скачать книгу бесплатно
– Все нейдет из памяти, проклятая, – Катя сунула злосчастную подушку к спинке кровати и сосредоточенно принялась расчесывать темные волосы «Анны», бережно касаясь их вначале редким гребнем, а потом щеткой из щетинки. «Анне» были приятны прикосновения к голове, она от удовольствия даже глаза прикрыла. В пору замурлыкать.
Хотя никогда у нее не было таких длинных кос, но сам процесс ей был удивительно знаком. Это ее удивило.
Наверное, у тела есть собственная память, и разум не в силах ее контролировать. Значит, независимо от моей воли, тело будет реагировать на происходящее, как привыкло. Не зря я заметила, что рука сама тянется ко лбу, стоит только упомянуть имя Бога. Так и дергается. А я ведь никогда раньше не крестилась, ну если только в церкви или еще по какому-то конкретному случаю.
Тем временем Катя заплела косы, перекинула их на грудь, а на голову надела маленький белый платочек. Склонила голову к одному плечу, полюбовалась на дело рук своих.
– Я пойду? – спросила горничная.
– Иди, я уснуть попробую.
– Если что понадобится, позвоните.
«Анна» вопросительно подняла брови. Катя протянула руку к столику и взяла с него маленький блестящий колокольчик.
– Как же ты услышишь? – недоуменно спросила «Анна».
– Так ведь я за стенкой у вас. Не беспокойтесь, не провороню.
«Анна» взяла колокольчик в руки. Он приятно холодил ладонь и при легком покачивании издавал приятный звон. Она положила колокольчик поверх одеяла.
– Ты меня опять запрешь?
– Береженого Бог бережет, – рассудительно заметила Катя. – Вы сами никуда не сможете пойти, а другим…
– Делать здесь нечего, да? – со смехом закончила «Анна».
Горничная улыбнулась, лукаво мигнула и выскользнула за дверь. Послышался скрежет ключа, потом удаляющиеся легкие шаги.
«Анне» и впрямь удалось поспать, а когда проснулась, вновь почувствовала голод. Еще сильнее хотелось пить. Сейчас бы чаю или крепкого кофе. Да где же этот Иохим? Забыл что ли?
«Анна» нащупала колокольчик в складках покрывала и несколько раз качнула из стороны в сторону. Звук получился слабый, тогда она резче дернула колокольчик. Теперь звон заполнил комнату. За дверью послышались торопливые шаги. В замке повернулся ключ, и на пороге возникла Катя. Скорым шагом она пересекла комнату, привычно поправила постель.
– Поспали, барышня? Ну и слава Богу. Сейчас обед принесут, и Иохим дожидается, когда с кофеем прийти.
– А ты зови его сейчас. Пить очень хочется.
– Так, может, морсу?
– Нет, кофе, да и Иохим может обидеться.
Катя дернула плечом:
– Вот еще на немчуру глядеть, не велика птица.
– Нехорошо, Катя – устыдила горничную «Анна», – он ведь от чистого сердца.
– Вы, барышня, всех защищаете, ко всем с добром, – помолчала. – Потому, верно, и любят вас все, что в доме, что на деревне.
– Все, ты думаешь?
– За ваше сердце золотое только каменный вас любить не будет, да может…
– Ну, договаривай.
– Я хотела сказать, – замялась горничная, – что не всякая любовь вам нужна.
– Это ты про что, я не пойму.
– Про князя. Князя Ногина, за которого вас матушка сватает.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи.
– А что рассказывать? Встанете, увидите жениха, так сразу и вспомните.
Было видно, что Катя не хочет говорить о предполагаемом сватовстве. «Анна» оставила ее в покое, лишь приказала позвать Иохима с кофе.
Та, сложив руки под передником, пошла звать старика.
Через четверть часа появился гордый своей миссией Иохим с большой чашкой дымящегося кофе. Он торжественно подошел, поставил поднос на столик, важно склонил свою голову.
– Я приготовил кофе по рецепту моего старшего брата Ганса, который понимал толк в этом.
Катя взяла чашку, приблизила к лицу и брезгливо вдохнула парок.
– Овсом печеным пахнет, – изрекла она презрительно.
