Время и стекло

– А, это ты, – медленно и хрипло произнес я. – Снова грустишь? Что тебя гложет, красавица? Может поделишься?

Как будто услышав меня, она медленно поднялась со стула и поплыла в мою сторону. Я нахмурился. Она подошла к зеркалу и стала пристально разглядывать свое лицо. Это выглядело странно. Было такое ощущение, будто она рассматривает не себя, а меня. Она явно что-то чувствует, подумал я. Я тоже максимально приблизился к зеркалу. Теперь я видел, что ее отрешенный взгляд устремлен сквозь меня. Куда-то в неизведанную даль, где живет ее грусть. Я медленно поднял руку и расслабленными пальцами, будто ощупывая ее лицо, провел ими вниз по стеклу. Словно догоняя их, из ее глаз покатились слезы. Моя рука опустилась до её плеч. Я хотел дотронуться до ее светлой кожи, но чувствовал лишь холод зеркала. Мне стало ее жаль. Она была несчастна. Я это чувствовал.

ГЛАВА 4

Утром, когда я разбирал бумаги на рабочем столе, до меня донесся разговор моих зеркальных соседей. Из беседы я понял, что Катя и Аня уезжают к бабушке. Вслух я пожелал им доброго пути и сам отправился на работу. Из машины позвонил доктору Залгаллеру и записался на прием. Я рассчитывал заскочить к нему в обед между делами.

К студии я подкатил часам к десяти. Внутри уже кипели страсти. Под руководством художников рабочие строили декорации. Это было похоже на муравейник. Десятки людей в бейсболках, с рациями и шуруповертами сновали туда и сюда. Стоял шум и крик. В центре событий уже свирепствовал режиссер. Он нервно двигался, курил, кричал, ругался, матерился. Я притаился за пределами освещенной площадки. Так чтобы меня не было заметно, а я видел все. Мимо меня прошли двое разнорабочих.

– Что это за тип там разорался? – спрашивал один.

– Да, – отмахнулся другой, – это режиссер Праздников.

– Каких еще праздников? Если так, пусть праздники и снимает, если он режиссер Праздников. Здесь-то он что забыл! Мы же серьезное кино готовим. Кстати, а каких он праздников режиссер? – вопросительно повернул в сторону режиссера свой взгляд рабочий.

– Да нет, – рассмеялся второй, – это у него фамилия такая, Праздников. Известный скряга. От него все рабочие плачут. Ты что, с ним никогда не работал?

– Да нет, – деловито ответил первый, – я недавно шоу-бизнесе.

Когда я вышел на свет, Праздников немного успокоился. Вместе с художниками он подошел поздороваться. Они рассказали, что все идет по плану и что, по всей вероятности, уложатся в сроки. Я сходил наверх к «маленькому телевизионному боссу», чтобы отдать нужные бумаги, полученные от шефа. После чего решил заглянуть в редакцию, где когда-то трудился корреспондентом. Она находилась в этом же здании. Там я застал только редактора Веру и телережиссера Мишу. Они пили кофе.

– Какие люди! – фальшиво улыбнулась Вера.

– Здравствуй, – протянул руку Миша.

Мы пожали друг другу руки. А с Верой, как сейчас модно, поцеловались, не касаясь щеками. У Миши была холодная, узкая, мягкая рука. Он никогда не сжимал её, когда здоровался.

– Ты все так же даешь руку только подержать, Спилберг? – с искусственной улыбкой спросил я.

– А ты все такой же зануда, – также искусственно улыбнулся он в ответ. – А что, надо жать до одурения?

– Вовсе нет. Просто рукопожатие на то и рукопожатие, что нужно руку жать.

– Ладно, ладно. Не нервничай. Лучше расскажи, как живешь?

– Нервы здесь не причем. Ты же знаешь, я спокоен как дохлый лев. А живу отлично.

