скачать книгу бесплатно
Однако вскоре его слова начали воздействовать на меня. Он посадил во мне семя, и, хотя я позволил этому семени долго зреть, в конце концов оно начало расти. Уже позже я был вынужден признать, что невежество в тот день проявил не вождь, а я сам.
После церемонии я вернулся к реке и стал наблюдать за тем, как она извивалась по пути туда, где через многие мили ей предстояло попасть в Индийский океан. Я никогда не пересекал эту реку и почти ничего не знал о мире на другом ее берегу, о том мире, который манил меня в тот день. Близился закат, и я поспешил туда, где раньше стояли наши уединенные хижины. Хотя нам запретили смотреть, как они горели, теперь я не мог устоять перед искушением посмотреть на то место. Когда я добрался до него, я увидел, что от хижин остались лишь две пирамиды пепла у большой мимозы. В этих кучах пепла лежал теперь уже утраченный и восхитительный мир моего детства, мир сладких и легкомысленных дней в Цгуну и Мэкезвени. Теперь я был мужчиной и никогда больше не стал бы играть в «тинти», или воровать кукурузу, или пить молоко из коровьего вымени. Я находился в трауре по своему собственному детству. Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что в тот день я пока еще не был мужчиной. И не стану им в полном смысле этого слова в течение ближайших лет.
5
В отличие от большинства других мальчиков, с которыми я вместе прошел ритуал обрезания и с которыми учился, мне не было суждено работать на золотых приисках. Регент часто говорил мне: «Тебе не стоит тратить свою жизнь на добычу золота для белого человека, не зная при этом, как написать свое имя». Я был предназначен для того, чтобы стать советником Сабаты, и для этого я должен был получить образование. После церемонии посвящения я вернулся в Мэкезвени, однако ненадолго, так как собирался впервые пересечь реку Мбаше по пути в методистскую среднюю школу-интернат Кларкбери в Энгкобо.
Я снова уезжал из дома, но мне самому не терпелось посмотреть новый для меня мир. Сам регент отвез меня в Энгкобо на своем величественном «Форде V-8». Перед отъездом он организовал празднование того, что я успешно сдал образовательный норматив «Стандарт-5» и был принят в Кларкбери. Для этого мероприятия зарезали овцу и устроили танцы и песнопения. Это был, по существу, первый праздник, который я устраивал в свою честь, и я от всей души наслаждался им. Регент подарил мне мою первую пару ботинок (тоже знак мужественности), и в тот вечер я сам еще раз начистил их до полного блеска, хотя они и так уже достаточно блестели.
* * *
Основанная в 1825 году школа-интернат Кларкбери располагалась на месте одной из старейших миссий Уэслианской методистской церкви в Транскее. В то время школа Кларкбери была высшим учебным заведением для африканцев в Тембуленде. Сам регент посещал Кларкбери и в эту же школу направил учиться и Джастиса. Это была одновременно средняя школа и педагогический колледж, здесь же предлагались курсы по таким практическим дисциплинам, как столярное дело, пошив одежды и изготовление жестяных изделий.
Во время поездки в школу регент консультировал меня по поводу моего поведения и моего будущего. Он убеждал меня вести себя так, чтобы это вызывало только уважение к Сабате и к нему (регенту) самому, и я заверил его, что именно так и буду делать. Затем он проинформировал меня о преподобном К. Харрисе, директоре школы. Преподобный Харрис, объяснил он, являлся уникальной личностью: он был своего рода «белым представителем племени тембу», то есть белым человеком, который в глубине души любил и понимал наше племя. Регент заявил, что, когда Сабата станет старше, он доверит будущего вождя именно преподобному Харрису, который будет воспитывать его как христианина и правителя, обеспечивающего руководство в соответствии с многолетними традициями. Он сказал, что я должен учиться у преподобного Харриса, потому что мне было суждено консультировать лидера, которого преподобный Харрис должен был сформировать.
В Мэкезвени мне довелось встретиться со многими белыми: торговцами, правительственными чиновниками, включая судей и полицейских. Это были люди высокого положения, и регент общался с ними вежливо, но не подобострастно. Он обращался с ними на равных. Временами я даже видел, как он их упрекает, хотя это случалось крайне редко. У меня к тому времени было очень мало опыта в непосредственном общении с белыми. Регент никогда не говорил мне, как себя вести, я просто наблюдал за ним и следовал его примеру. Однако, говоря о преподобном Харрисе, регент впервые прочитал мне лекцию о том, как я должен себя вести. Он сказал, что я должен оказывать преподобному такое же уважение и проявлять такое же послушание, как и ему, регенту.
Кларкбери, по моим впечатлениям, оказался даже величественнее, чем поместье вождя в Мэкезвени. Сама школа состояла из двух десятков или около того изящных зданий в колониальном стиле, которые включали отдельные дома, а также общежития, библиотеку и различные учебные залы. Это было первое место западного (не африканского) стиля, где я жил, и я чувствовал, что вступаю в новый мир, правила которого мне еще не были полностью ясны.
Нас провели в кабинет преподобного Харриса, где регент представил меня, и я впервые в жизни пожал руку белому человеку. Преподобный Харрис был приветлив и дружелюбен и относился к регенту с большим почтением. Тот объяснил, что меня готовят на должность советника вождя и что он надеется, что преподобный проявит ко мне особый интерес. Преподобный кивнул, добавив, что ученики Кларкбери должны после уроков выполнять физическую работу и что он устроит меня работать в его саду.
В конце беседы регент попрощался со мной и вручил банкноту в один фунт стерлингов на карманные расходы. Это была самая большая сумма денег, которую я когда-либо держал в руках. Я попрощался с ним, пообещав, что не разочарую его.
Кларкбери был учебным заведением, основанным на земле племени тембу, которая в свое время была предоставлена в этих целях верховным вождем тембу Нгубенгкукой. Как потомок Нгубенгкуки, я предполагал, что в Кларкбери мне окажут такое же уважение, какое и в Мэкезвени. Но я жестоко ошибся, потому что ко мне отнеслись точно так же, как и ко всем остальным. Никто не знал (и даже не озаботился узнать) о том, что я потомок знаменитого Нгубенгкуки. Воспитатель интерната принял меня без триумфального звука фанфар, и мои сокурсники не кланялись мне и не лебезили передо мной. В Кларкбери у многих мальчиков были выдающиеся родословные, и я не являлся для них какой-то уникальной личностью. Это был для меня весьма важный урок, потому что, подозреваю, в те дни я был немного заносчив. Я быстро усвоил, что должен прокладывать свой путь, основываясь исключительно на своих способностях, а не на своем наследии. Большинство моих одноклассников опережали меня на игровом поле и превосходили меня в учебе, и мне предстояло еще многое наверстать в этом отношении.
Занятия начались на следующее утро после моего прибытия, и вместе со своими сокурсниками я поднялся по ступенькам на первый этаж, где располагались классные комнаты. В моем классе был красивый отполированный деревянный пол. В первый день занятий я обул свои новые ботинки. Раньше я никогда не носил никакой обуви, и в тот первый день я шел, как только что подкованная лошадь. Я ужасно шумел, поднимаясь по ступенькам, и несколько раз чуть не поскользнулся. Когда я неуклюже протопал в класс, мои ботинки демонстративно (но совершенно случайно) прогрохотали по блестящему деревянному полу, и я заметил, что две девочки в первом ряду с большим интересом наблюдали за моими неуклюжими действиями. Самая красивая из них наклонилась к своей подруге и сказала достаточно громко, чтобы все слышали: «Деревенский парень не привык носить обувь». На это ее подруга рассмеялась. Я был буквально ослеплен от ярости. При этом я испытал немалое смущение.