«Анна» укоризненно покачала головой.
– Лучше помоги мне подняться, знаток.
Катя хохотнула и принялась подсовывать под спину «Анне» подушки. Женщина заметила, что снова тень пробежала по лицу горничной, стоило ей только взяться рукой за подушку в наволочке из васильков.
– Да забудь ты про эту подушку, – усмехнулась «Анна». – Как возьмешься за неё, так задумаешься.
– Правда ваша, барышня, – понизила голос Катя. – Как возьму ее в руки, так и мелькнет в голове: приходила тогда ваша матушка или нет. Никак точно не вспомню, сильно я тогда в расстройстве была, в голове все перепуталось.
– И у тебя память стала пропадать? – улыбнулась «Анна», а горничная испуганно обернулась к иконам и трижды истово перекрестилась.
– Испугалась, глупая? Я пошутила. Подожди, вспомнишь еще.
«Анна» взяла чашку и сделала глоток. Кофе действительно отдавал жженым ячменем, был приторно сладким и невкусным.
– Благодарю тебя, Иохим. Кофе хорош.
Старый лекарь расцвел от удовольствия. Руки его беспокойно шарили по пуговицам на груди, вытаскивали и снова заталкивали курительную трубку в нагрудный карман. Его щеки смешно раздувались, а губы вытягивались трубочкой, как для поцелуя.
Немец с достоинством поклонился и неторопливо пошел к двери, не забыв по пути укоризненно взглянуть на баловницу горничную. Только его спина скрылась за створкой двери, как «Анна» протянула чашку.
– Выплесни-ка за окно. Гадость какая. И как его немцы пьют.
Горничной последняя фраза показалась ужасно смешной, и она, повторяя «как его немцы пьют», повалилась в кресло, не удерживая хохота. При этом чуть не опрокинула чашку на себя, и это добавило смеху. Потом успокоилась, подошла к окну и открыла раму. В комнату вошла душистая прохлада летнего сада. Пахло яблоками, немного прелой травой, цветами.
Катя шумно втянула носом свежий воздух, блаженно закрыла глаза и, прогнувшись в пояснице, произнесла:
– Благодать. Люблю, когда резедой пахнет и укропом. У тятеньки на пасеке сейчас красота. Вот бы нам туда сходить, меду поесть с молочком. Мед – первое лекарство при всех хворях.
– Обязательно, Катя, сходим. Дай Бог, подняться, да своими ногами ходить.
– Барышня, голубушка, не сомневайтесь, все так и будет. И думать не думайте про плохое. Вы вон пластом неделю пролежали, все думали, помрете. А сейчас? А будет еще лучше. Вот те крест.
В дверь стукнули. Принесли обед. Вслед за огромным подносом, появилась нянька. Стала распоряжаться, что подать и как поставить. Измучила больную излишней заботой и суетой.
– Нянька, отдохни. Что ты все беспокоишься. Побереги себя, – пожалела «Анна» старую.
Та и застыла с тарелкой в руках.
– Как же так? Я хотела…Видит Бог… – слезы частыми горошинами покатились по морщинистым щекам. – Вот уж и нянька стала не нужна. Ну и гоните ее со двора, как собаку слепую, не служивую.
«Анна» протянула руку в ее сторону.
– Ну, чего ты обиделась? Я тебя жалею. Моложе есть, и сама я не калека.
Не переставая плакать и причитать, нянька ткнулась в кресло. Плечи под шалью вздрагивали, она то и дело сморкалась в уголок платка и качала сокрушенно головой.
Что я не так сделала? Обидела старуху. Наверное, надо воспринимать заботу о себе как нечто само собой разумеющееся. Помещица, богачка, общая любимица, если верить Кате, так вести себя надо соответственно своему положению.
Нянька успокоилась только тогда, когда «Анна» попросила ее остаться с ней на ночь. Она преследовала тут две цели: во-первых, старая будет рада и забудет инцидент за обедом, а во-вторых, ей хотелось расспросить няньку о том времени, когда «Анна» росла. Какие взаимоотношения складывались у нее с родными и знакомыми.
Обед «Анне» понравился, особенно черешневый компот и сдобный хлеб со вкусом орехов и ароматом ванили.
