скачать книгу бесплатно
Гнев, раскаяние, недосказанная тайна – фальши допустить было нельзя. Теперь дело за ним. Как жаль, что он не знает своей роли. И суфлёра нет – сейчас брякнет с растерянности что-нибудь не то, и весь сценический эффект – насмарку!..
Он, однако, не подкачал:
– Ваша милость… Простите моё невежество, но никак не пойму, о чём вы речь ведёте? Какой дар, какая тайна? Ведь вы осуждены за заговор против короля!
– Ах, это… Да. Осуждена. – презрительный, но и скорбный смешок, – Осуждена, хотя и не виновна в этом! О, нет, не за это взойду я на эшафот.
А за то, что не пожелала помочь его высокопреосвященству наполнить золотом его мошну – его бездонные сундуки! И разрушила его честолюбивые помыслы!.. – а теперь как бы осознать неуместность гнева, – Впрочем, простите за этот выпад – он совершенно не уместен. Да и поздновато уже мне кого-то обвинять… Нет, никто, кроме меня самой, не виноват…
Вновь повисшая тишина нарушалась только его громким дыханием. Он был захвачен – это чувствовалось по всем признакам. Ещё бы – речь зашла о Богатстве! Пусть пока – для кого-то другого, но… Но ведь можно хотя бы попытаться… Она чуяла – глубоко в его мозгу прагматик уже отдал приказ языку!
– Уж простите меня за неуместное… любопытство, ваша милость… Но как – как вы могли бы дать ему богатство?! Ведь ваша матушка… ваш род так беден! И не для кого не секрет – что вас выдали замуж… э-э… по расчёту?.. – он уже начал. Пока – подготовка. Да и кто бы на его месте не начал?
– Да… – она сверхтяжело и надрывно вздохнула, – Прошу вас… Не будем об этом.
Все эти воспоминания и то, что я могла бы… сделать, но не сделала…
Мне стыдно и больно об этом говорить. Пусть уж моя тайна просто умрёт со мной. Никто больше не должен пострадать… Прошу вас! – она вдруг порывисто вскочила, схватив его обеими руками за руку, и очень крепко пожала (вцепилась в неё, как клещами!), – Нет-нет – умоляю! Не спрашивайте! Не надо!
После ещё одной паузы, она выпустила, как бы поникнув в бессильи, его руку, и опустилась снова на свой лежак:
– Я… благодарна вам за помощь и… это… – она снова печально взглянула на распятие, которое всё ещё было у неё в руке, – Но лучше я буду просто… молиться. Вы же постарайтесь… Да, забыть обо мне, когда всё кончится!
Всё же в нём осталось что-то от обычного человеческого такта – предлагать ему оставить её одну не пришлось, достаточно оказалось чуть отступить назад.
Смена её непредсказуемого (ну так, женского же!) настроения удивила его, конечно, но тактичность пока возобладала над любопытством. Поколебавшись, он поклонился (чего, наверное, до этого не делал никогда!), и всё же выдавил из себя:
– Доброй ночи сударыня.
– Доброй ночи. – И, спустя точно рассчитанную паузу, и тише, – Храни вас Господь…
Он вышел, загремел ключами. Походку его она бы теперь определила, как задумчивую, если так можно сказать о походке.
Ну вот, теперь ему целую ночь предстоит… думать?
А ей – немного поработать.
5
К утру у неё всё было готово – даром что факелы горели почти всё время. Сменяли их примерно раз в час, наверное, в коридоре был-таки постоянный дежурный, и она слышала его шаги и побрякивание с постукиванием. Но к ней он не совался – вероятно, выполнял четко очерченные служебные инструкции. И это просто не входило в его обязанности.
На то, чтобы выточить полукруглую (по форме большого пальца) вмятину в распятии пониже ног резной фигурки Спасителя, ушёл примерно час.
Опилки она спустила в дыру, выступ камня, о который точила дерево, тщательно затёрла плесенью. Труднее оказалось отрыгнуть немного желудочного сока, чтоб он был достаточной концентрации, и обработать им основную впадину, и следы от остальных пальцев, что должны были оставаться при правильном хвате распятия.