Ее звали Матона, и она была большой умницей. Наряду с этим сообразительность в ней сочеталась с изрядной долей нахальства. В тот день я поклялся никогда с ней не разговаривать. Однако по мере того, как мое унижение проходило (и одновременно я становился более искусным в пользовании ботинками), я постепенно познакомился с ней поближе. В конце концов она стала моим лучшим другом в Кларкбери. Я общался с ней на равных, мог делиться своими секретами. Во многих отношениях она стала образцом для всех моих последующих дружеских отношений с женщинами. Общаясь с Матоной, я с удивлением обнаружил, что могу в ее компании расслабиться, признаться ей в своих слабостях и страхах, которые никогда не открыл бы другому мужчине.
Вскоре я приспособился к новой жизни в Кларкбери. Я часто участвовал в различных спортивных состязаниях, но, признаться честно, мои выступления были весьма посредственными. Я выступал исключительно из любви к спорту, а не ради спортивной славы. Мы играли в большой теннис самодельными деревянными ракетками, в футбол – босиком на пыльном поле.
Впервые у меня появились учителя, которые сами были должным образом образованы. Некоторые из них имели университетские степени, что было крайне редким явлением. Однажды, занимаясь вместе с Матоной, я поделился с ней опасениями, что в конце года провалюсь на экзаменах по английскому языку и истории. Она ответила, что я могу не беспокоиться, потому что наша учительница Гертруда Нтлабати была первой африканской женщиной, получившей степень бакалавра гуманитарных наук. «Она слишком умна, чтобы позволить нам потерпеть неудачу», – заверила меня Матона. В то время я еще не научился притворяться знающим, когда чего-то не знал, и поскольку имел лишь смутное представление о том, что такое бакалавр, то переспросил об этом Матону. «Бакалавр – это очень толстая и очень трудная книга», – ответила она. Я не высказал никаких сомнений в истинности ее слов.
Другим африканским учителем со степенью бакалавра гуманитарных наук был Бен Махласела. Мы восхищались им не только из-за его академических достижений, но и потому, что он не испытывал ни малейшего страха перед преподобным Харрисом. Даже белые преподаватели вели себя подобострастно по отношению к преподобному, однако мистер Махласела без страха входил в его кабинет и иногда позволял себе даже не снимать при этом шляпу! Он общался с преподобным на равных, порой не соглашаясь с ним тогда, когда другие считали за лучшее просто поддакнуть. Хотя я искренне уважал преподобного Харриса, меня восхищало то, что мистер Махласела не боялся его. В те дни от чернокожего с дипломом бакалавра ожидалось, что он будет расшаркиваться перед белым с начальным школьным образованием. Независимо от того, насколько высоко продвинулся черный, он все равно считался ниже по положению белого, находившегося на самом низу социальной лестницы.
* * *
Преподобный Харрис управлял Кларкбери железной рукой, неизменно руководствуясь при этом чувством справедливости. Школа-интернат Кларкбери была похожа скорее на военное училище, чем на педагогический колледж. Малейшие нарушения тут же наказывались. На лице преподобного Харриса застыло строгое выражение, сразу же дающее понять окружающим, что он не склонен поощрять легкомыслие любого рода.
Когда он входил в кабинет или класс, все сотрудники, в том числе белые завучи педагогических и средних классов, вставали вместе с чернокожим завучем ремесленных классов.
Ученики больше боялись преподобного, чем любили его. Однако в саду я увидел совсем другого Харриса. Работа в его саду принесла мне двойную пользу: наряду с тем, что она на всю жизнь привила мне любовь к садоводству и выращиванию овощей, она также помогла мне лучше узнать преподобного и его семью, первую белую семью, с которой я находился в достаточно близких отношениях. Таким образом, я сделал для себя вывод, что у преподобного Харриса был публичный образ и семейный, домашний, которые сильно отличались друг от друга.
За маской строгости преподобного скрывался мягкий человек широких взглядов, который горячо верил в важность образования для молодых африканцев. Я часто заставал его в своем саду погруженным в глубокую задумчивость. Я старался не беспокоить его и редко заговаривал с ним. Преподобный Харрис всегда оставался для меня образцом человека, бескорыстно преданного доброму делу.
Его жена была так же разговорчива, насколько он отличался молчаливостью. Она была милой женщиной и часто заходила в сад, чтобы поболтать со мной. Теперь я уже вряд ли смогу вспомнить, о чем конкретно мы говорили, но в моей памяти остался вкус восхитительных теплых булочек, которые она приносила мне.
После моего несколько замедленного и ничем не примечательного учебного старта мне, наконец, удалось освоиться в школе. Я смог, ускорившись в освоении своей программы, завершить курс младшей средней школы за два года вместо обычных трех. У меня сложилась репутация ученика с прекрасной памятью, но на самом деле я был просто старательным и прилежным. Когда я уехал из Кларкбери, я потерял след Матоны. Она была ученицей, не живущей при школе, и у ее родителей не было средств оплатить ее дальнейшее образование. Она была необычайно умной и одаренной, однако ее потенциал был ограничен скудными ресурсами ее семьи. Это была история, типичная для Южной Африки. Мой народ постоянно сталкивался с различными ограничениями не из-за отсутствия способностей, а в результате отсутствия соответствующих возможностей.
Время, проведенное в Кларкбери, существенно расширило мои горизонты, но я бы не сказал, что я уезжал молодым человеком широких взглядов, совершенно объективным и беспристрастным. Я встречался в школе с учениками со всего Транскея. Некоторые юноши были из Йоханнесбурга и Басутоленда (в последующем – королевство Лесото). Многие из них были весьма искушенными в разных областях (включая политику) и космополитами по своим взглядам, что заставляли меня чувствовать себя ограниченным провинциалом. Хотя я и пытался подражать им, я прекрасно понимал, что мальчик из сельской местности не может соперничать с ними в их светских манерах. И все же я им не завидовал. Даже когда я покидал Кларкбери, в душе я оставался представителем племени тембу, и я гордился тем, что думал и действовал как один из его членов. Мои племенные корни были моей судьбой, и я верил, что стану советником вождя тембу, как того желал мой опекун. Горизонты моих мечтаний и масштабы моих планов не простирались за пределы Тембуленда, и я считал, что быть сыном племени тембу – самая завидная вещь в мире.
6
В 1937 году, когда мне исполнилось девятнадцать лет, я присоединился к Джастису в Уэслианском методистском колледже Хилдтаун, расположенном в одноименном населенном пункте юго-восточнее города Форт-Бофорт, примерно в ста семидесяти пяти милях к юго-западу от Умтаты. В XIX веке Форт-Бофорт являлся одним из британских аванпостов во время так называемых Пограничных войн, в ходе которых белые поселенцы систематически лишали различные племена народа коса их земель. За столетие этого конфликта многие воины народа коса прославились своей храбростью. В историю вошли такие замечательные герои, как Маханда, Сандиле, Макома. Последние двое были заключены колониальными британскими властями в тюрьму на острове Роббен, где и умерли. Ко времени моего прибытия в районе Хилдтауна осталось мало следов сражений прошлого века, кроме главного: Форт-Бофорт был городом белых людей, где когда-то жил и занимался сельским хозяйством народ коса.