Катя зажгла свечи и поставила подсвечник на столик, поближе к больной. Было тихо и уютно. Из открытого окна доносились ароматы поздних цветов, слышались крики птиц, устраивающихся в гнездах на ночь. Издалека неслась песня, монотонная, заунывная. Появилось ощущение пребывания в санатории.
«Анне» захотелось встать, пройтись по усадьбе, посмотреть, чем заняты люди. Ей было интересно узнать, как выглядит помещичье хозяйство. По учебникам истории она знала лишь о барщине, оброке да охоте на волков и кабанов. Не отдавая себе отчета, она уже вживалась в эту жизнь, определяла свое место в ней. Пора было нарушить свое затворничество, познакомиться с родными, знакомыми, соседями. Интересно было бы взглянуть на князя Ногина и того, кто так подвел настоящую Анну Лыкову, – Владимира Щурова.
Нянька тем временем приготовилась к бессонной ночи: вытащила из сумочки рукоделье, удобно устроилась в глубоком кресле. Катя ей под ноги поставила низенькую скамеечку, потом окинула взглядом комнату – все ли в порядке – забрала поднос и удалилась, улыбнувшись на прощание.
– Нянька, расскажи мне обо мне. С самого начала. Про бабушку расскажи. Какая я в детстве была, что со мной происходило.
– Милая моя, вся твоя жизнь у меня на глазах проходила, – гордо произнесла нянька. – Вот как передала мне тебя в церкви на крестинах бабушка твоя, не к ночи будь помянута, барыня Елизавета Федоровна, и я ее наказ ни разу не нарушила. Вот только единый раз с тебя глаз спустила, и на тебе, беда приключилась. До смерти не прощу себе, – нянька с чувством стукнула себя кулаком по коленке.
Глаза у старой сверкнули, губы гузкой собрались, словно увидела она неведомого врага, что привел к трагедии.
– Ты рассказывай, – напомнила «Анна», – а я глаза закрою и буду слушать.
– Не волнуйся, Анечка, все расскажу, ничего не пропущу. У меня память, знаешь, какая… – тут она осеклась и виновато покаялась. – Тьфу ты, пропасть. Дернуло меня тебе про память сказать.
– Ничего, не сердись на себя. Я не обижаюсь.
– Ну, так слушай.
Рассказывать нянька начала, когда солнце только-только за горизонт заходило, а закончила глубокой ночью. «Анна» уже перестала считать, какие петухи пропели, а старая все тянула свое повествование, как нитку из клубка. Надо отдать должное, нянька не хвасталась, когда говорила про великолепную память. Помнила она все до мельчайших подробностей, не пропустила ни одного мало-мальски значимого события или разговора. «Анне» все было интересно, все было важно.
В тот год холера посетила губернию, и в редкой крестьянской избе не оплакивали покойника. У Олёны Кочиной холера унесла мужа, двух дочерей и новорожденного сыночка. Всего только и было ему шесть недель отроду. От горя женщина хотела в омут броситься, да не успела. От барыни Елизаветы Федоровны приказ пришел, найти в деревне кормилицу. Их Рогозино кормилицами славилось. Молодки здесь были все как на подбор, здоровые, грудастые. Управляющий узнал, что Олёна сыночка потеряла, позвал на смотрины. Она ему понравилась: невысокая, но стройная, крепкая грудь платком перевязанная, лицо приятное, коса толщиной в руку на затылке скручена, кофта и юбка старенькие, но чистые. Синие глаза печалью схвачены, но угрюмости или злобы в лице нет. По всем статьям подошла.
На следующий день Олёна прощалась с родителями, соседями, с могилами мужа и детей. Усадил её управляющий рядом в экипаж, и покатила она в новую жизнь. А было ей в ту пору двадцать три года.
В Щелокове Олёну хорошо приняли, нарядили что невесту. Барыня искренне посочувствовала молодой женщине, которая вмиг потеряла всю семью, утерла ей слезы и велела к доктору идти, который тут же в усадьбе жил. Доктор был старенький, седой, но глаза у него были молодые и рассматривал он ими Олёну очень внимательно.
