Мефистофель. История одной карьеры

Фрау фон Герцфельд предложила Хендрику выпить еще по чашке кофе. Папаша Ганземанн уже тушил свет в пустом ресторане. Гедде полутьма была на руку: ее большое нежное лицо с умными лучистыми глазами казалось теперь моложе. Это уже не было типичное лицо стареющей интеллектуалки. Щеки словно разгладились. Улыбка на губах, полных восточной неги, утратила ироничность и стала почти соблазнительной. Молча, нежно глядела фрау фон Герцфельд на Хендрика Хефгена. Она не сознавала, что выглядит привлекательней, чем обычно. Она замечала только лицо Хендрика с вдавленными висками и благородным подбородком, бледное и отчетливое в полутьме, – смотрела на него и наслаждалась.

Хендрик оперся локтями о стол, сплетя пальцы вытянутых рук. Обладая красивыми готически длинными руками, можно себе позволить такую претенциозную позу. Но руки Хефгена никоим образом нельзя было назвать готическими. Казалось, своей топорностью они опровергают страдальческие очертания его висков. Тыльная сторона ладоней была слишком широкой и поросла рыжими волосками. Широки были и довольно длинные пальцы, а ногти – квадратные и не вполне чистые. Именно эти ногти придавали рукам что-то неблагородное, почти отталкивающее. Казалось, они сделаны из недоброкачественного материала рассыпчатые, хрупкие, без блеска и без формы.

Но эти недостатки скрывала благосклонная полутьма. А вот мечтательный косой взгляд зеленых глаз делался еще загадочней и прелестней.

– О чем вы думаете, Хефген? – интимно приглушенным голосом спросила Герцфельд после затяжной паузы.

Хефген ответил так же тихо:

– Я думаю о том, что Дора Мартин не права.

Гедда ни о чем не спросила и не возразила, а он все глядел поверх своих сплетенных пальцев.

– Я несостоявшийся человек, – жаловался он в темноту. – Да и чему состояться? Мне не выбиться в первый сорт. Я провинциален.

Он сжал губы, словно ему самому стало страшно от такого признания, вырвавшегося вдруг в этот странный час.

– Ну, – сказала фрау фон Герцфельд с мягким укором. – А больше вы ни о чем не думаете? Только об этом?

Он не отвечал, и она подумала: «Да по-видимому, одно это и занимает его всерьез. А разговоры о политическом театре и революционный энтузиазм – просто комедия». Это открытие преисполнило ее разочарованием. Но в то же время ей странно полегчало.

Глаза его загадочно блистали. Он молчал.

– Неужели вы не замечаете, как вы терзаете бедную Ангелику, – спросила женщина, сидевшая возле него. – Неужели не замечаете, как заставляете страдать других? Неужели не ощущаете ответственности? – Она не отрывала от него жалкого, ищущего взгляда. – Когда-нибудь должны же вы покаяться – и любить.

Ей тотчас стало стыдно, что она это произнесла. Это было слишком много – она просто не совладала с собой. Она оторвала взгляд от его лица. К ее удивлению, он не наказал ее ни злобной ухмылкой, ни презрительным словом. Напротив, его взгляд, косой, блестящий и неподвижный, был направлен во тьму, словно искал в ней ответа на неотложные вопросы, словно пытался найти утешение в сомнениях или угадать силуэт будущности, где единственно важно для него было сделаться великим человеком.

II. Урок танца

На следующий день репетиция была назначена на половину десятого. Ансамбль, вернее та часть ансамбля, которая была занята в «Весеннем пробуждении», собрался точно в назначенное время. Одни сидели на открытой сквознякам сцене, другие – в плохо освещенном партере. После того как его тщетно прождали пятнадцать минут, фрау фон Герцфельд решилась вызвать Хефгена из бюро, где он с девяти утра совещался с директорами Шмицем и Кроге.

Сразу при его появлении всем стало ясно, что он находится в самом немилостивом расположении духа – вчерашнего сияющего болтуна и остроумца как не бывало. Нервно приподняв плечи, держа руки в карманах брюк, он торопливо прошел по партеру и севшим от раздражения голосом попросил экземпляр текста.

– Свой я оставил дома.

Тон был обиженный, горько упрекающий всех присутствующих в том, что он, Хендрик, сегодня забывчив и рассеян.

– Ну так как же, можно вас попросить?

Ему удалось выговорить эту фразу одновременно глухо и очень резко.