Расположенный в конце извилистой дороги с видом на зеленую долину колледж Хилдтаун был гораздо красивее и производил более сильное впечатление, чем школа-интернат Кларкбери. В то время это было самое крупное учебное заведение для африканцев ниже экватора, в котором обучалось более тысячи учеников (как юношей, так и девушек). Его изящные, увитые плющом здания в колониальном стиле и тенистые дворики придавали ему вид привилегированного академического оазиса, которым он и являлся на самом деле. Как и Кларкбери, Хилдтаун являлся объектом миссионерской деятельности методистской церкви и предоставлял христианское и гуманитарное образование, основанное на английской модели.
Директором Хилдтауна был Артур Веллингтон, толстый и чопорный англичанин, который хвастался своей связью с герцогом Веллингтоном. В начале школьных собраний он выходил на сцену и говорил своим глубоким басом: «Я – потомок великого герцога Веллингтона, аристократа, государственного деятеля и генерала, который сокрушил француза Наполеона при Ватерлоо и тем самым спас цивилизацию для Европы, а также и для вас, туземцев». При этом всем нам следовало с энтузиазмом аплодировать ему, чтобы демонстрировать, что каждый из нас безмерно благодарен за то, что потомок великого герцога Веллингтона взял на себя труд обучать нас, туземцев. Образцом для нас являлся образованный англичанин. Сами же мы стремились быть «черными англичанами», как нас иногда насмешливо называли. Нас учили (искренне веря в это), что лучшие идеи – это английские идеи, лучшее правительство – это английский кабинет министров, а лучшие люди – это англичане.
Жизнь в Хилдтауне была суровой. В шесть утра раздавался первый звонок, к 6:40 мы приступали в столовом зале к завтраку, который состоял из сухого хлеба и подслащенного кипятка. За нами мрачно наблюдал со своего портрета Георг VI, король Англии. Те, кто мог позволить себе намазать хлеб маслом, покупали его и хранили на кухне. Мне приходилось довольствоваться сухим тостом. В восемь утра мы собирались во дворе перед нашим общежитием для «осмотра», стоя навытяжку, пока девушки появлялись из своих общежитий. Занятия продолжались до 12:45, а затем мы обедали маисовой кашей с кислым молоком и бобами, очень редко – с мясом. Затем занятия возобновлялись до пяти часов вечера, после чего следовал часовой перерыв на физическую разминку и ужин. С семи до девяти часов время отводилось на самоподготовку, в 9:30 вечера в колледже гасили свет.
В Хилдтауне училась молодежь со всей страны, а также из протекторатов Басутоленд, Свазиленд и Бечуаналенд. Хотя это было учебное заведение в основном для народа коса, там можно было встретить представителей разных племен. После школы и по выходным дням ученики из одного племени старались держаться вместе. Так, члены племени амампондо предпочитали общаться со своими соплеменниками. Я придерживался той же модели, однако именно в Хилдтауне я впервые завел друга, говорящего на сото[8 - Сото – язык южных племен народности банту в Южной Африке.]. Его звали Захария Молете. Насколько мне помнится, это был достаточно смелый шаг – завести себе друга не из народа коса.
Наш преподаватель зоологии Фрэнк Лебентлеле также говорил на сото и пользовался большой популярностью среди учеников. Представительный и привлекательный, Фрэнк был ненамного старше нас и свободно общался с учениками. Он даже играл в первой футбольной команде колледжа, демонстрируя высокое спортивное мастерство. Нас больше всего поразила его женитьба на девушке из народа коса родом из Умтаты. Браки между членами разных племен были в то время крайне необычны. До тех пор я не знал никого, кто женился бы на представительнице другого племени. Нас всегда учили, что такие союзы находятся под строгим запретом. Но знакомство с Фрэнком и его женой нанесло серьезный удар по моей зашоренности и провинциализму, ослабило хватку трайбализма, в плену которого я все еще находился. Я начал ощущать себя африканцем, а не просто членом племени тембу или народа коса.
В нашем общежитии было сорок кроватей, по двадцать с каждой стороны центрального прохода. Старшим воспитателем у нас был преподобный С. С. Мокитими, который позже стал первым чернокожим президентом Методистской церкви Южной Африки. Преподобный Мокитими, который также говорил на сото, пользовался большим уважением среди учащихся как просвещенный человек с передовыми взглядами, который всегда был готов рассмотреть наши жалобы.
Преподобный Мокитими произвел на нас неизгладимое впечатление, когда он решился публично противостоять директору Веллингтону. Однажды вечером на главной улице колледжа между двумя старостами групп вспыхнула ссора. Старосты отвечали за предотвращение конфликтов, а не за их провоцирование. Преподобного Мокитими вызвали, чтобы урегулировать ситуацию. Внезапно в самый разгар этой суматохи появился директор Веллингтон, возвращавшийся из города. Его появление буквально потрясло всех нас. Это было похоже на то, словно Всевышний снизошел, чтобы решить нашу скромную проблему.
Директор выпрямился во весь рост и потребовал объяснить, что происходит. Преподобный Мокитими, макушка головы которого не доставала Веллингтону даже до плеч, сказал проникновенным голосом: «Сэр, все под контролем. Я доложу Вам все завтра». Ничуть не смутившись, Веллингтон принялся настаивать с заметным раздражением: «Нет, я хочу знать, в чем дело, прямо сейчас! Немедленно!» Преподобный Мокитими, однако, стоял на своем: «Сэр, я – старший воспитатель, и я обещал, что доложу Вам все завтра. Именно так я и поступлю». Мы были ошеломлены. Мы никогда не видели, чтобы кто-нибудь, тем более чернокожий, имел смелость возражать директору, и ожидали взрыва. Но Веллингтон просто ответил: «Очень хорошо», – после чего повернулся и ушел. И тогда я понял, что директор Веллингтон был меньше, чем Всевышний, а преподобный Мокитими – больше, чем лакей, и что чернокожий не должен автоматически подчиняться белому, какое бы высокое положение последний ни занимал.
Преподобный Мокитими стремился провести в колледже ряд реформ. Мы все поддержали его усилия по улучшению нашего питания и обращения с учениками. Нам также понравилось его предложение о том, чтобы учащиеся сами несли ответственность за поддержание дисциплины в колледже. Но одно изменение преподобного Мокитими достаточно сильно встревожило нас, особенно выходцев из сельской местности. Это касалось идеи преподобного Мокитими о том, чтобы юноши и девушки ели вместе в столовом зале во время воскресного обеда. Я был настроен категорически против этого нововведения по той простой причине, что все еще не мог достаточно умело обращаться с ножом и вилкой и не хотел позориться перед востроглазыми девицами. Но преподобный Мокитими смог настоять на своей идее, и каждое воскресенье я выходил из столового зала голодным и в подавленном настроении.
Наряду с этим мне нравилось заниматься спортом в колледже. Качество спортивных состязаний в Хилдтауне было намного выше, чем в Кларкбери. В первый год своего обучения я еще не был достаточно опытен, чтобы попасть в какую-либо команду. Но на втором курсе мой друг Локк Ндзамела, чемпион Хилдтауна по бегу с барьерами, посоветовал мне заняться новым для меня видом спорта: бегом на длинные дистанции. Я был высоким и долговязым. По словам Локка, у меня было идеальное телосложение для бегуна на длинные дистанции. Получив от него несколько советов, я приступил к тренировкам. Я наслаждался дисциплиной и уединенностью этого вида спорта. Бег на длинные дистанции позволял мне отвлечься от суеты жизни в колледже. В то же время я также занялся тем видом спорта, для которого, как казалось, подходил менее всего, – боксом. Я занимался им несколько беспорядочно, и только спустя несколько лет, набрав несколько фунтов дополнительного веса, я начал боксировать всерьез.
