остановили; если вовремя дотащат, то скоро вернется в строй. Лишь бы успели.
Эвакуация раненых с передовой в наших условиях городского боя – это жесть. «Трехсотых» несколько километров приходится тащить на себе по руинам и завалам до сборочного пункта, где можно перегрузить раненых на технику. Машины приходят нерегулярно, постоянные прилеты и вражеские обстрелы делают эвакуацию раненых настоящей русской рулеткой, где каждая эвакуационная команда может превратиться в «груз двести».
– Знатно ты этот «страйкер» причесал, я успел на камеру все заснять. Круто вышло!
При этом лицо Бамута выражало какую-то тайну и самодовольство, как в тот раз, когда он подрезал у соседей ящик сгущенки. Семен, помимо того, что был мастером управляться с пулеметом, был еще и виртуозом мародерки. Второй его позывной, который он, правда, не любит, – Мародер.
Думаете, «мародер» – это оскорбление? Вроде ругательства? Это не совсем не так. В чем отличие мародерства от собирания трофеев? Вроде сущность у обоих процессов одинаковая – забрать с тела поверженного врага или защищаемого им оборонительного сооружения чужое имущество. Но есть некоторые нюансы, которые и отличают мародерство, караемое Уголовным кодексом, от сбора трофеев, честно добытых в бою.
Если ты убил врага, то все, что при нем, – честный твой трофей, вплоть до одежды, обуви и съестных припасов. Про боеприпасы и оружие и говорить не надо – они, понятное дело, при любых раскладах трофей. А вот забирать личные вещи, не относящиеся к военному ремеслу, к примеру, обручальные кольца, цепочки, нательные крестики или семейные фото – это уже мародерство. А наручные часы – это все-таки трофей, потому что часы – это часть амуниции, и на войне они весьма кстати.
Однако цепочки, кольца и особенно доллары из карманов поверженных врагов выгребают частенько. Наказывают ли за это? Если увидит привередливое и суровое начальство, то могут и наказать. Но на переднем краю, в красной зоне, редко когда это начальство встретишь. В основном все, кто палился на мародерке, страдали из-за собственной глупости и бахвальства, когда хвастались награбленным перед другими.
На войне точно нельзя грабить дома мирных жителей, особенно если в них не расположены вражеские позиции. Нельзя отбирать у гражданских лиц еду и одежду, особенно последнюю. Нельзя заставлять их против воли строить фортификационные укрепления. Но если дом покинут его хозяевами, то можно разломать мебель, чтобы развести костер, можно съесть найденные в погребе припасы. Однако тут надо быть осторожней, потому что попадались заминированные банки с медом и крупа вперемешку с крысиным ядом.
Я оглядел Бамута с головы до ног и заметил, из-за чего он так светится самодовольной рожей. У него на ногах появились новые ботинки – хорошие кожаные берцы с высоким голенищем.
– Новые шузы? – спросил я.
– Какие шузы?! – презрительно скривился Бамут. – Гля лейбл! – Он показал мне ботинок, на котором был выбит торговый знак производителя. – Corcoran! Америка, мать ее так! Это Коркораны, а не какие-то там тебе шузы! Между прочим, с кевларовыми стельками внутри.
– Вообще-то, «shoes» в переводе с английского – это и есть «обувь», – пояснил я другу.
– Да? – удивился Бамут, но тут же поправился: – Я и так это знал. Но новые ботинки – это еще не все.
– Что еще?
– Я, когда твою «гоупрошку» установил, чтобы она сама снимала «страйкер», не видел, как ты расстреливал вражеский броневик: отвлекся на перестрелку с десантом. А потом, когда после перестрелки пересматривал запись, то заметил, что из горящего «страйкера» выполз пассажир.
– И где он?