– Неужели ни у кого не найдется для меня тетрадочки? Маленькая Ангелика подала ему свою.

– Мне она больше не нужна, – сказала она, покраснев. – Я свою роль знаю.

Вместо того чтобы поблагодарить, Хендрик резко бросил:

– Хочу надеяться! – и отвернулся.

На фоне красного шелкового шарфа, заменявшего сорочку или скрывавшего сорочку, если она на нем была, его лицо казалось особенно бледным. Один глаз смотрел из-под полуопущенного века презрительно и зло. В другом блестел монокль. Вдруг Хендрик неожиданно ясным, пронизывающим и несколько дребезжащим командным голосом крикнул:

– Господа, начинаем! – и все вздрогнули.

Он неистово бегал по партеру, а на сцене шла работа.

Морица Штифеля, роль которого он отвел себе, сейчас пока играл Миклас, ибо собственная жалкая роль у него не отнимала много времени. Тут была, конечно, злобная выходка, ибо бедный Миклас сам больше всего на свете хотел бы сыграть именно Штифеля. Или просто Хефген хотел вызывающе и высокомерно намекнуть коллегам, что он, мол, нисколько не заинтересован в репетициях каких бы то ни было ролей: он режиссер и выше этого, его мастерство равно его гениальности, собственную роль он отрабатывает походя. А вот на генеральной он всем покажет, как надо трактовать и играть Морица Штифеля – гимназиста, отчаявшегося в любви, самоубийцу.

Зато он уже сейчас демонстрировал, что можно сделать из девицы Вендлы, мальчика Мельхиора и матушки фрау Габор. С неожиданной легкостью Хендрик вспрыгнул на сцену и – о чудо! – превратился в нежную девушку, бродившую по утреннему саду в мечтах о возлюбленном, жаждавшую обнять весь мир; в гордого мальчика; в умную заботливую мать. Его голос звучал то нежно, то задорно, то задумчиво. Он делался то отрочески юным, то древним стариком. Он был блестящий актер. Продемонстрировав прекрасному Бонетти, зло, но уважительно смотревшему на него из-под приподнятых бровей, или бедняжке Ангелике, боровшейся со слезами, что можно сделать из их ролей при наличии таланта, он устало, презрительно вставлял в глаз монокль и спускался в партер. Оттуда он разъяснял, распоряжался, критиковал. Он никого не обходил унизительными замечаниями, даже фрау фон Герцфельд пришлось с кривой улыбкой выслушать его выговор. Маленькая Ангелика несколько раз, обливаясь слезами, бегала за кулисы. На лбу Бонетти вздулись жилы. Но больше всех страдал и злился Ганс Миклас, от злобы у него осунулось лицо и щеки совсем провалились.

Все страдали, и у Хендрика заметно повысилось настроение. В обеденный перерыв он довольно возбужденно беседовал за столиком с фрау фон Герцфельд. В полтретьего он подал знак вернуться к работе. Около половины четвертого на лице прекрасного Бонетти вновь проступило отвращение, и, засунув руки в карманы брюк, он, словно капризное дитя, спросил:

– Когда же конец этим издевательствам?

И Хефген бросил на него уничтожающий, спокойно-ледяной взгляд:

– Когда конец – устанавливаю я! – и он особенно высоко поднял красивый подбородок. Оробевшей труппе предстало лицо благородного, утонченного тирана, слегка напомнившее, однако, лицо стареющей и раздраженной гувернантки. Всем стало не по себе. Маленькую Ангелику била сладкая дрожь. Несколько секунд никто не мог оправиться от униженья. Но вот по запуганной, застывшей группе прошел вздох облегчения. Хендрик соизволил захлопать в ладоши и запрокинул голову, милостиво осклабясь.

– Итак, продолжаем, господа! – воскликнул он, и голос приобрел металлический призвук, которому почти немыслимо было противостоять. – Так на чем же мы остановились?

И все послушно принялись за следующую сцену, но едва добрались до конца, как Хендрик глянул на часы. Было без четверти четыре. Обнаружив это, он так вздрогнул, что даже ощутил боль в животе. Он вспомнил, что на четыре часа у него назначено свидание с Джульеттой. Со слегка напряженной улыбкой он торопливо поспешил объявить ансамблю, что пора кончать. Молодому Микласу, хмуро подступившему к нему, чтобы о чем-то спросить, он знаком показал, что ему некогда. И по темному партеру пронесся к выходу, запыхавшись, добежал до «Г. X.», сорвал с вешалки кожаное пальто и мягкую серую шляпу и был таков.