Во время моего второго года обучения в Хилдтауне преподобный Мокитими и директор Веллингтон назначили меня старостой группы. У старосты имеются разные обязанности, а у недавно назначенных старост они, как правило, наименее желательные. Вначале я руководил группой учеников, которые во второй половине дня работали мойщиками окон, и каждый день водил свою группу в разные здания.
Вскоре я перешел на следующий уровень ответственности: мне доверили ночное дежурство. У меня никогда не было проблем с тем, чтобы отказаться от ночного сна, но в одну из таких ночей я оказался перед некоторой психологической проблемой. В общежитии не было туалетов, уборная располагалась где-то в ста футах за зданием. Среди ночи, особенно в дождь, никому особо не хотелось тащиться к ней по траве и грязи. Вместо этого учащиеся предпочитали выходить на веранду и мочиться в кусты. Однако эта практика строго противоречила правилам колледжа, и одной из обязанностей старосты во время ночного дежурства было записывать имена нарушителей.
Однажды ночью, когда я дежурил, шел проливной дождь. Мне пришлось записать довольно много учеников (где-то около пятнадцати), облегчавшихся с веранды. Ближе к рассвету я увидел, как на веранду вышел какой-то парень, посмотрел в обе стороны и принялся мочиться. Я подошел к нему и объявил, что застал его за нарушением. Когда он обернулся, я понял, что передо мной – один из старост. Я оказался в затруднительном положении. В юриспруденции и философии известен вопрос: «Quis custodiet ipsos custodes?» («Кто устережет самих сторожей?») Если староста не подчиняется правилам, как можно ожидать, что ученики будут им следовать? По сути, староста был выше закона, выше принятых правил, потому что он сам был законом. И один староста не должен был сообщать о нарушении другого. Но я не счел справедливым умолчать о нарушении старосты и доложить о нарушении пятнадцати обычных учеников, поэтому я просто разорвал свой список и никому ничего не докладывал.
В последний год моего обучения в Хилдтауне произошло событие, которое стало для меня подобно комете, пронесшейся по ночному небу. Ближе к концу года нам сообщили, что колледж собирается посетить великий поэт народа коса Крун Макхайи. Макхайи был имбонги, своего рода устным летописцем, который в своей поэзии отмечал события, имеющие особое значение для своего народа.
День его визита был объявлен школьными властями выходным. В назначенное время утром вся школа в полном составе, включая чернокожих и белых сотрудников, собралась в столовом зале, где мы обычно проводили школьные собрания. На одном конце зала была сцена с дверью, ведущей к дому директора Веллингтона. В этой двери не было ничего особенного, мы привыкли считать ее «дверью Веллингтона», поскольку никто никогда не пользовался ею, кроме самого директора.
Внезапно дверь открылась, но появился не директор Веллингтон, а чернокожий мужчина, одетый в накидку из леопардовой шкуры и соответствующий головной убор, который держал по копью в каждой руке. Мгновение спустя за ним последовал и директор Веллингтон, однако вид чернокожего мужчины в племенной одежде, входящего через «фирменную» директорскую дверь, буквально наэлектризовал обстановку в зале. Трудно передать, какое это оказало на нас воздействие. Нам казалось, что мир перевернулся. Когда Макхайи сел на сцене рядом с директором Веллингтоном, мы едва могли сдерживать свое волнение.
Однако, когда Макхайи поднялся и заговорил, я, признаюсь честно, был разочарован. В моем юношеском воображении уже сложился его образ, и я ожидал, что герой народа коса предстанет перед нами высоким, суровым, мудрым и проницательным. Макхайи, однако, не отличался ничем особенным и, если не считать своего экзотического наряда, казался совершенно обычным человеком. Когда он говорил на языке коса, то делал это медленно, порой запинаясь и останавливаясь, чтобы подобрать нужное слово. Вспомнив необходимое выражение, он иногда не мог произнести его с первого раза.
В какой-то момент он для выразительности поднял свой ассегай в воздух и случайно задел над собой жгут занавеса, что вызвало резкий шум и заставило занавес сильно покачнуться. Поэт посмотрел на острие своего копья, затем на занавес и, глубоко задумавшись, прошелся по сцене взад-вперед. Через минуту он остановился, повернулся к нам лицом и, воодушевившись, воскликнул, что этот инцидент (удар копья о жгут) символизирует столкновение между культурой Африки и культурой Европы. Его голос окреп, и он заявил залу: «Ассегай олицетворяет славу и истину в истории Африки, это символ африканца как воина и как художника. А эта металлическая проволока (он указал на жгут занавеса) является образцом западного производства, который весьма искусен, но холоден, сделан с умом, но бездушен».
– Я сейчас веду речь не о столкновении куска кости с куском металла, – продолжил он, – и даже не о наложении одной культуры на другую. Нет, я имею в виду жестокое столкновение между тем, что является своим, исконным, местным – и достойным, и тем, что является иностранным, привнесенным – и дурным. Мы не можем позволить этим иностранцам, которым безразлична наша культура, захватить власть над нашей нацией. Глядя в будущее, я отчетливо вижу, что однажды силы африканского общества одержат важную победу над незваными гостями. Слишком долго мы склонялись перед ложными богами белого человека. Однако рано или поздно мы пробудимся и отбросим чуждые для нас понятия и ценности.
Я едва мог поверить своим ушам. Его смелость говорить о таких деликатных вопросах в присутствии директора Веллингтона и других белых казалась нам совершенно поразительной. Но в то же время она заставила нас внимательнее присмотреться к окружающему, попытаться изменить восприятие таких людей, как Веллингтон, которого мы, особо не задумываясь, считали своим благодетелем.
Затем Макхайи начал декламировать свое знаменитое стихотворение, в котором он распределяет звезды на небесах между различными народами мира. Я никогда раньше не слышал его. Макхайи ходил по сцене и, жестикулируя ассегаем, поднятым к небу, обращался к народам Европы, к французам, немцам, англичанам: «Я отдаю вам Млечный Путь, самое большое созвездие, потому что вы странный народ, полный жадности и зависти, готовый со всеми рассориться, лишь бы оставаться в достатке». Он подарил определенные звезды азиатским народам, а также Северной и Южной Америке. Затем он перешел к Африке и, разделив континент на разные нации, отдал конкретные созвездия различным племенам. Он бродил по сцене, пританцовывая, размахивая копьем, играя своим голосом. Внезапно он замер и понизил голос до шепота.
– А теперь иди сюда, о народ коса! – проговорил Макхайи и начал медленно опускаться так, что в конце концов оказался на одном колене. – Я отдаю тебе самую важную, самую удивительную, необыкновенную звезду. Я отдаю тебе Венеру, утреннюю звезду, ибо ты – гордый и могущественный народ. Эта звезда – для подсчета твоих лет, лет твоей зрелости и твоего мужества.
Произнеся последнее слово, он уронил голову на грудь. Мы вскочили на ноги, хлопая изо всех сил. Я готов был аплодировать бесконечно. В тот момент я испытывал безмерную гордость не как африканец, а как сын народа коса. Я чувствовал себя одним из избранных.
Я был весьма воодушевлен выступлением Макхайи, но также и изрядно смущен им. Поэт перешел от более широкой, всеобъемлющей темы африканского единства к более узкой, адресованной лишь народу коса, представителем которого он был.
