Нежнее нежного (сборник)

Из других редакций «Tristia»

«От легкой жизни мы сошли с ума…»

От легкой жизни мы сошли с ума:С утра вино, а вечером похмелье.Как удержать напрасное веселье,Румянец твой, о пьяная чума?В пожатьи рук мучительный обряд,На улицах ночные поцелуи —Когда речные тяжелеют струиИ фонари, как факелы, горят.Мы смерти ждем, как сказочного волка,Но я боюсь, что раньше всех умретТот, у кого тревожно-красный ротИ на глаза спадающая челка.

«Вот дароносица, как солнце золотое…»

Вот дароносица, как солнце золотое,Повисла в воздухе – великолепный миг.Здесь должен прозвучать лишь греческий                                                                  язык:Взят в руки целый мир, как яблоко простое.Богослужения торжественный зенит,Свет в круглой храмине под куполом в июле,Чтоб полной грудью мы вне времени                                                          вздохнулиО луговине той, где время не бежит.И Евхаристия, как вечный полдень, длится —Все причащаются, играют и поют,И на виду у всех божественный сосудНеисчерпаемым веселием струится.

«В разноголосице девического хора…»

В разноголосице девического хораВсе церкви нежные поют на голос свой,И в дугах каменных Успенского собораМне брови чудятся, высокие, дугой.И с укрепленного архангелами валаЯ город озирал на чудной высоте.В стенах акрополя печаль меня снедалаПо русском имени и русской красоте.Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,Где реют голуби в горячей синеве,Что православные крюки поет черница:Успенье нежное – Флоренция в Москве.И пятиглавые московские соборыС их итальянскою и русскою душойНапоминают мне – явление Авроры,Но с русским именем и в шубке меховой.

«О, этот воздух, смутой пьяный…»

О, этот воздух, смутой пьяный,На черной площади Кремля!Качают шаткий мир смутьяны,Тревожно пахнут тополя.Соборов восковые лики,Колоколов дремучий лес,Как бы разбойник безъязыкийВ стропилах каменных исчез,А в запечатанных соборах,Где и прохладно, и темно,Как в нежных глиняных амфорах,Играет русское вино.Успенский, дивно округленный,Весь удивленье райских дуг,И Благовещенский, зеленый,И, мнится, заворкует вдруг.Архангельский и ВоскресеньяПросвечивают, как ладонь, —Повсюду скрытое горенье,В кувшинах спрятанный огонь…

«Люблю под сводами седыя тишины…»

Люблю под сводами седыя тишиныМолебнов, панихид блужданьеИ трогательный чин – ему же все должны —У Исаака отпеванье.Люблю священника неторопливый шаг,Широкий вынос плащаницыИ в ветхом неводе генисаретский мракВеликопостныя седмицы.Ветхозаветный дым на теплых алтаряхИ иерея возглас сирый,Смиренник царственный – снег чистый                                                          на плечахИ одичалые порфиры.Соборы вечные Софии и Петра,Амбары воздуха и света,Зернохранилища вселенского добраИ риги Нового завета.Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,Сюда влачится по ступенямШирокопасмурным несчастья волчий след,Ему ж вовеки не изменим.Зане свободен раб, преодолевший страх,И сохранилось свыше мерыВ прохладных житницах, в глубоких закромахЗерно глубокой, полной веры.

Стихи 1921–1925 годов

Концерт на вокзале

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,И ни одна звезда не говорит,Но, видит Бог, есть музыка над нами, —Дрожит вокзал от пенья аонид,И снова, паровозными свисткамиРазорванный, скрипичный воздух слит.Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.Железный мир опять заворожен.На звучный пир в элизиум туманныйТоржественно уносится вагон.Павлиний крик и рокот фортепьянный.Я опоздал. Мне страшно. Это сон.И я вхожу в стеклянный лес вокзала,Скрипичный строй в смятеньи и слезах.Ночного хора дикое началоИ запах роз в гниющих парниках,Где под стеклянным небом ночевалаРодная тень в кочующих толпах.И мнится мне: весь в музыке и пенеЖелезный мир так нищенски дрожит.В стеклянные я упираюсь сени.Куда же ты? На тризне милой тениВ последний раз нам музыка звучит.