Надел он пальто лишь на улице. «Если я пойду пешком, ~ рассуждал он, – я наверняка на несколько минут опоздаю. И Джульетточка устроит мне чудовищный прием. На такси я не опоздаю, на трамвае тоже почти поспею. Но в кармане у меня только пять марок. Меньше Джульетте не предложишь. Значит, о такси не может быть и речи. О трамвае, собственно, тоже, ибо тогда останется четыре марки восемьдесят пять пфеннигов, слишком мало для Джульетточки, да и мелочью, а она мне такое запретила раз и навсегда».

Рассуждая на эту тему, он уже пробежал большой отрезок пути. В сущности, он всерьез и не думал брать такси или даже ехать на трамвае. Ибо разменянные пять марок не на шутку рассердили бы его приятельницу, в то время как мнимое негодование по поводу его небольшой задержки стало почти неизбежным ритуалом их свиданий.

Был ясный, очень холодный зимний день. Хендрик продрог в легком кожаном пальто, к тому же незастегнутом. Особенно замерзли руки и ноги: перчаток у него не было, а открытые ботинки с ляжками решительно не подходили ко времени года. Чтобы согреться и сэкономить время, он шагал крупно и смешно подпрыгивал. Прохожие, кто с улыбкой, кто с осуждением, оглядывались на странного типа в легких и оригинальных полуботинках. Быстрота его передвижения наводила на мысль не то о балагане, не то о нездешних силах. Впрочем он не только прыгал и подскакивал, он и пел – то моцартовские мелодии, то песенки из оперетт. Пение и прыжки он сопровождал жестами, которые тоже не каждый день увидишь. Вот он, точно мяч, подбросил букетик фиалок, обнаруженных в верхней петле пальто – очевидно, подарок поклонницы из ансамбля – скорей всего нежный дар маленькой Ангелики.

Прыгая и распевая, вызывая веселость или раздражение прохожих, Хендрик думал о близоруком и нежном создании. Тут одна дама толкнула другую и шепнула:

– Этот тип, наверное, из театра.

На что та хихикнула:

– Конечно, он же всегда играет в Художественном театре – этот, как его – Хефген. Посмотрите, милая, как он нелепо идет, ой, да он вдобавок что-то бормочет себе под нос!

Обе рассмеялись. На другой стороне улицы хохотали два подростка. Но Хендрик вопреки объяснимой тщеславием и профессией привычке всегда замечать реакцию окружающих на каждый свой жест на этот раз не заметил ни обеих дам, ни гимназистов. Окрыленный бег по морозу и предвкушение встречи с Джульеттой привели его в состояние легкого опьянения. Как редко теперь он бывал в таком настроении! Раньше – да, раньше он часто, может быть, почти всегда был в таком расположении духа – бывал окрыленным, самозабвенным. Играя двадцатилетних юношей, стариков и зрелых героев на бродячей сцене, он знал веселые дни. Задор, артистизм были тогда в нем сильней тщеславия – это было давно, но, может быть, не так уж и давно, как ему теперь порой представлялось. Неужто он вправду так изменился? Разве он и сейчас не так же задорен и артистичен? И теперь в хорошие минуты он забывал о своем тщеславии. Вот хоть бы в эту минуту, если бы он вспомнил о таких понятиях, как тщеславие или великая карьера, он бы над ними только посмеялся. Сейчас, в эту минуту, ему важно только то, что воздух синь и пронизан солнцем и что сам он еще молод, что он бежит, что шарф его порхает, что скоро он будет у своей возлюбленной.

Прекрасное настроение позволило ему с благосклонностью думать и об Ангелике, которую он так часто унижал и огорчал. Он подумал о ней почти с нежностью:

«Милое дитя, что за милое дитя, подарю-ка я ей что-нибудь сегодня вечером, доставлю ей радость. А может, стоит пожить с ней? Да, это было бы недурно, приятней, чем с моей Джульеттой». Но, несмотря на все свое благодушие, он презрительно захихикал, сравнив Ангелику с Джульеттой: бедную маленькую Ангелику с большой Джульеттой, которая – ну в точности, как это ни ужасно, – именно то, что ему нужно. Он в душе попросил у Джульетты прощения за такую наглость, подойдя тем временем к двери своей квартиры.