По мере того как время моей учебы в Хилдтауне подходило к концу, в моей голове роилось много новых, зачастую противоречивых идей. Я начинал понимать, что у африканцев всех племен было много общего, и только что на моих глазах великий Макхайи превозносил народ коса превыше всех других. Я видел, что африканец может отстаивать свою точку зрения в споре с белым человеком, и наряду с этим я все еще всячески искал выгод от белых, что часто требовало подчинения им. В некотором смысле Макхайи в своем знаменитом стихотворении сместил фокус внимания слушателя на более узкий вопрос, что отражало и мою собственную позицию, поскольку я метался между гордостью за себя как сына народа коса и чувством родства с другими африканцами. Тем не менее, когда я покинул колледж Хилдтаун в конце года, я воспринимал себя в первую очередь представителем народа коса, а уже во вторую – африканцем.
7
Вплоть до 1960 года Университет Форт-Хэйр в городе Элис, расположенный примерно в двадцати милях к востоку от Хилдтауна, был единственным высшим учебным заведением для чернокожих в Южной Африке. Форт-Хэйр был чем-то большим, чем просто университетом: он являлся своего рода маяком, путеводной звездой для ученых-африканцев со всей Южной, Центральной и Восточной Африки. Для молодых чернокожих южноафриканцев, таких как я, это учебное заведение воплощало Оксфорд и Кембридж, Гарвард и Йель в одном лице.
Регент очень хотел, чтобы я поступил в Форт-Хэйр, и я был рад, что меня туда приняли. Перед моим появлением в университете регент купил мне мой первый костюм, двубортный, серого цвета. Он позволял мне чувствовать себя взрослым, современным и утонченным. Мне шел двадцать первый год, и я не мог представить никого в Форт-Хэйре умнее себя.
Я чувствовал, что меня готовят к успеху в этом мире. Я был рад, что у регента теперь будет член его клана с университетским дипломом. Джастис остался в Хилдтауне, чтобы получить там аттестат средней школы. Ему больше нравились спортивные игры, чем занятия в классе; к учебе он относился довольно прохладно.
Университет Форт-Хэйр был основан в 1916 году шотландскими миссионерами на месте крупнейшего пограничного форта XIX века в Капской колонии[9 - В настоящее время – территория Восточно-Капской провинции.]. Построенный на скалистом выступе и окруженный рвом вдоль изгиба реки Тюме, форт Хэйр был расположен совершенно идеально, чтобы позволить британцам успешно отражать нападения Сандиле, доблестного воина народа коса, последнего верховного вождя племени рарабе, который был побежден британцами в одной из последних Пограничных войн в 1800-х годах.
В Университете Форт-Хэйр обучалось всего сто пятьдесят студентов, и я уже был знаком с дюжиной из них по своей прежней учебе в Кларкбери и Хилдтауне. Одним из тех, с кем я встретился впервые, был К. Д. Матанзима. Хотя Кайзер по племенной иерархии являлся моим племянником, я был моложе него и гораздо ниже по положению. Высокий, стройный и чрезвычайно уверенный в себе, Кайзер был студентом третьего курса. Он взял меня под свое покровительство. Я смотрел на него снизу вверх, как в свое время я поступал и в отношении Джастиса.
Мы оба принадлежали к методистской церкви, и меня определили в то же самое общежитие, известное как Уэсли-Хаус, где проживал и Кайзер. Это было удобное двухэтажное здание на краю кампуса. Под руководством Кайзера я посещал церковные службы в соседнем городке Лавдэй, занимался футболом (в котором он преуспел) и в целом следовал его советам. Регент не считал нужным посылать деньги своим детям, уехавшим из дома на учебу, и у меня были бы совершенно пустые карманы, если бы Кайзер не делился со мной своим пособием. Как и регент, он видел мою будущую роль в качестве советника Сабаты и поощрял меня изучать юриспруденцию.
* * *
Форт-Хэйр, как и Кларкбери и Хилдтаун, был миссионерским учебным заведением. Нас непрестанно призывали повиноваться Богу, уважать политические власти и быть благодарными за образовательные возможности, предоставляемые нам церковью и правительством. Подобные учебные заведения зачастую подвергались критике за насаждаемые взгляды в духе колониализма и соответствующую практику. И все же даже с учетом этих обстоятельств я считаю, что их преимущества перевешивали их недостатки. Миссионеры создавали школы, колледжи, университеты, в то время как правительство не хотело или же не имело возможности сделать это. Условия обучения в миссионерских школах, хотя зачастую и отличались жесткостью с психологической точки зрения, были гораздо более демократичными, чем расистские принципы, лежавшие в основе государственных школ.
Форт-Хэйр являлся одновременно домом и инкубатором для некоторых крупных африканских ученых. Так, профессора З. К. Мэтьюса можно считать образцом африканского интеллектуала. Родом из семьи шахтера, он испытал влияние автобиографии американского просветителя Букера Вашингтона «Воспрянь от рабства», которая проповедовала достижение жизненного успеха через упорный труд и умеренность. Профессор З. К. Мэтьюс преподавал социальную антропологию и юриспруденцию и прямо высказывался против социальной политики, проводимой правительством.
Университет Форт-Хэйр и профессора Д. Д. Т. Джабаву можно считать практически синонимами. Профессор стал первым сотрудником университета, когда тот открылся в 1916 году. Он получил степень бакалавра английского языка в Лондонском университете, что казалось настоящим подвигом. Профессор Д. Д. Т. Джабаву преподавал у нас язык народа коса, а также латынь, историю и антропологию. Когда дело касалось генеалогии народа коса, он демонстрировал поистине энциклопедические знания. Он рассказал мне такие факты о моем отце, которых я никогда не знал. Профессор активно и последовательно защищал права африканского населения. В 1936 году он основал Всеафриканскую конвенцию, которая выступала против сегрегационных законопроектов в парламенте и стремилась объединить всю неевропейскую оппозицию сегрегационистским мерам южноафриканского правительства.
Помню, как я ехал на поезде из Элиса в Умтату. Мое место находилось, естественно, в африканском купе, предназначенном для чернокожих. Проверить билеты пришел кондуктор из числа белых. Увидев, что я сел в Элисе, он поинтересовался: «Ты из школы Джабаву?» Я утвердительно кивнул, после чего кондуктор радостно пробил мой билет, пробормотав что-то о том, что Джабаву – это прекрасный человек.
На первом курсе я изучал английский язык, социальную антропологию, политику, местное управление и римско-голландское право. Предмет «Местное управление» был рекомендован всем, кто хотел работать в Департаменте по делам коренных народов, поскольку касался законодательства применительно к африканцам. Хотя Кайзер советовал мне изучать юриспруденцию, я твердо решил стать переводчиком или служащим в Департаменте по делам коренных народов. В то время карьера государственного служащего считалась для африканца весьма перспективной, пожалуй, самой многообещающей для чернокожего мужчины. В сельских районах переводчик в канцелярии магистрата считался вторым по значимости лицом после самого магистрата. Когда на втором курсе моего обучения в Форт-Хэйре ввели курс устного перевода, который вел известный судебный переводчик на пенсии Тямзаше, я был одним из первых студентов, записавшихся на него.
