Слушай, Германия! Радиообращения 1940–1945 гг.

Другой спорный аргумент Манна: «Как не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского „Фиделио“, оперу, рожденную для празднества немецкого самоосвобождения? Это конфуз, что она не была запрещена, что ее ставили на высоком профессиональном уровне, что находились певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, и публика, чтобы ей внимать. Потому что какая тупая бесчувственность требовалась для того, чтобы, слушая „Фиделио“ в Германии Гиммлера, не закрыть лицо ладонями и не ринуться вон из зала!»

Очевидно, что на это легко возразить мотивировкой, исходящей из сущности самого искусства: да, именно для того мы и исполняли на высоком профессиональном уровне эту оперу, чтобы зрители и слушатели ощутили весь контраст ее освободительного посыла с окружающей реальностью и ринулись прочь из зала – быть может, даже для того, чтобы не просто закрыть лицо руками, а смести режим… Однако тому, кто привел бы такой аргумент, следовало бы сперва очень внимательно прислушаться к своей совести – не окажется ли это враньем тем более постыдным, что подается оно под духовно-артистическим соусом. Так ли? Это ли ты вкладывал в свое искусство, в свою мысль, или просто делал рутинную работу, прячась от злобы дня за означаемыми в ней культурными ценностями?

Сам Томас Манн, продолжая создавать в эмиграции свои, возможно, лучшие книги, взял на себя миссию «странствующего оратора демократии» – «роль, в которой я временами казался себе довольно чудны́м»[9], как признается он в одном из писем. «Чудны́м» не только потому, что роль убежденного политического агитатора кажется достаточно неожиданной для такого мастера интеллектуальной прозы, полной внутренней иронии и парадоксов, но и потому, что он выступает здесь подчас оппонентом собственного консервативного романтизма времен Первой мировой войны, когда говорил об исконной немецкой инаковости, об упрямом немецком протесте и восстании против западной цивилизации. То не был другой, ничего не смыслящий Томас Манн, от которого нынешний в ужасе отшатывается. Не того, тридцатилетней давности, называет он в 40-х гг. «чудны́м», но нынешнего. Это значит, что его воззрения, в частности, воззрения на аполитичность немецкой нации, остались прежними. Поменялись не воззрения, а знак этих воззрений, вывод, который уместен из них в данных условиях. Аполитичность – «изъян», которым можно гордиться, но только не в сфере социальной жизни или, тем более, международных отношений. Инаковость Германии, ее контрцивилизационность как страны и цивилизации, ее протест, «протестантство» в широком значении – исконная черта, но в сфере свободы она приводит к деструктивным последствиям, и уж точно ее не следует пытаться распространять на внешний мир. «Свобода в политическом аспекте – это прежде всего морально-внутриполитическое понятие. Народ, который внутренне несвободен и не ответственен перед самим собой, не заслуживает внешней свободы. Он не может говорить вместе с другими о свободе, и если он использует эту звучную вокабулу, то использует ее ошибочно. Немецкое понятие свободы всегда было направлено лишь вовне; оно означало право быть немцами, только немцами и никем иным, не более того; оно было протестующим понятием сконцентрированной на себе защиты против всего, что ставит рамки эгоизму нации и ограничивает его, что могло бы его укротить и поставить на службу общности человечества. Этот строптивый индивидуализм вовне, по отношению к миру, Европе, цивилизации, внутри сочетался с поразительной степенью несвободы, незрелости, тупой покорности. Он был просто воинственным холопством, и национал-социализм лишь раздул это несоответствие внешней и внутренней потребности в свободе до состояния варварской вольницы».