Старомодная вилла, в первом этаже которой он снимал комнату, помещалась в одной из тех тихих улиц, которые лет тридцать назад считались самыми аристократическими в городе. Но во время инфляции большинство обитателей этого изысканного района обнищали. Их виллы с многочисленными башенками и фронтонами теперь выглядели довольно запустело, как и большие сады подле них. Фрау Мёнкеберг, которой Хендрик платил сорок марок в месяц за просторную комнату, тоже находилась в стесненных обстоятельствах. Тем не менее она оставалась безукоризненно гордой старой дамой и с достоинством носила странные одежды с пышными рукавами, кружевные накидки, безупречную, без единого торчащего волоска прическу, а также постоянную ироническую, но не горькую усмешку на узких губах. Вдова консула Мёнкеберга была достаточно разумна, чтобы не сердиться на эксцентричные выходки и озорство своего квартиранта – напротив, она скорее видела в них веселую сторону. В кругу своих приятельниц – пожилых дам, столь же благородных, столь же бедных и гладко причесанных – она обычно рассказывала о проказах жильца со сдержанным юмором.

– Иногда он прыгает по лестнице на одной ноге. – Тут она смеялась почти грустно. – А когда гуляет, часто вдруг садится на тротуар – только представьте себе: прямо на грязный тротуар – просто потому, что ему вдруг делается страшно, что он споткнется и упадет.

Пока дамы качали седыми головами и, немного шокированные, повеселевшие, шуршали мантильями, вдова консула примирительно добавляла:

– Ну что же вы хотите от него, дорогие? Ведь артист… Может быть, даже выдающий артист, – говорила старая патрицианка медленно и водила худыми белыми пальцами, на которых уже в течение десяти лет не носила колец, по выцветшей кружевной скатерти на чайном столике.

В присутствии дамы Мёнкеберг Хендрик робел; ее благородное происхождение и прошлое лишали его уверенности в себе. И теперь он был не рад столкнуться со старой аристократкой в вестибюле, после того как с грохотом захлопнул дверь. Увидев ее импозантную фигуру, он весь подобрался; поправил на себе красный шарф и вставил монокль.

– Добрый вечер, сударыня, как поживаете? – сказал он нараспев, причем не повысил голоса в конце этой формулы вежливости, тем подчеркнув формально-условный и грациозно-пустой характер фразы. Учтивое обращение он сопроводил легким поклоном, который при всей его элегантной небрежности был почти придворным.

Вдова Мёнкеберг не улыбнулась. Лишь складки всеведущей иронии чуть сильней заиграли вокруг ее глаз и тонких губ, когда она ответила:

– Поторопитесь, дорогой господин Хефген! Ваша… учительница ждет вас уже четверть часа.

От злонамеренной маленькой паузы, которую фрау Мёнкеберг выдержала перед словом «учительница», Хендрика бросило в жар.

«Наверняка я весь покраснел, – подумал он зло и пристыженно. – Но вряд ли она заметила это в темноте», – пытался он успокоить себя, удаляясь от фрау Мёнкеберг с совершенной грацией испанского гранда.

– Благодарю вас, сударыня.

И он открыл дверь своей комнаты.

В помещении царила розовая полутьма. Горела лишь покрытая пестрым шелковым платком лампа на низком круглом столике рядом с диваном. Стоя в пестрых сумерках, Хендрик Хефген воскликнул очень тихо, смиренно, дрогнувшим голосом:

– Принцесса Тебаб, где ты?

Из темного угла раздался глубокий громовой голос:

– Здесь, свинья, где же еще?

– О, спасибо, – сказал Хендрик все так же тихо, с поникшей головой стоя возле двери. – Да, теперь я тебя вижу… Как я рад, что я тебя вижу…

– Который час? – крикнула женщина из угла. Хендрик ответил, весь дрожа:

– Около четырех – так мне кажется.

– Около четырех! Около четырех! – насмехалась злая особа, не выходя из тени и оставаясь невидимой. – Очень мило! Просто великолепно!

Она говорила с явным северо-немецким акцентом. Голос был сиплый, как у матроса, который слишком много пьет, курит и ругается.

– Сейчас четверть пятого! – произнесла она вдруг зловеще тихо. И тем же наводящим ужас приглушенным голосом, не предвещавшим ничего доброго, приказала: – А ну, подойди-ка чуть поближе, Гейнц, чуть-чуть! Но сперва зажги свет!