Но она, в глубине души надеясь, что не кощунствует, справилась и с этим.
Теперь осталось только натереть эти места частицами глины, добытыми со дна кувшина, и ещё вправить в полученные отметины частицы с нагрудного крестика – благо, золото очень мягкий металл, и мельчайшие его следы на поверхности оставить довольно легко – особенно, если поточить о камень, и втереть ногтем, и тем же золотым крестиком.
Поспать ей удалось часа два. Пришлось встать пораньше, как оказалось, за пару часов до его очередного визита на завтрак, чтобы придать себе снова соответствующий вид. Не привыкшая, вероятно, к такому обращению кожа головы болела после тугого узла, оттягивающего копну её нечёсаных, но всё равно густых волос, на затылок.
Но отдохнуть больше нескольких часов этой коже она не дала – жизнь важнее.
Постукивание, побрякивание и шаги уже не вызвали сильного волнения. Вот и он – вошёл довольно спокойно, но по всем признакам она видела его напряжение, и бессонную, вероятнее всего, ночь. Начали они с обычных фраз:
– Сударыня, вот ваш завтрак.
– Спасибо, я не голодна… (как бы не так!)
– Ну… как? Пригодилось вашей милости… распятие?
– О, да! – благодарный взор вскинут и снова опущен, – Пригодилось… Но вам придётся простить меня – я… немного его… испортила.
– ?! – его взгляд так неподдельно передал всё его удивление, что реплики не требовалось, и она поспешила нарушить нависшую тишину:
– Надеюсь, вы сможете достать себе новое… Если, конечно, не решите, что вред от меня (она смущенно хмыкнула) небольшой. Вот, посмотрите – я… откусила отсюда. – она протянула ему результат своей многочасовой работы, надеясь, что в слабом освещении…
Посмотреть было на что. Там, куда должен бы был приходиться её большой палец, была почти правильной формы вмятина, семи-восьми миллиметров глубиной, и шириной с сам палец.
А в местах касания остальными пальцами проступали заметные светлые следы – словно из пальцев выходило что-то, обесцветившее дерево креста.
Он поднёс распятие к свету – и задохнулся. В главной впадине, от большого пальца, явно видны были следы… золота. И вокруг ореолом расходился светлый круг…
Незаметно боковым зрением она следила, даже не поворачиваясь, словно ей стыдно за содеянное. Его же, спустя некоторое (довольно, впрочем, продолжительное) время прорвало-таки:
– Ваша милость… позвольте… Ущерб, конечно не велик. Я не в претензии… Но вот вы сказали – выгрызли зубами… Я не понимаю – зачем?!
Брехня. И наглая. Уже давно ты всё понял. Хочешь только услышать это от неё…
Что ж. Услышишь. Но – не сразу, конечно. Ведь она, типа, не желает ему зла.
– Зачем? Ну, скорее, не зачем, а почему – у меня слабые пальцы, и я не могла ими… (а вот это очередная ложь – уже с её стороны: пальцы у этого тела – будь здоров!).
Она замолчала, прикусив язык, словно против воли сболтнула лишнего.
Он тоже недаром всю ночь думал, и мог легко докончить за неё, но продолжал свою линию – хотел «подтверждения из первоисточника»:
– Простите меня, пожалуйста, ваша милость, но я всё же христианин! (ага, уже аргумент!) и хотел бы знать, не были ли здесь… какие-нибудь… колдовские…
– Ах, бросьте! Ничего такого здесь не было. Если вас это устроит, отнесите его в собор, и пусть служитель веры снова освятит его… Хотя ничего злого я не делала!
Нет, от него так просто не отвертеться, его натура давно почуяла… наживу!:
– Но всё же, ваша милость… Здесь и следов зубов-то… Что же вы отсюда?..
Нет, она покобенится ещё немного. Но – не слишком долго. Через две-три минуты он-таки услышал. С «недостойным» раздражением она выдавила:
– Надеюсь, золото не противоречит основам христианской морали? Ведь из него делают и утварь, и чаши для богослужения… И нательные кресты… Ну так я просто убрала его оттуда!