«Умывался ночью на дворе…»

Умывался ночью на дворе —Твердь сияла грубыми звездами.Звездный луч – как соль на топоре,Стынет бочка с полными краями.На замок закрыты ворота,И земля по совести сурова, —Чище правды свежего холстаВряд ли где отыщется основа.Тает в бочке, словно соль, звезда,И вода студеная чернее,Чище смерть, соленее беда,И земля правдивей и страшнее.

«Кому зима – арак и пунш голубоглазый…»

Кому зима – арак и пунш голубоглазый,Кому – душистое с корицею вино,Кому – жестоких звезд соленые приказыВ избушку дымную перенести дано.Немного теплого куриного пометаИ бестолкового овечьего тепла;Я всё отдам за жизнь – мне так нужна                                                            забота, —И спичка серная меня б согреть могла.Взгляни: в моей руке лишь глиняная                                                              крынка,И верещанье звезд щекочет слабый слух,Но желтизну травы и теплоту суглинкаНельзя не полюбить сквозь этот жалкий                                                                   пух.Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,Как яблоня зимой, в рогоже голодать,Тянуться с нежностью бессмысленно                                                           к чужому,И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.Пусть заговорщики торопятся по снегуОтарою овец и хрупкий наст скрипит,Кому зима – полынь и горький дым                                                          к ночлегу,Кому – крутая соль торжественных обид.О, если бы поднять фонарь на длинной палке,С собакой впереди идти под солью звезд,И с петухом в горшке прийти на двор                                                           к гадалке.А белый, белый снег до боли очи ест.

«Холодок щекочет темя…»

Холодок щекочет темя,И нельзя признаться вдруг —И меня срезает время,Как скосило твой каблук.Жизнь себя перемогает;Понемногу тает звук;Всё чего-то не хватает,Что-то вспомнить недосуг.А ведь раньше лучше было,И, пожалуй, не сравнишь,Как ты прежде шелестила,Кровь, как нынче шелестишь.Видно, даром не проходитШевеленье этих губ,И вершина колобродит,Обреченная на сруб.

«Как растет хлебов опара…»

Как растет хлебов опара,Поначалу хороша,И беснуется от жаруДомовитая душа.Словно хлебные СофииС херувимского столаКруглым жаром налитыеПодымают купола.Чтобы силой или ласкойЧудный выманить припек,Время – царственный подпасок —Ловит слово-колобок.И свое находит местоЧерствый пасынок веков —Усыхающий довесокПрежде вынутых хлебов.

«Я по лесенке приставной…»

Я по лесенке приставнойЛез на всклоченный сеновал, —Я дышал звезд млечных трухой,Колтуном пространства дышал.И подумал: зачем будитьУдлиненных звучаний рой,В этой вечной склоке ловитьЭолийский чудесный строй?Звезд в ковше Медведицы семь.Добрых чувств на земле пять.Набухает, звенит темь,И растет, и звенит опять.Распряженный огромный возПоперек вселенной торчит.Сеновала древний хаосЗащекочет, запорошит…Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем,Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.Из гнезда упавших щегловКосари приносят назад —Из горящих вырвусь рядовИ вернусь в родной звукоряд.Чтобы розовой крови связьИ травы сухорукий звонРаспростились: одна – скрепясь,А другая – в заумный сон.

«Ветер нам утешенье принес…»

Ветер нам утешенье принес,И в лазури почуяли мыАссирийские крылья стрекоз,Переборы коленчатой тьмы.И военной грозой потемнелНижний слой помраченных небес,Шестируких летающих телСлюдяной перепончатый лес.Есть в лазури слепой уголок,И в блаженные полдни всегда,Как сгустившейся ночи намек,Роковая трепещет звезда.И, с трудом пробиваясь вперед,В чешуе искалеченных крыл,Под высокую руку беретПобежденную твердь Азраил.