Миша продолжал меня рассматривать. Это был один из тех представителей молодых антагонистов, которые делили мир на себя – свободных и талантливых художников – и остальных гадов, претендующих на их свободу. Плюс ко всему Михаил считал себя гениальным режиссером. И вместо «мотор» или «съёмка» говорил «экшн». Причем старался это делать с американским акцентом.

– Как сам? – спросил я.

– Собираюсь в Новую Зеландию. Подальше от этого хаоса. Совсем загнали творческого человека.

– А-а! Тебе все мерещится государственный заговор против интеллигенции.

– Да не мерещится, а так оно и есть. Посмотри, сколько ментов развелось. Это не к добру. Что-то намечается. Нам говорят, как жить. С кем дружить. Что есть. Куда вкладывать деньги. Скоро в туалет по свистку будем ходить.

– Слушай, ты что, блогеров про тридцать седьмой год наслушался?

– Нет. Просто я вижу реальность. А вы все зомбированы. А в Новой Зеландии все по-другому. Там природа и овцы. Ты знаешь, что баранов там больше чем людей?

Да, с тобой их там станет еще больше, подумал я, но сказал другое.

– Чувак, там такое же государство! Государство есть везде! И от него не уйдешь!

– Да на хрен это государство нужно. Каждый должен жить сам по себе. Как захочет. Свободно!

– Тогда почему ты еще здесь? Ушел бы в лес. В тайгу куда-нибудь. Где нет никакой власти. И никому не надо подчиняться. И жил бы там. Ел бы ягоды. Утекал бы от волков. Но ведь нет же. Сидишь здесь. Дитя города. Говоришь по мобильнику. Ешь в ресторанах. Пользуешься горячей водой. Ватными палочками. Не представляешь, наверняка даже, как овцы выглядят в реальности. Кстати, знаешь, что, по-старинному новозеландскому поверию, лошадь, наступившая однажды на какашки волка, никогда больше не сможет ржать?

– Не издевайся. Ушел бы с удовольствием. В лесу хоть запретов никаких нет. А тут власть ругать нельзя. Ментов ругать нельзя. Туда не ходи. Тут не стой. Чтоб они все провалились!

– А что ты хочешь? Анархию? Ты анархист?

– Нет. Я пофигист. Мне на все наплевать. Я хочу реальной свободы. Чтобы я мог и все могли позволить себе делать то, чего они хотят! А не того, чего хочет государство. Совсем народ загнали в угол. Бедная Россия! Куда мы катимся?

– Слушай, – спокойно начал я, – допустим, дадут всем свободу. Отстанет от вас государство. Будут все делать все, что захотят.

– Ну и отлично!

– А теперь представь. Идешь ты по улице. Со своей ненаглядной. Свободный весь такой. И вокруг все свободные такие. И вдруг какой-то ужасный здоровый отморозок, тоже свободный соответственно, захотел твою жену. А тебя, захотел, чтобы не было вообще. И для этого у него в руках аргумент такой острый, с кровостоком. Видал, наверное, в кино? У нас он

запрещен государством как холодное оружие. Но в твоем мире всем же все можно. Вот тогда бы ты вспомнил о законе! О государстве! О своих «любимых» ментах. Поверь мне, в ту секунду они стали бы тебе роднее, чем мать родная. Прости за тавтологию.

Небольшое тело Миши сжалось. Видимо, он представил себе эту картину, и ему стало не по себе. Он был подкаблучником, но ужасно любил свою половину. Кроме того, он был страшным трусом.

– Пойми, желания человека это как раз то, что надо контролировать, – продолжал я. – потому что у всех они разные. И люди разные. Кто-то хочет цветочек посадить. А кто-то кого-то и искромсать не прочь. Один умный мужик говорил: «…если бы люди могли убивать друг друга анонимно, на расстоянии, абсолютно безнаказанно, человечество бы тут же вымерло…»

– Нет, ну, конечно же, не всем нужно давать свободу, – неуверенно стал оправдываться Миша.