Манновские обращения к нации имеют особый вес как раз потому, что в них нет никакой объективной отстраненности, доктринерства, исходящего из абстрактных представлений; они идут изнутри его опыта и совершавшегося в нем осознания судьбы нации, от которой он себя отнюдь не отделяет. Еще в «Размышлениях аполитичного» он утверждал: «Душа Германии носит духовные противоречия Европы… В этом, собственно, и состоит ее национальное предназначение. …духовно Германия по-прежнему – европейское поле битвы. И, говоря о „немецкой душе“, я имею в виду не душу нации в целом, а душу, разум, сердце вполне конкретного немецкого индивидуума, даже самого себя. Служить полем духовного сражения европейских противоположностей – это по-немецки…»[10] Поэтому и спустя тридцать лет, осмысляя пройденный нацией путь заблуждений, Манн признается: «Я говорил не для того, чтобы выставить себя перед всеми доброй, благородной, справедливой Германией в белых одеждах. Ничего из того, что я пытался бы сказать моим слушателям, не идет от стороннего, холодного, бесстрастного знания. Все это есть и во мне. Все это я пережил на собственном примере».

Эта глубокая вовлеченность собственной судьбой и эволюцией собственных взглядов в судьбу нации придает его радиообращениям и публичной полемике с современниками глубокую убедительность и ту долю искренней исповедальности, которой лишены тексты его оппонентов. И Франк Тисс, и Отто Флаке силятся сказать что-то о внутреннем сопротивлении, которое, оставаясь дома, они пытались оказать режиму, но выглядит это бледно, натужно, местами даже комично, когда, например, Флаке приводит список пережитых писателем лишений, венчая его героической формулой: «Из рождественских каталогов мы были вычеркнуты, для новых тиражей не хватало бумаги. Нет, мы не сдались, мы выдержали». Томас Манн, напротив, может позволить себе говорить о том, как хорошо ему в Калифорнии, «на этом великолепном побережье, где все дышит будущим» и где он построил себе «дом, под защитой которого хотел бы довести до конца труд моей жизни в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира».

Этим признанием он вызвал в Германии особенно много упреков в самодовольном эгоизме. Томас Манн не скрывает, «эгоизм, мне кажется, можно было проявить в равной степени и оставаясь в Германии, и убегая из нее». Но далее он, не церемонясь в выражениях, делает, казалось бы, совершенно иррациональное, но необычайно важное признание: «Это чертово дерьмо, называющееся национал-социализмом, научило меня ненависти. Впервые за всю мою жизнь – настоящей, глубокой, неугасимой, смертельной ненависти, о которой я мистическим образом готов вообразить, что она оказалась не без последствий для исхода событий. В гибель позорящего человечество режима я вкладывал всю душу, трудясь над ней с первого дня».

Эта «мистическая» вера в значимость твоего выбора, в то, что ты можешь своей позицией и своим словом повлиять на ход событий, никак от тебя вроде бы не зависящих, сродни сартровской идее экзистенциального ангажемента – установке на то, что своим личным выбором каждый человек выбирает Человека вообще, устанавливает Человека, это, как говорил Ницше, «неустановленное животное». Фашизму свойственно воспитывать в людях неверие в значимость индивидуальной позиции, в возможность индивидуального сопротивления. В 1945 г., когда фашистский режим пал, Томас Манн столкнулся с пассивным фатализмом тех, кто относился к фашизму как к стихийному бедствию, которое остается только претерпеть и переждать, кто пытался заставить его «верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки».

Сам он уже в 1939 году в точности мог предвидеть исход войны, конец власти национал-социалистов и то, чем они обернутся для Германии. И в этом смысле все его радиопослания были не чем иным, как попыткой предупредить и спасти свою страну; заклинающие призывы к нации отделить себя от власти были подлинным, единственно сообразным ситуации проявлением патриотизма. И то, что могло сообщать ему эту убежденность и силу предвидения, думается, не что иное, как экзистенциальная ангажированность или «мистическая», по его словам, вера в возможность связи между твоей позицией и ходом вещей.