Форт-Хэйр считался довольно элитарным местом и поэтому не обходился без своего рода «дедовщины», свойственной многим высшим учебным заведениям. Представители старших курсов относились к вновь поступившим с высокомерием и презрением. Когда я впервые появился в кампусе, заметил на другом конце университетского двора Гамалиэля Вабазу, с которым мы вместе учились в Кларкбери и который был на несколько лет старше меня. Я тепло поздоровался с ним, но его ответ был чрезвычайно холодным и высокомерным. Он сделал пренебрежительное замечание о том, что мне предстоит жить в общежитии для первокурсников. Затем Вабаза сообщил мне, что он входит в Домовой комитет моего общежития, хотя, являясь старшекурсником, больше не живет в общежитии. Я счел это странным и неправильным, но такова была принятая практика.
Вскоре после этого мы, группа первокурсников, обсудили тот факт, что ни местные жители, ни первокурсники не были представлены в Домовом комитете общежития. Мы решили, что нам следует отойти от традиции и избрать новый Домовой комитет, состоящий из представителей этих двух групп. Мы объединились, привлекли на свою сторону местных жителей и в ближайшие несколько недель избрали наш собственный Домовой комитет, одержав, таким образом, верх над старшеклассниками. Я сам выступил инициатором этого шага и был избран в новый Комитет.
Но старшеклассники не хотели сдаваться. Они провели встречу, на которой один из них, Рекс Татане, изъяснявшийся по-английски весьма велеречиво, заявил: «Такое поведение со стороны новеньких совершенно неприемлемо. Как мы, старшеклассники, можем быть лишены своих привилегий отсталым сельским парнем, этим Манделой? Да он даже не может нормально говорить по-английски!» И он попытался сымитировать, как я говорю на английском языке с акцентом амагкалеки[10 - Амагкалека – крупная подгруппа народа коса, проживавшая в районе Транскея.], что вызвало громкий смех его приятелей, стремившихся подольститься к нему. Насмешливая речь Татане придала нам еще больше решимости. Мы, новички, официально оформили созданный нами Домовой комитет и отныне стали поручать старшекурсникам самую неприятную работу по хозяйству, что, безусловно, являлось унижением для них.
Завуч по воспитательной части, преподобный Э. Дж. Кук, узнав о нашем конфликте, вызвал нас в свой кабинет. Мы, новички, чувствовали свою правоту и не согласны были идти на какие-либо уступки. Татане обратился к преподобному с просьбой отменить наше решение. В середине своей речи он вдруг не выдержал и заплакал. Как и у большинства задир и хвастунов, у Татане был характер слабака. Завуч предложил нам отказаться от своей идеи, но мы не пошли на попятную. Мы предупредили преподобного, что, если он откажет нам, мы все уйдем из Домового комитета, и этот орган в таком случае потеряет свой смысл. В конце концов завуч решил не вмешиваться. Мы проявили твердость – и победили. По существу, это была моя первая схватка с властью, и я почувствовал, как появляются новые силы от одного только понимания, что право и справедливость на твоей стороне. К сожалению, в дальнейшем удача будет сопутствовать мне в меньшей степени в моей борьбе с университетскими властями.
Мое образование в Форт-Хэйре проходило как в классных комнатах, так и за их пределами. Я стал более активно заниматься спортом, чем в Хилдтауне. Это было связано с двумя факторами. Во-первых, я стал выше и сильнее. Однако более важным обстоятельством послужило то, что Форт-Хэйр был намного меньше Хилдтауна, и, как результат, у меня оказалось меньше конкурентов. Я мог успешно соревноваться как в футболе, так и в беге по пересеченной местности. Бег преподал мне ценные уроки. Для стайеров тренировка значила гораздо больше, чем врожденные способности, и я мог компенсировать недостаток природных способностей усердием и дисциплиной. Необходимо отметить, что я применял это во многих областях. На этапе своей студенческой жизни мне приходилось встречать многих молодых людей, которые обладали большими природными способностями, но у которых не хватало самодисциплины и терпения, чтобы развить свой дар.
Кроме того, я вступил в драматический кружок и сыграл в пьесе об Аврааме Линкольне, которую адаптировал для университетской сцены мой одноклассник Линкольн Мкентейн. Мкентейн происходил из знатной транскейской семьи, он был тем человеком, на которого я старался равняться, в том числе и в буквальном смысле этого слова: он являлся единственным студентом в Форт-Хэйре, который был выше меня ростом. Мкентейн сыграл в спектакле своего тезку, а мне выделили роль Джона Уилкса Бута, убийцы Линкольна. Мкентейн представил Линкольна величественной личностью, а его декламация Геттисбергской речи, одной из самых известных речей в истории США, вызвала у зрителей бурные овации. Моя роль была меньше, хотя в ней заключалась мораль всей пьесы: тот, кто идет на большой риск, должен быть готов к серьезным последствиям своих поступков.
Я стал членом Христианской ассоциации студентов и по воскресеньям вел в соседних деревнях занятия по Библии. Одним из моих товарищей в этих походах стал Оливер Тамбо, серьезный молодой человек, с которым я познакомился на футбольном поле. Он приехал из Пондоленда, с территории Транскея. С самого начала я оценил острый интеллект Оливера. Он был страстным спорщиком и терпеть не мог избитых общих фраз и банальностей, с которыми многие из нас автоматически соглашались. Оливер жил в Беда-Холле, общежитии англиканской церкви, и, хотя я мало общался с ним непосредственно в Форт-Хэйре, я сразу понял, что ему предназначена великая судьба.
По воскресеньям мы иногда заходили в Элис, чтобы перекусить в одном из ресторанов города. Рестораны принадлежали белым, и в те дни для чернокожего было немыслимо войти в парадную дверь, не говоря уже о том, чтобы появиться в обеденном зале. Вместо этого мы отправлялись на кухню и там заказывали то, что хотели.
В Форт-Хэйре я наряду с физикой изучал и другую точную физическую науку – бальные танцы. Под потрескивающий старый граммофон в столовом зале мы часами репетировали фокстроты и вальсы. Каждый из нас по очереди выступал то ведущим, то ведомым. Нашим кумиром являлся Виктор Сильвестер, чемпион мира по бальным танцам, а нашим наставником выступал наш сокурсник Смолли Сивундла, который казался нам молодой версией этого знаменитого мастера.
В соседней деревне находился танцевальный зал для африканцев, известный под названием «Нцеламанзи». Он предназначался для сливок местного чернокожего общества и был закрыт для студентов. Но однажды вечером, рассчитывая попрактиковаться в танцах с представителями слабого пола, мы надели костюмы, выскользнули из общежития и отправились в «Нцеламанзи». Танцевальный зал оказался замечательным местом, и мы, воодушевившись, осмелели. Я заметил симпатичную молодую женщину на другом конце зала и вежливо пригласил ее на танец. Мгновение спустя она была в моих объятиях. Наша пара двигалась умело и согласованно, и я с немалым удовольствием представлял себе, какие превосходные танцевальные фигуры мы вырисовываем. После завершения последней фигуры танца я решил спросить, как ее зовут. «Миссис Бокве», – тихо ответила она. Я чуть не уронил ее прямо на пол. Быстро окинув взглядом зал, я увидел доктора наук Роузберри Бокве, одного из самых уважаемых африканских деятелей и ученых того времени, беседовавшего со своим шурином и моим профессором З. К. Мэтьюсом. Я извинился перед миссис Бокве, а затем смущенно отвел ее в сторону под любопытными взглядами доктора Бокве и профессора Мэтьюса. Я готов был провалиться сквозь землю. Этим вечером я нарушил множество университетских правил. Однако профессор Мэтьюс, который отвечал за дисциплину в Форт-Хэйре, ни словом не упомянул мне о том инциденте. Он был готов терпеть то, что повышало студентам настроение и психологически поддерживало их, до тех пор, пока это сопровождалось усердной работой с их стороны. Я не думаю, что еще когда-либо учился так прилежно, как в течение нескольких недель после нашего танцевального вечера в «Нцеламанзи».