– Будто кобылу на ярмарке выбирал, – вспоминала нянька, – велел рот открыть, потом грудь ощупал, живот, в голове пошарил. Я стою перед ним голая, вот срам-то, а сама думаю, как бы назад не отправили. Горевала я, конечно, по детушкам своим, да только кормилицей к господам попасть – счастье. Стою перед ним, молюсь Пресвятой Богородице. А он осмотрел меня и доволен остался. Есть будешь, говорит, особо от прислуги. Держи, говорит, себя в чистоте и опрятности. Если занеможешь вдруг, ко мне сразу иди, я тебе помогу. Хороший человек был. Царствие ему небесное, – нянька истово перекрестилась.
Жить определили Олёне в большой светлой комнате. Она такой и в грёзах не видела.
– Богатства такого я и представить не могла. Только шелк да атлас кругом, колыбелька твоя словно для ангела была назначена – вся кружевами уделана, а в изголовье малый колоколец серебряный. Ты им любила играть. Моя кровать рядом была. Я, как увидела, на чем спать-почивать буду, так в слезы. Барская постель, одним словом.
Нянька зачмокала губами, вспоминая свои первые впечатления в усадьбе.
– Наутро узнала, что крестины в тот день. Внучку самой Елизаветы Федоровны крестить будут. Велели и мне в церковь идти. В церкви народу-у-у! Все барыне кланяются, поздравляют. Подошел к ней красивый офицер, руку поцеловал. Я потом узнала, что это сын барыни, Афанасий Петрович. Потом увидела Анастасию Куприяновну. Ох, и красива она была! Ни дать, ни взять – королева!
Новоявленная нянька службу не очень хорошо запомнила, но одно её удивило: поп из купели достал младенца и в руки Елизаветы Федоровны передал, а не родителям. Барыня ребенка в простынку обернула и Олёне в руки подала. Крещение закончилось, гостей в дом позвали на угощение, Афанасий же Петрович с женой красавицей из церкви отправились восвояси. Невесел был Афанасий Петрович, все заметили, но виду не подали.
– С того дня я при тебе была неотлучно.
– И ты не спросила мою бабушку, почему она взяла меня на воспитание?
Нянька замялась.
– Холопское ли это дело спрашивать отчета у хозяина, – старая юлила глазами.
Значит, знает причину, по которой росла Анна в доме бабушки, а не у родителей.
– А дальше что? – поощрила «Анна» рассказчицу.
– Дальше? Дальше все семнадцать лет я была с тобой, глаз не спускала. Ты росла умной, здоровой и красивой, Елизавета Федоровна, упокой, Господи, её душу, нарадоваться не могла. Лет с десяти начала она тебя поучать, как хозяйство немалое вести. Ты понятливой в учении была. Помню, сидишь за столом и циферки в тетрадь выписываешь. И так ловко у тебя все выходило! Тогда же и музыке стали тебя учить, учителя пригласили. Ты и здесь не оплошала, а уж пела, что твой ангел!
Нянька продолжала свой рассказ, старательно вывязывая узор спицами. А перед «Анной» вставала жизнь замечательной женщины, Елизаветы Федоровны Лыковой, посвятившей жизнь внучке и передавшей ей навыки правильного хозяйствования и отношения к крестьянам. Ко всем она была добра и справедлива, не признавала физической расправы над провинившимися, ежегодно жертвовала деньги на больницы и школы, помогала многочисленной родне своего покойного мужа.
И только семью своего сына не жаловала. Редко они её навещали, еще реже она сама бывала в Лыкове. Причин такого отчуждения, по словам няньки, никто не знал.
– И ты не знаешь? – усмехнулась «Анна».
Нянька в сердцах дернула спицей и распустила часть узора.
– Знаю! Но слово твоей бабушке дала, что ни единая душа об этом не узнает. И не пытай меня, мое слово крепко.
– Да я не прошу тебя нарушать слово, – «Анна» потянулась. – Мне достаточно того, что причина была. А теперь спать давай. Скоро рассветет.
– Ну и правильно, голубка, – обрадовалась нянька. – Утро вечера мудренее. Что было, то прошло, что будет, одному Господу известно. Мы должны на его милость уповать, – она сладко зевнула, перекрестила рот. – Я свечу задую?