Значимость этих текстов в наши дни невозможно переоценить. Нетрудно догадаться, по каким идеологическим соображениям они не переводились целиком в СССР (лишь фрагменты отдельных речей публиковались во время Второй мировой войны в журнале «Интернациональная литература»): Томас Манн слишком явно ангажируется за либеральную демократию. Не особенно замеченной прошла бы и их публикация в период перестройки. Но может быть, потому они и не были переведены до сих пор, что ждали важнейшего для себя часа в России. Часа, когда необходимо поставить себе вопрос: способны ли мы извлекать опыт из своих и чужих ошибок, или же нам не остается ничего иного, как повторять эти ошибки – «в силу непререкаемо-безжалостного порядка вещей», о котором так много говорили в 1945 году оппоненты Томаса Манна.

Эта война… 1940 год

Мирные предложения и слухи о мире – в том роде, что Англия хотела бы договориться с Германией и вместе с нею бороться с Россией – звучали с начала войны снова и снова и, похоже, сопровождали ее на всех этапах. Поскольку известно, что господину Гитлеру и его приспешникам ничего не хотелось бы так сильно, как «мира» – такого, каким мы осчастливлены с момента его прихода к власти, – нетрудно догадаться об источнике этих «вбросов» и шевелений. Что им противостоит и на что им без сомнения придется наталкиваться в будущем – это вновь и вновь со всей ясностью и окончательностью сформулированное решение Англии и Франции не заключать мира с нынешним немецким режимом.

Мне хотелось бы знать, каково немецкому народу принять к сведению такую данность. Изгнанный из его среды безграничным отвращением к нравственной и материальной разрухе, жертвой которой стал этот народ, отделенный от него тремя тысячами миль, напрасно спрашивает себя немец, о чем только думают его соотечественники, когда они делают все возможное для того, чтобы помочь победить этому погрязшему в злодеяниях, кровавому, нравственно ослепленному, презренному и совершенно недоговороспособному режиму – если только можно назвать победой то, что, будь оно даже достигнуто, никогда не будет принято миром, не приведет ни к какой стабильности и никогда не оставит в покое ни Европу, ни саму Германию.

Никто не обманывает себя иллюзией, будто силам, которые вовлечены в достижение реального мира, будет легко не то чтобы «уничтожить» – это оборот глупый и бессодержательный – Германию, но привести ее в чувство, привести ее к самой себе и привлечь к той социальной работе, которая возложена на Европу, для которой она созрела, и которая не может быть выполнена без Германии. Только богопротивно-анахронический дух насилия немецких правителей стоит на пути выполнения этой задачи. Этот дух должен быть побежден, что, к сожалению, означает на практике, что побеждена должна быть Германия. Ибо мы стоим перед тем прискорбным фактом, что немецкий народ поддерживает тех, кто находится у власти, и (во время войны еще неколебимей, чем прежде) верит, что он должен сделать своим собственным делом то, что давным-давно является исключительно их делом, и вот уже шесть с половиной лет предоставляет все свои умения, силу, терпение, дисциплину, жертвенность в полное распоряжение жалкому дилетантизму своих правителей.

Почему он это делает? Что за ложные представления о преданности и какое заблудшее ханжество побуждают его превращать свои великие качества в пьедестал для ничтожного выскочки? Приятно ли немцам составлять его свиту? Хорошо ли им в своей преданности? По душе ли им эта разновидность людей, которым злополучная, густо замешанная на обмане и мошенничестве фортуна позволила возвыситься до статуса хозяев народа? Это невозможно. Немецкий народ знает приличия, любит право и чистоту. «Закон» – слово, которое поэты любят связывать с его характером. Как же он выносит чуждую народу низость этих правителей? Их грязную жестокость и мстительность, то, что в их природе нет ни искры великодушия, их трусливую похоть измываться над слабыми, осквернять человеческую сущность, насиловать духовно и физически, короче говоря, их абсолютную растленность. И вот это публика, которой человек обязан воистину хранить верность до самой смерти! Всей своей плотью, всем, на что ты способен и что у тебя есть, требуется покрывать эту систему, коррупция которой смердит до небес, чьи ущербные бонзы предаются сатрапической роскоши и с помощью огромных зарубежных активов намерены продолжать вести статусную жизнь, если, как они всегда предчувствовали, с властью в стране им придется однажды расстаться. Чуть посимпатичнее из них трусливый тиран с либеральными замашками, любитель оперы и «фельдмаршал», шокирующий фантазией в выборе мундиров, который убивает и пирует, как велит ему его жовиальный нрав, палач-чистюля, не лишенный некоторого благоговения перед высотами, на которые судьба вознесла бедолагу-морфиниста и небесного вояку, и потому не чуждый способности «жить и иногда давать жить другим». Остальные – это такая компания, что язык отказывается давать им характеристики.