Университету Форт-Хэйр была присуща определенная изысканность, как интеллектуальная, так и социальная, и к этому мне пришлось привыкать. По западным стандартам, принятые в Форт-Хэйре правила, возможно, и не были совсем уж чрезмерными, но для такого деревенского парня, как я, они оказались некоторым откровением. Мне, например, впервые пришлось надеть пижаму. Поначалу я нашел ее неудобной, однако постепенно привык. Я никогда раньше не пользовался зубной щеткой и зубной пастой. Дома для отбеливания зубов мы использовали золу, а для их чистки – зубочистки. Туалеты со смывом воды и душ с горячей водой также были для меня в новинку. Я впервые стал пользоваться туалетным мылом вместо моющего средства, к которому мы привыкли дома.
Возможно, в качестве реакции на все эти новинки мне порой хотелось вернуться к простым удовольствиям, знакомым мне с детства. Я был не одинок в этом стремлении. Мы с группой молодых парней совершали тайные ночные вылазки на сельскохозяйственные поля университета, где разводили костер, жарили маисовые початки и рассказывали различные истории. Мы делали это не потому, что были голодны. Нам просто хотелось на какое-то короткое время вернуть то, что нам нравилось. Мы хвастались друг перед другом своими успехами, спортивными достижениями и тем, сколько денег мы собираемся заработать, когда окончим университет. Хотя я считал себя искушенным молодым человеком, я все еще оставался деревенским парнем, который скучал по деревенским удовольствиям.
Несмотря на то что Университет Форт-Хэйр являлся для нас местом, удаленным от бурных мировых событий, мы остро интересовались ходом Второй мировой войны. Как и мои однокурсники, я выступал ярым сторонником Великобритании и был чрезвычайно взволнован, узнав, что на церемонии по случаю окончания нами первого курса в университете выступит с речью бывший премьер-министр Южно-Африканского Союза, известный сторонник интересов Англии Ян Смэтс. Для Форт-Хэйра было большой честью принимать у себя этого человека, признанного государственного деятеля международного уровня. Ян Смэтс, который в то время занимал пост заместителя премьер-министра, выступал за объявление Южной Африкой войны Германии, в то время как премьер-министр Дж. Б. Герцог выступал за нейтралитет. Мне было чрезвычайно любопытно увидеть вблизи такого крупного общественного и государственного лидера, как Смэтс.
В то время как Дж. Б. Герцог тремя годами ранее возглавил кампанию по исключению чернокожих из общих списков избирателей в Палату собрания или Совет Капской провинции[11 - Указанная кампания завершилась принятием правительством Дж. Б. Герцога Закона о представительстве туземцев, согласно которому чернокожие избиратели больше не могли голосовать на обычных выборах и были помещены в отдельные «списки туземных избирателей».], Ян Смэтс казался нам симпатичной фигурой. Меня привлекало в нем то, что он помог основать Лигу Наций, способствуя тем самым продвижению свободы по всему миру. Наряду с этим я в то время игнорировал тот факт, что Смэтс жестоко подавлял свободу в собственной стране.
Смэтс в своем выступлении говорил о важности поддержки Великобритании в борьбе с немцами и о том, что Англия выступает за те же западные ценности, за которые выступаем и мы, южноафриканцы. Помню, я отметил, что его акцент на английском был почти таким же сильным, как и у меня! Вместе со своими однокурсниками я искренне аплодировал ему, приветствуя призыв Смэтса сражаться за свободу Европы и напрочь забыв об отсутствии этой свободы здесь, на нашей собственной земле.
Призывы Смэтса упали в Форт-Хэйре на уже подготовленную почву. Дело в том, что каждый вечер в общежитии «Уэсли-Хаус» проводилась политинформация по обзору развития военной ситуации в Европе, а поздно вечером мы собирались вокруг старого радио и слушали передачи «Би-Би-Си», в том числе возбуждающие нас речи Уинстона Черчилля. Однако даже несмотря на то, что мы в целом поддерживали позицию Смэтса, его визит в университет вызвал в студенческой среде много дискуссий. Так, мой сверстник Ньяти Хонгиса, которого считали чрезвычайно умным студентом, осудил Смэтса как расиста. Он сказал, что мы можем сколько угодно считать себя «черными англичанами», однако англичане, утверждая, что несут нам цивилизацию, на самом деле угнетали нас. По его словам, каким бы ни был антагонизм между бурами и британцами, все белые непременно объединятся, чтобы противостоять угрозе их интересам со стороны чернокожих. Взгляды Хонгисы ошеломили нас и показались нам слишком радикальными. Один из сокурсников шепнул мне, что Ньяти являлся членом Африканского национального конгресса. В то время я знал об этой организации очень мало. После объявления Южной Африкой войны Германии Дж. Б. Герцог подал в отставку и Ян Смэтс стал премьер-министром.
Во время моего второго года обучения в Форт-Хэйре я пригласил своего друга Пола Махабане провести зимние каникулы вместе со мной в Транскее. Пол был родом из города Блумфонтейн, его хорошо знали в кампусе, потому что его отец, преподобный Закхеус Махабане, дважды был президентом Африканского национального конгресса. Его связь с этой организацией, о которой я все еще знал чрезвычайно мало, создала ему репутацию бунтаря и мятежника.
Однажды во время каникул мы с Полом отправились в Умтату, столицу Транскея, которая в те дни состояла из нескольких мощеных улиц и группы правительственных зданий. Мы стояли у почтового отделения, когда местный магистрат, белый мужчина лет шестидесяти, подошел к Полу и попросил его купить в почтовом отделении несколько почтовых марок. В то время для белого было довольно обычным делом дать любому чернокожему какое-либо поручение. Магистрат попытался вручить Полу какую-то мелочь, однако Пол не взял ее. Белый был оскорблен. «Да знаешь ли, кто я?» – спросил он повышенным тоном, и его лицо покраснело от раздражения. «Мне нет необходимости уточнять это, – ответил Махабане. – Я и так знаю, кто ты». Магистрат потребовал объяснить, что именно Пол имел в виду. «Я имею в виду, что ты мошенник!» – с горячностью заявил в ответ Пол. Магистрат вскипел от негодования и воскликнул: «Ты дорого заплатишь за это!» – а затем в раздражении ушел.
Мне было крайне неприятно поведение Пола. Хотя я уважал его мужество, наряду с этим находил, что он ведет себя неосторожно. Магистрат точно знал, кто я, и, если бы он обратился ко мне со своей просьбой, я бы, особо не задумываясь, просто выполнил его поручение и забыл бы об этом случае. Тем не менее я восхищался поступком Пола, хотя сам еще не был готов сделать то же самое. Я начинал постепенно понимать, что чернокожему вовсе не обязательно каждый день терпеть десятки мелких оскорблений.