– Как – убрали?! И где же оно?!
– Как – где? – недоуменный тон, она небрежным жестом узкой ладони указала, – В яме, конечно! – словно это разумелось само собой.
Ну, для неё, может, и разумелось, но вот для него…
– В яме… – казалось, столь непочтительное обращение с царём металлов повергло его в ступор. Во всяком случае, затянувшееся молчание дало ей понять, что недоверия её слова не вызвали (ура!), – Э-э…То есть, вы хотите сказать… что то, что вы отсюда… выгрызли…
И… выбросили – в эту яму?!
– Ну да! – она передёрнула плечами, словно раздражённая его недопониманием.
– А… Почему?!
Вздох разочарованной дурочки, самой собой загнанной в угол, дался ей легко:
– Потому, что от него-то и все мои беды…От золота. – и, с надрывом! – Ах… нельзя мне этого говорить, – словно спохватилась она, отворачиваясь и передёргивая плечами, словно от сквозняка.
– От… золота? Но… откуда же вы его… И как оно оказалось здесь, внутри моего распятия?! Ведь его же… – было вполне ясно, что ведь не отстанет.
– Ладно! Грех этот останется на мне! Я по недосмотру слишком долго касалась… вашего распятия, и слишком горячо молилась… Это от моих пальцев так получилось. – ну вот, главная фраза шоу произнесена, декорации в виде отпечатков расставлены, – Ещё раз – простите!
Он надолго заткнулся, словно только теперь понял.
Дудки. Ты, милейший, «понял» ещё десять минут назад, и мимика твоего достаточно освещённого лица, сказала ей всё… А сейчас ты ищешь способ, как бы потактичней сказать ей, как выведать…
На его очередную (честно говоря, не очень-то и робкую) попытку, она как-то устало и буднично сказала:
– Ну что вы ещё хотите услышать? Да, я владею этим проклятьем. Этим… легендарным даром. И вот – это погубило и моих близких и меня… Это Прикосновение Мидаса.
Воцарившуюся за этим тишину можно было бы назвать мёртвой, если бы дежурный по коридору не решил заменить давно трещавший и меркнущий факел.
Пока происходила замена, никто не сказал ни слова, но напряжение росло.
– Неужели… (вот дьявол, он всё же сомневается?!) Вы… И вправду отказались рассказать об этом его высокопреосвященству? (ага, к счастью, это – другое сомнение!)
Её ироничный смех прозвучал довольно фальшиво… Ну, словом, так, как и был задуман:
– Может, я и плохая женщина, интриганка, и легкомысленная… Но вот в вопросах золота и церкви… Разве это – не запрещенное золото?! Ведь мы должны «в поте лица зарабатывать себе пропитание», как сказал Господь. А тут – вот, стоит мне только…
Ведь подчас я и сама себя спрашиваю – может, и вправду – я – ведьма?
Всегда… по-настоящему я действительно… боялась. Пользоваться этим.
Я думала так: кто дал мне право судить? Или: дать одним, а другим – не дать?.. Кто нуждается больше? Кто и правда – не может, а кто – просто не хочет заработать?.. «В поте лица»? Кто из нищих и неимущих – действительно такой, а кто – просто недостойно притворяется, пытаясь сыграть на жалости?! И христианском сочувствии.
Кто я такая, чтобы решать такие вещи?..
Церкви я, может быть, и раскрыла бы этот дар, даже боясь быть обвинённой в связи с нечистым… Но он – не Церковь! Ему – ни за что! – гневные нотки прорвались точно дозированным финальным аккордом.
Нужно отдать ему справедливость – он не сразу, и не на коленях стал просить её объяснить (Ха-ха, как же – объяснить!) как это у неё получается.
И совершенно ни к чему её отказы и увёртки не привели: плевать ему было на её «высокие идеалы» и морализаторство о «Душе» и т. п. Но виду он, конечно, не подавал. Молодец. Человек дела.