От этого обращения – «Гейнц» – Хендрик вздрогнул, как от удара. Он не позволял себя так называть ни одному человеку в мире, даже родной матери, – только Джульетта могла на это решиться. Кроме нее, вероятно, никто в этом городе не знал, что его настоящее имя Гейнц – ах, в какой момент сладкой слабости он ей в этом признался? Гейнц было имя, которым его называли все до восемнадцати лет. И только когда ему стало ясно, что он хочет стать знаменитым актером, он себе присвоил более изысканное имя – Хендрик. С каким трудом он ввел его в семейный обиход, как долго к нему привыкали, не воспринимали всерьез – необычное, претенциозное «Хендрик»! Сколько писем, начинавшихся обращением: «Дорогой Гейнц!» – осталось без ответа, пока мать Белла и сестра Йози, наконец, не привыкли к новому обращению. С друзьями детства, которые упрямо продолжали называть его Гейнцем, он прекратил всякие отношения. Впрочем, он и вообще не поддерживал знакомства с бывшими друзьями, которые любили вытаскивать на свет божий неприятные анекдоты из пресного прошлого и ржать над собственными бестактными шуточками. Гейнц умер. Хендрик должен стать великим человеком. Молодой артист Хефген ожесточенно боролся с агентствами, директорами театров, газетными редакторами, чтобы они, наконец, научились правильно писать выдуманное им напыщенное имя. Он дрожал от злобы и обиды, когда встречал перед своей фамилией в программах или рецензиях имя «Хенрик». В маленьком «д» в середине вымышленного имени был для него особенный, магический смысл: когда он добьется того, что весь мир – весь! – признает его под именем «Хендрик» – о, тогда он будет на вершине!

Вот такую важную роль играло имя – больше, чем простой знак, означающий личность, нет, в нем были цель и смысл – такую роль оно играло в честолюбивых помыслах Хендрика Хефгена. И тем не менее он стерпел, когда Джульетта из темного угла угрожающе назвала его отброшенным и ненавистным именем – Гейнц.

Он подчинился обоим ее приказаниям. Включил электричество, так что его слепил яркий свет, а потом, все еще понуря голову, сделал несколько шагов к Джульетте. На расстоянии одного метра от нее он остановился. Но не тут-то было. Она пробормотала хрипло, сквозь зубы и с весьма угрожающей любезностью:

– Поди-ка поближе, мой мальчик!

Поскольку он не трогался с места, она подманила его как собаку, которую приманивают ласковым словом, чтобы потом тем суровей наказать:

– Поближе, красавчик! Еще поближе! Да ты не бойся!

Он все не двигался и стоял понурясь. Плечи и руки бессильно обвисли, брови страдальчески поднялись. Раздутые ноздри мучительно вбирали пронизывающий запах сладких, вульгарных духов, смешанный с другим, еще более диким, но отнюдь не сладким запахом пота. Поскольку девицу начала раздражать его жалобная и благородная поза, она вдруг зарычала на него, и ее голос походил на хриплый вой, раздающийся из дремучего леса:

– Да не стой ты так, словно наложил в штаны! Выше голову! – И более величаво она добавила: – А ну, погляди мне в глаза!

Он медленно поднял голову. На бледном его лице сверкали зеленовато-голубые глаза, расширенные от блаженства или от страха. Он молча уставился на принцессу Тебаб, на Черную Венеру.

Негритянкой она была только по матери – отец был гамбургский инженер. Но темная раса оказалась более сильной: принцесса Тебаб выглядела не «полукровкой», а почти «чистокровной». Цвет грубой, местами потрескавшейся кожи был темнокоричнев, а на низком выпуклом лбу и на узких жилистых руках – почти черен, природа светлее раскрасила лишь ладони, сама же Джульетта с помощью румян изменила цвет верхней части щек: на сильных свирепых скулах лежали искусственные, словно чахоточные пятна. Глаза тоже подверглись косметической обработке: брови сбриты и заменены тонкими полосами, нанесенными углем, ресницы искусственно удлинены, на верхние веки до самых узких бровей наложены красновато-голубые тени. Толстым губам она оставила их естественный цвет. Фиолетовые губы над ослепительными зубами, обнажавшимися при смехе и при ругани, были грубые, темные, так же как руки и шея, но с этим мрачным тоном особенно удачно контрастировал здоровый красный цвет десен и языка. Все лицо освещалось подвижными, жестокими и умными глазами и блестящими зубами, нос же был плоский, приплюснутый, но это можно было заметить, лишь внимательно приглядевшись. А то казалось, носа и вовсе не существовало. Он не производил впечатления взгорка посреди распутной и зловеще-притягательной маски. Скорей он казался выемом.