Московский дождик

Он подает куда как скупоСвой воробьиный холодок —Немного нам, немного купам,Немного вишням на лоток.И в темноте растет кипенье —Чаинок легкая возня, —Как бы воздушный муравейникПирует в темных зеленях;И свежих капель виноградникЗашевелился в мураве, —Как будто холода рассадникОткрылся в лапчатой Москве!

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,Захребетник лишь трепещетНа пороге новых дней.Тварь, покуда жизнь хватает,Донести хребет должна,И невидимым играетПозвоночником волна.Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческий земли.Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли.Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать.Это век волну колышетЧеловеческой тоской,И в траве гадюка дышитМерой века золотой.И еще набухнут почки,Брызнет зелени побег,Но разбит твой позвоночник,Мой прекрасный жалкий век!И с бессмысленной улыбкойВспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещейИ горящей рыбой мещетВ берег теплый хрящ морей.И с высокой сетки птичьей,От лазурных влажных глыбЛьется, льется безразличьеНа смертельный твой ушиб.

«Язык булыжника мне голубя понятней…»

Язык булыжника мне голубя понятней,Здесь камни – голуби, дома – как голубятни,И светлым ручейком течет рассказ подковПо звучным мостовым прабабки городов.Здесь толпы детские – событий попрошайки,Парижских воробьев испуганные стайки —Клевали наскоро крупу свинцовых крох,Фригийской бабушкой рассыпанный горох…И в воздухе плывет забытая коринка,И в памяти живет плетеная корзинка,И тесные дома – зубов молочных рядНа деснах старческих – как близнецы стоят.Здесь клички месяцам давали, как котятам,А молоко и кровь давали нежным львятам,А подрастут они – то разве года дваДержалась на плечах большая голова!Большеголовые – там руки поднималиИ клятвой на песке как яблоком играли.Мне трудно говорить: не видел ничего,Но все-таки скажу: я помню одного;Он лапу поднимал, как огненную розу,И, как ребенок, всем показывал занозу,Его не слушали: смеялись кучера,И грызла яблоки, с шарманкой, детвора,Афиши клеили, и ставили капканы,И пели песенки, и жарили каштаны,И светлой улицей, как просекой прямой,Летели лошади из зелени густой!

1 января 1924

Кто время целовал в измученное темя —С сыновней нежностью потомОн будет вспоминать, как спать ложилось                                                                времяВ сугроб пшеничный за окном.Кто веку поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших, —Он слышит вечно шум, когда взревели рекиВремен обманных и глухих.Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.О глиняная жизнь! О умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомощная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки поднимать,И с известью в крови, для племени чужогоНочные травы собирать.Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина…Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь, —Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Всё силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддается петелька тугая,Всё время валится из рук.Каким железным, скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых, как серебром плотвы.Москва – опять Москва. Я говорю ей:«Здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я уважаю братствоМороза крепкого и щучьего суда».Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щелкнул ундервуд;Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.Зима-красавица, и в звездах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мерзлые полозьяВся полость трется и звенит.А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лед.Всё шелушится им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —И щучью косточку найдешь;И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех…Но пишущих машин простая сонатина —Лишь тень сонат могучих тех.

«Нет, никогда, ничей я не был современник…»

Нет, никогда, ничей я не был современник,Мне не с руки почет такой.О, как противен мне какой-то соименник —То был не я, то был другой.Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я с веком поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших,И мне гремучие рассказывали рекиХод воспаленных тяжб людских.Сто лет тому назад подушками белелаСкладная легкая постель,И странно вытянулось глиняное тело —Кончался века первый хмель.Среди скрипучего похода мировогоКакая легкая кровать!Ну что же, если нам не выковать другого,Давайте с веком вековать.И в жаркой комнате, в кибитке и в палаткеВек умирает, а потом —Два сонных яблока на роговой облаткеСияют перистым огнем!