– Я могу превращать в золото почти всё… – призналась она наконец, с совсем уж траурным видом, – но на разные… материалы… требуются разные усилия. Вот, например, с вашим распятием вышло недоразумение – я просто истово молилась, и даже не заметила, что слишком… ну, увлеклась, что ли.
Хотела вымолить прощение. Увлеклась, да… Но успела всё же остановиться. Если бы распятие было из металла – ну, там, – медь, или серебро…
Оно бы превратилось в золото очень быстро.
Но тогда бы я просто выбросила вниз его всё, и вы бы ничего не узнали… А так – я же хотела сохранить его вам: не вернуть было бы… непорядочно.
О-хо-хо. Есть ему дело до её порядочности. Даже два раза.
– Но как же, всё-таки, у вашей милости это получается? У вас это врождённое, или вы… Или этому можно научиться?..
– Ах, в том-то и дело. Точно я не помню… Врождённое – вряд ли. Тогда мои родители сказали бы мне об этом. Я, хотите верьте, хотите – нет, сама толком не пойму, как у меня открылся… или оказался… этот дар. В детстве, говорят, я на неделю пропадала из нашего родового замка…
Я сама ничего не помню, но кормилица рассказывала, что меня, вроде как похищали цыгане… Правда, никто этих цыган так и не видал… И что меня нашли в деревушке в десяти лье от замка, и я тогда ничего не могла рассказать… Мне было около четырёх.
А первый раз я превратила серебряную монету в золотую случайно, когда очень захотела что-то купить на ярмарке… Это мне было уже где-то семь… Мама тогда сказала, чтобы я больше никогда… – опять самоирония, – Но разве можно удержаться, и не попробовать…
Помолчав, и покачав головой, она закончила:
– Конечно, с годами это делать всё легче – словно учишься… Читать… Или ездить верхом.
Он молчал, но его молчание было красноречивей любых слов, а чуть приподнятые руки как бы тянулись к ней в немой мольбе. Словно почуяв его обращение, она вскинула к нему голову и гневно произнесла:
– Нет! Даже и не думайте, сумасшедший вы человек! Нельзя, грешно смотреть на… такое! Неужели вы не поняли – в этом источник всех моих бед! Я не могу, и не хочу никого втравливать в это… это колдовство! – она сделала упор на этом слове, словно пытаясь хоть этим «испугать» его!
«Испугается» он, как же…
– Но… сударыня. Если… (Он старался быть тактичней, и замаскировать свои меркантильные устремления. И даже слово «колдовство» сразу «правильно» воспринял лишь как её попытку испугать и отвратить его!), – Если такой дар пропадёт, исчезнет вместе с вами, то сколько возможностей, сколько добрых дел и пользы для… неимущих пропадёт навсегда! Сколько бедняков, обездоленных судьбой, могли бы прокормиться – ну, хоть, до созревания урожая – если вдруг выдастся недород, или…
Или сколько больных могло бы купить лекарства… или сколько милостыни можно было бы подать тем, кто уже не в силах работать сам, ведь эти деньги… Можно было бы употребить и во благо!
Вероятно, он продумывал эти и другие аргументы всю ночь, хотя оригинальностью они и не блистали, и могли прийти на ум любому.
– А что – вы думаете, всё это не приходило в голову и мне?! Ещё до того, как я оказалась… здесь?
Да, я несколько раз пыталась. Пыталась помочь страждущим и нуждающимся… А как вы думаете, откуда он узнал о моём даре? – её горечь была неподдельна, она и в самом деле её ощутила, – Нет, шила в мешке не утаишь! И не надо меня уговаривать! (Впрочем, в подтексте обычно такие реплики как раз и означают – ах, уговаривайте, уговаривайте меня!.. Мне так стыдно, так жалко уносить такой секрет с собой! Будьте настойчивей, и, помучившись, я не смогу его удерживать там, в глубине…)
Конечно, он не сдался, но и она ещё держалась.
Побившись ещё минут двадцать, он оставил её, плачущую, и, словно в истерике трясущую головой, и всё ещё отказывающую, одну.
Ничего, явственно читалось на его туповато-упёртом лице, скажешь, голубка, я очень терпелив, у нас ещё обед, ужин, и два дня…
6