Что касается главаря, то мы не можем пройти мимо, хоть немного не воздав ему должное, потому что народ считает его «чистым». В течение семи лет немецкий народ изо всех сил старался верить, что тот не ведает, что творят подчиненные, в то время как он всего этого хотел, обо всем знал, и вся грязь, осквернявшая Германию, включая пожар Рейхстага, проистекала из смрадной душевной жизни этого ничтожества.

Помнят ли еще немцы об этом событии и о болоте тогдашних судебных процессов, этом несказанном фарсе правосудия, до которого пришлось опуститься высшему суду империи, этой смехотворной попытке повергнуть зрителей в ужас, когда вдобавок каждый миг казалось, что вот-вот всплывет на поверхность неприглядная правда? Преступник выступал в качестве свидетеля, а накачанный наркотиками юнец, которому дали в руки фитиль, а в карман сунули коммунистический манифест, был приговорен к смерти. Видели ли они в истории правовой жизни своего отечества что-либо подобное? То было началом. С этого началось «правление», сделавшее Германию пугалом и приведшее ее к нынешней войне.

Ни к чему иному, как к войне оно и не могло привести – в этом никогда не было сомнений. Внутренняя и внешняя политика, внутренняя жизнь народа и его поведение в отношении к содружеству наций стоят в прямой, закономерной и несомненной связи. Не бывает так, чтобы вовнутрь шло насилие, а наружу исходил мир. Путь страны, в которой происходит то, что происходит в Германии последние шесть с половиной лет – страны, в которой вся внутренняя политика была зациклена на «пожаре Рейхстага» и больше ни на чем, иначе говоря, путь вранья и скотства неотвратимо ведет к войне. Неужели немцы этого не знали? Неужели им до такой степени не дано связывать одно с другим, чтобы понять, что они стоят перед катастрофой, которую «национал-социалистический» режим нес в себе с первого мгновения, еще до своего, если можно так сказать, появления на свет, и что из него не могло и выйти ничего иного, кроме катастрофы? Ради существования этого режима, ради его увековечения, ради того, чтобы его чудовищное благословение осеняло собой полмира, весь мир, немецкий народ готов год из года голодать, истекать кровью, сражаться и изо всех сил стоять за своего лидера – до последнего, до истощения, до разрухи, до «победы». Можно ли такое понять?

Все это время, чтобы просто выжить, чтобы не отчаяться нравственно в самом себе, ему приходилось всеми силами вытеснять из своего сознания то, что даже и в вытеснении постоянно отягощало его совесть: все злодеяния, человеческие беды, все бесчестие, коррупцию и самоубийства, которые проистекали из отвратительно похотливой автократии этой клики, и которыми она бесчестила имя Германии. Государственная расправа над мальчишками из рабочего класса за их участие в печально известных уличных боях, – то есть над молодыми людьми, приверженными тому самому социальному и экономическому учению, с которым ныне национал-социализм с полным бесстыдством заключил союз – все это, выходит, было правильно с точки зрения немецкого народа? Пыточные подвалы гестапо, концентрационные лагеря, тихие оазисы бескрайней жестокости, где оголтелые убийцы вправе подвергать своих жертв всем пыткам и бесчинствам, какие только может придумать дегенеративное воображение, – несомненно, немецкие сердца бились сильней при мысли об этом. Они прямо-таки выпрыгивали из грудей… но нет, не будем подтрунивать над немецким народом – ведь его сердце наверняка сжалось от стыда и отвращения при виде того «решения», которое самодержавно правящая клика вынесла касательно еврейского вопроса; при виде вопиющего бесправия и откровенного унижения этих сограждан; при виде погромов, которые под смехотворным предлогом учинили развратители народа, сделав анархию зримой воочию, вынеся ее на усеянные битым стеклом улицы и окутав немецкие города дымом горящих синагог.