«Сегодня ночью, не солгу…»

Сегодня ночью, не солгу,По пояс в тающем снегуЯ шел с чужого полустанка.Гляжу – изба, вошел в сенцы:Чай с солью пили чернецы,И с ними балует цыганка…У изголовья вновь и вновьЦыганка вскидывает бровь,И разговор ее был жалок;Она сидела до зариИ говорила: «ПодариХоть шаль, хоть что, хоть полушалок».Того, что было, не вернешь,Дубовый стол, в солонке нож,И вместо хлеба – еж брюхатый;Хотели петь – и не смогли,Хотели встать – дугой пошлиЧерез окно на двор горбатый.И вот проходит полчаса,И гарнцы черного овсаЖуют, похрустывая, кони;Скрипят ворота на заре,И запрягают на дворе;Теплеют медленно ладони.Холщовый сумрак поредел.С водою разведенный мел,Хоть даром, скука разливает,И сквозь прозрачное рядноМолочный день глядит в окноИ золотушный грач мелькает.

«Я буду метаться по табору улицы темной…»

Я буду метаться по табору улицы темнойЗа веткой черемухи в черной рессорной                                                               карете,За капором снега, за вечным, за мельничным                                                              шумом.Я только запомнил каштановых прядей                                                               осечки,Придымленных горечью – нет, с муравьиной                                                       кислинкой;От них на губах остается янтарная сухость.В такие минуты и воздух мне кажется карим,И кольца зрачков одеваются выпушкой                                                             светлой;И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…Но всё же скрипели извозчичьих санок                                                             полозья,В плетенку рогожи глядели колючие звезды,И били вразрядку копыта по клавишам                                                           мерзлым.И только и свету, что в звездной колючей                                                           неправде!А жизнь проплывет театрального капора                                                                пеной,И некому молвить: «Из табора улицы темной…»

Стихи 1930–1934 годов

«Куда как страшно нам с тобой…»

Куда как страшно нам с тобой,Товарищ большеротый мой!Ох, как крошится наш табак,Щелкунчик, дружок, дурак!А мог бы жизнь просвистать скворцом,Заесть ореховым пирогом —Да, видно, нельзя никак…

«Не говори никому…»

Не говори никому,Всё, что ты видел, забудь —Птицу, старуху, тюрьмуИли еще что-нибудь…Или охватит тебя,Только уста разомкнешь,При наступлении дняМелкая хвойная дрожь.Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал.

«Колючая речь Араратской долины…»

Колючая речь Араратской долины,Дикая кошка – армянская речь,Хищный язык городов глинобитных,Речь голодающих кирпичей.А близорукое шахское небо —Слепорожденная бирюза —Всё не прочтет пустотелую книгуЧерной кровью запекшихся глин.

«Как люб мне натугой живущий…»

Как люб мне натугой живущий,Столетьем считающий год,Рожающий, спящий, орущий,К земле пригвожденный народ.Твое пограничное ухо —Все звуки ему хороши,Желтуха, желтуха, желтухаВ проклятой горчичной глуши!

«И по-звериному воет людьё…»

И по-звериному воет людьё,И по-людски куролесит зверьё…Чудный чиновник без подорожной,Командированный к тачке острожной, —Он Черномора пригубил питьеВ кислой корчме на пути к Эрзеруму.

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.Петербург! я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.Петербург! у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

«Мы с тобой на кухне посидим…»

Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин.Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,А не то веревок собери —Завязать корзину до зари,Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.

«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»

Помоги, Господь, эту ночь прожить,Я за жизнь боюсь – за твою рабу…В Петербурге жить – словно спать в гробу.

«После полуночи сердце ворует…»

После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует,Любишь – не любишь – ни с чем                                                   не сравнишь…Любишь – не любишь, поймешь —не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?

«Я скажу тебе с последней…»

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну а мне – соленой пенойПо губам.По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,Всё равно.Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино!Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.