Варварская голова Джульетты уместней выглядела бы на фоне дремучего леса, чем на фоне мещанской комнаты с плюшевой мебелью, безделушками, шелковыми абажурчиками. Впрочем, дисгармонировал с головой не только фон, но и то, что венчало ее, – волосы. То не была курчавая черная грива, которая так бы пошла к этому лбу и к этим губам. Гладкая и тусклая белесоватость волос удивляли, прическа была самая простая, с пробором посредине. Темной даме нравилось утверждать, что такими ее волосы якобы были всегда, что цвет их она унаследовала от отца – гамбургского инженера Мартенса.

Факт реального существования человека, обладавшего этим именем и профессией, никем не оспаривался. Впрочем, Мартене уже много лет как умер. Пребывание в Африке, полное трудов, не способствовало укреплению его здоровья. Замученный малярией, загубив сердце уколами хины и пьянками, он вернулся в Гамбург, чтобы там немедля и не привлекая излишнего внимания умереть. Любовницу-негритянку он оставил в Конго, а с нею и маленькое темнокожее создание, будто бы приходящееся ему дочерью. Сообщение о смерти инженера не достигло Африки. Прошли годы, Джульетта потеряла и мать. Вот тогда-то она и собралась в далекую и, очевидно, полную чудес Германию. Она надеялась, что там ей будет покровительствовать отцовская любовь. Но пока ей даже никто не мог показать могилы инженера. Останки бедного отца исчезли бесследно, как и память о нем.

К счастью, юная Джульетта умела прилично отбивать чечетку: она этому научилась еще на родине. Ей удалось найти место в одном из лучших заведений Сант-Паули. Там она наверняка бы удержалась, и, возможно, умной и энергичной особе была предопределена славная карьера, если бы бурный темперамент и неодолимая склонность к спиртному самым роковым образом не опрокинули все расчеты. Она не могла отучиться от пагубной привычки набрасываться с кнутом на тех своих знакомых и коллег, с которыми сходилась не по всем пунктам: сначала над этой прихотью в кругах Сант-Паули смеялись, как над милой смешной черточкой, потом, однако, она показалась уж чересчур оригинальной и, пожалуй, несколько неудобной.

Джульетту уволили, и она пережила в беззаботно быстром темпе то, что обычно называют «падением со ступени на ступень». Вот что это означает: свое танцевальное искусство она должна была демонстрировать раз от разу во все более плохоньких ресторанчиках. Ее доходы на этом поприще становились постепенно настолько мизерными, что она вынуждена была находить побочные заработки. Какое же еще занятие могла она найти, как не ежевечерние прогулки по Репербан и соседствующим улицам? Прекрасное темное тело, гордой поступью проносимое по тротуару, было далеко не самым захудалым товаром на огромной ярмарке тел, предназначаемых на потребу заезжим матросам, а также достопочтенным мужам города Гамбурга.

Артист Хефген, впрочем, завязал знакомство со своей Черной Венерой вовсе не на панели. Нет, это произошло в тесном, переполненном табачным дымом и гвалтом пьяной матросни кабаке, где за ежевечернюю плату в три марки она демонстрировала свое темное, гладкое тело, виртуозно отбивая чечетку. В программе мрачного кабаре черная танцовщица Джульетта Мартене значилась как принцесса Тебаб – имя, которое она могла носить только в качестве сценического псевдонима, но на которое она претендовала также и в частной жизни. По ее завереньям, ее покойная мать, брошенная гамбургским инженером, была княжеской крови: она была дочерью бесконечно богатого, великодушного, но, к сожалению, в цветущем возрасте съеденного врагами негритянского вождя.

Что касается Хендрика Хефгена, то его не так впечатлял ее титул – хотя и это весьма ему льстило, – как подвижные жестокие глаза и мускулы шоколадных ног. После того как кончился номер принцессы Тебаб, он явился к ней в уборную, чтобы выразить свое – спервоначала, быть может, слегка неожиданное – пожелание: а именно – брать у нее уроки танцев.

– Нынешний актер должен быть тренирован, как акробат, – объяснил Хефген.