Возможно ли, чтобы хоть один здравомыслящий немец, видевший это, хоть на час поверил, будто это правительство «хотело мира», что война была навязана ему и народу злокозненными врагами? Какой смысл закрывать глаза на правду, которая пробивается даже сквозь сомкнутые веки: что в таких делах и картинах, во всем – всем без исключения, что происходило в Германии после прихода к власти этих ничтожеств, уже содержалась война?

Отобрать у народа свободу, вышибить из него дубинками всякую мысль о ней, на месте права посеять страх – но в качестве компенсации внушить чувство расового превосходства по отношению к меньшинству, которое вдобавок помечают позорным пятном на груди, с которым исполняют особые танцы унижения – ловкий трюк! Думаю, немцам не хватает аристократического самоощущения. Если у евреев с этим обстоит плохо, то у немцев немногим лучше. Они своими глазами наблюдали повседневное человеческое разложение, порождаемое ужасом, бледный страх за жизнь и хлеб, ломку характеров, которые могли бы пройти через жизнь достойно во времена, дававшие физическую возможность для человеческого достоинства; раскрепощение всех дурных инстинктов, подхалимство, лесть, циничный прагматизм в восприятии действительности, доносы, отравление атмосферы семейной жизни, предательство дезориентированных и растерянных детей своими родителями. Они сполна вкусили полнейшую человеческую разруху, которую имеет своим следствием диктатура (и какая!.. диктатура настоящего сброда!), обезображение духа народа, которому по природе дорога чистоплотность – и в качестве единственного утешения за столь плачевный опыт им было брошено одно: они «арийцы».

Но нет, слышим мы, утешения были куда как большими и значимыми. Все было вовсе не такой уж большой ценой за то, что еще дали немецкие правители своему народу – возвратили после долгих лет лишения: его национальную честь, его власть и уважение к нему среди народов мира. Они пьяняще высоко раздули притухшее было пламя национального самолюбия, заставили исчезнуть в счастье народного единения партийные распри и классовую борьбу; они разорвали позорный Версальский договор, выковали для Германии могучее оружие, в результате чего, как по волшебству, разрешилась проблема безработицы, от которой изнемогала Республика; они добыли свободу вооружений для Рейнской области, возвели «линию Зигфрида», заняли Австрию, подняли флаг со свастикой над Градчанами, разбили Польшу и половину ее присоединили к Рейху. Немецкое сердце, чего тебе еще нужно? Неужели кое-какие индивидуальные невзгоды и потери, всеобщее ущемление старомодных либеральных благ вроде свободы и права – чересчур высокая цена за все это величие?

Было бы это еще полной ценой! Но нет, немецкому народу придется платить и дальше. Страх, ненависть, возбужденные им в соответствии с тупым и разрушительным принципом oderint, dum metuant[11]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Мигранян А. Новые Передоновы // Известия. 3 апреля 2014.

2

Mann Th. Vom zukünftigen Sieg der Demokratie // Mann Th. Essays. Bd. 4. Frankfurt-a-M.: S. Fischer, 1995. S. 215–217.

3

Mann Th. Vom zukünftigen Sieg der Demokratie. S. 217–219.

4

Последний… первый довод (лат.).

5

Mann Th. Vom zukünftigen Sieg der Demokratie. S. 218.

6

lbid. S. 233.

7

Англ. Royal Air Force – Королевские воздушные силы.

8

Цит. по: Besch H. Dichtung zwischen Vision und Wirklichkeit. Eine Analyse des Werkes von Hermann Kasack mit Tagebücheredition (1930–1943). St. Ingbert: Röhrig, 1992.

9

Манн Т. Письма. М.: Наука, 1975. С. 315.

10

Mann Th. Betrachtungen eines Unpolitischen. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1983. S. 53.

11

Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).