«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страха, что будет, и будет – гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.С нар приподнявшись на первый раздавшийся                                                                   звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.

«Жил Александр Герцович…»

Жил Александр Герцович,Еврейский музыкант, —Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.И всласть, с утра до вечера,Затверженную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть…Что, Александр Герцович,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич,Чего там! Всё равно!Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит —Нам с музыкой-голубоюНе страшно умереть,Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть…Всё, Александр Герцович,Заверчено давно,Брось, Александр Скерцович,Чего там! Всё равно!

«За гремучую доблесть грядущих веков…»

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей —Запихай меня лучше, как шапку в рукавЖаркой шубы сибирских степей…Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе, —Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

«Ночь на дворе. Барская лжа…»

Ночь на дворе. Барская лжа:После меня хоть потоп.Что же потом? Хрип горожанИ толкотня в гардероб.Бал-маскарад. Век-волкодав.Так затверди ж назубок:Шапку в рукав, шапкой в рукав —И да хранит тебя Бог!

«Нет, не спрятаться мне от великой муры…»

Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину Москвы.Я – трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.И едва успевает, грозит из угла —«Ты как хочешь, а я не рискну!» —У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объехать всю курву-Москву.

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:– Дай-ка я на тебя погляжу —Ведь лежать мне в сосновом гробу.А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.– Захочу, – говорит, – дам еще…Ну а я не дышу, сам не рад…Шасть к порогу – куда там… В плечоУцепилась и тащит назад.Вошь да глушь у нее, тишь да мша,Полуспаленка, полутюрьма.– Ничего, хороша, хороша…Я и сам ведь такой же, кума.

«Сохрани мою речь навсегда за привкус…»

Сохрани мою речь навсегда за привкус                                            несчастья и дыма,За смолу кругового терпенья, за совестный                                                     деготь труда.Как вода в новгородских колодцах должна                                    быть черна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью                                         плавниками звезда.И за это, отец мой, мой друг и помощник мой                                                              грубый,Я – непризнанный брат, отщепенец                                         в народной семье —Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей                                                             на бадье.Лишь бы только любили меня эти мерзлыеплахи —Как, прицелясь насмерть, городки зашибают                                                            в саду, —Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной                                                                рубахеИ для казни петровской в лесах топорище                                                                найду.

«Полночь в Москве. Роскошно буддийское…»

Полночь в Москве. Роскошно буддийское                                                                  лето.С дроботом мелким расходятся улицыв чоботах узких, железных,В черной оспе блаженствуют кольца                                                        бульваров.Нет на Москву и ночью угомону,Когда покой бежит из-под копыт…Ты скажешь: где-то там, на полигоне,Два клоуна засели – Бим и Бом,И в ход пошли гребенки, молоточки,То слышится гармоника губная,То детское молочное пьянино:До-ре-ми-фаИ соль-фа-ми-ре-до.Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочки в подоле                                              бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет —Самой природы вечный меньшевик,И пахло до отказу лавровишней!..Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…Я подтяну бутылочную гирькуКухонных, крупно-скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить:Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато.Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!Не хныкать!Для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги,чтоб я теперь их предал?Мы умрем, как пехотинцы,Но не прославимни хищи, ни поденщины, ни лжи.Есть у нас паутинка шотландского старого                                                                пледа,Ты меня им укроешь, как флагом военным,                                                    когда я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна!Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы. До чего они венозны,И до чего им нужен кислород!Пора вам знать: я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея,Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!Попробуйте меня от века оторвать,Ручаюсь вам – себе свернете шею!Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется – и в цинковую ванну, —Изобрази еще нам, Марь Иванна!Пусть это оскорбительно – поймите:Есть блуд труда, и он у нас в крови.Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом.К Рембрандту входит в гости Рафаэль.Он с Моцартом в Москве души не чает —За карий глаз, за воробьиный хмель.И, словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморской,Передают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки,Как майские студенты-шелапуты…