После каникул я вернулся в университет, чувствуя себя отдохнувшим и посвежевшим. Я сосредоточился на учебе, помня, что в октябре мне предстоят экзамены. Я уже представлял себе, что буквально через год получу степень бакалавра гуманитарных наук, как и моя бывшая преподавательница Гертруда Нтлабати. Я считал, что высшее образование – это пропуск не только к высокому положению в обществе, но и к финансовому успеху. Ректор университета Александр Керр, профессора Джабаву и Мэтьюс не уставали твердить нам о том, как, став выпускниками Форт-Хэйра, мы войдем в элиту африканского общества. Я верил, что весь мир окажется у моих ног.
Я был также уверен в том, что как бакалавр смогу, наконец, вернуть своей матери достаток и положение в обществе, которые она потеряла после смерти моего отца. Я планировал построить ей в Цгуну настоящий дом, с садом и современной мебелью. Я строил планы всячески поддержать ее и своих сестер, чтобы они могли позволить себе то, в чем так долго отказывали. Такова была моя мечта, и она казалась вполне осуществимой.
В течение этого года я был выдвинут кандидатом в члены Совета студенческих представителей, который являлся высшей студенческой организацией в Форт-Хэйре. В то время я еще не знал, что события, связанные с предстоящими студенческими выборами, приведут к проблемам, которые изменят ход всей моей жизни. Выборы в Совет состоялись в последний семестр года, когда у нас был самый разгар подготовки к экзаменам. Согласно Уставу Университета Форт-Хэйр, все студенты избирали в состав Совета студенческих представителей шесть членов. Незадолго до выборов было проведено общестуденческое собрание, чтобы обсудить имевшиеся проблемы и высказать наши претензии. Студенты единодушно сочли, что качество питания в Форт-Хэйре было неудовлетворительным и что необходимо расширить полномочия Совета, чтобы он перестал быть марионеточным бюрократическим придатком администрации Университета. Я согласился с обоими предложениями и вместе с большинством студентов проголосовал за бойкот выборов в Совет, если власти не примут наши требования.
Вскоре после этого собрания, как и планировалось официально, состоялись выборы в Совет студенческих представителей. Подавляющее большинство студентов бойкотировало их, но двадцать пять учащихся (то есть около одной шестой части студенческого контингента) пришли на эти условные выборы и избрали шесть членов Совета, одним из которых был я. В тот же день мы, шестеро заочно избранных, встретились, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Мы единогласно решили подать в отставку на том основании, что мы поддержали бойкот и, по существу, не пользовались поддержкой большинства студентов. Затем мы составили соответствующее письмо, которое передали ректору Александру Керру.
Ректор Форт-Хэйра был умным человеком. Он принял наши заявления об отставке, а затем объявил о проведении новых выборов на следующий день в столовом зале во время ужина. Такой шаг гарантировал присутствие всех студентов, что лишало оснований возможные утверждения о том, что Совет студенческих представителей не пользовался поддержкой всего студенческого сообщества. Как и приказал ректор, новые выборы были проведены, однако реально проголосовали лишь те же двадцать пять человек, избравшие тех же шестерых членов Совета. Мы вернулись к тому же, с чего и начали.
Только на этот раз, когда мы вновь собрались вшестером, чтобы обсудить положение дел, мнения разделились. Мои пятеро коллег считали, что мы были все же избраны на собрании, на котором присутствовали все студенты, и что поэтому мы уже не могли утверждать, что не представляем студенческое сообщество. Они полагали, что теперь мы должны согласиться со своим членством в Совете. Я же возражал, считая, что на самом деле ничего принципиально не изменилось: хотя все студенты и присутствовали на собрании, большинство из них не голосовали, и было бы неверно (в том числе в нравственном отношении) утверждать, что мы пользовались их доверием. По моему мнению, поскольку нашей первоначальной целью был бойкот выборов (то решение, которое было поддержано студенческим сообществом), то наш долг по-прежнему состоял в том, чтобы выполнять это решение, не поддаваясь на какие-либо уловки со стороны ректора. Не сумев убедить своих коллег, я вновь подал в отставку. И я оказался единственным из шестерых избранных в Совет студенческих представителей, кто сделал это.
На следующий день меня вызвали к ректору. Александр Керр, выпускник Эдинбургского университета, фактически являлся основателем Форт-Хэйра и был очень уважаемым человеком. Он спокойно проанализировал события последних нескольких дней, а затем попросил меня пересмотреть свое решение уйти в отставку. Я ответил отказом. Тогда он предложил мне обдумать все до утра и сообщить ему свое окончательное решение на следующий день на свежую голову. Наряду с этим он предупредил меня, что не может позволить своим студентам вести себя безответственно, поэтому, если я буду настаивать на своей отставке из состава Совета студенческих представителей, он будет вынужден исключить меня из Форт-Хэйра.
Я был потрясен его словами и провел совершенно ужасную ночь. Никогда раньше мне не приходилось принимать такого важного решения. В тот вечер я проконсультировался со своим другом и наставником Кайзером, который заявил, что принципиально я был прав, уйдя в отставку, и что поэтому я не должен капитулировать. Как мне представляется, в то время я прислушивался к мнению Кайзера больше, чем к мнению ректора. Я поблагодарил своего друга и вернулся к себе в комнату.
Несмотря на то что я считал себя правым (в том числе в нравственном отношении), я все еще не был полностью уверен в том, что поступаю верно. Неужели мне предстояло пустить под откос свою академическую карьеру из-за абстрактного морального принципа, который очень мало значил? Вместе с тем мне было трудно смириться с мыслью, что я буду способен пожертвовать тем, что считал своим долгом перед студентами, ради своих собственных эгоистичных интересов. Я проявил твердость и принципиальность и не хотел показаться обманщиком в глазах своих сокурсников. И в то же время мне было безумно жаль бросать свою учебу в Форт-Хэйре.
На следующее утро я появился в кабинете ректора в состоянии крайней нерешительности. Только тогда, когда он спросил меня, каково мое решение, я понял, как мне следует поступить. Я ответил ему, что не могу с чистой совестью исполнять функции члена Совета студенческих представителей. Александр Керр, казалось, был немного озадачен моим ответом. Он подумал минуту или две, прежде чем заговорить. «Очень хорошо, – сказал он. – Это, конечно, ваше решение. Но я тоже немного поразмыслил над этим вопросом и предлагаю вам следующее: вы можете вернуться в Форт-Хэйр в следующем году при условии, что согласитесь быть членом Совета студенческих представителей. Таким образом, мистер Мандела, в вашем распоряжении есть целое лето, чтобы обдумать это».
В каком-то смысле я был точно так же удивлен своим ответом, как и ректор. Я отдавал себе отчет в том, что с моей стороны было крайним безрассудством покидать Форт-Хэйр. Однако в тот момент, когда мне для продолжения учебы нужно было пойти на компромисс, я просто не мог этого сделать. Что-то внутри меня не позволяло мне решиться на такой шаг. Хотя я оценил позицию Александра Керра и его готовность предоставить мне еще один шанс, меня возмутила его абсолютная власть над моей судьбой. У меня было полное право уйти из Совета студенческих представителей. Эта несправедливость терзала меня, и в тот момент я видел в ректоре не столько благодетеля, сколько небезобидного тирана. Когда я в конце года покинул Университет Форт-Хэйр, я находился в крайне неприятном состоянии полной неопределенности.
8
Обычно, когда я возвращался в Мэкезвени, у меня было чувство легкости и завершенности дел. Однако на этот раз все было по-другому. Сдав экзамены и вернувшись домой, я рассказал регенту о том, что произошло. Он был в ярости и не мог понять причин моих действий. Он считал мое поведение совершенно бессмысленным. Даже не выслушав до конца моих объяснений, он прямо заявил, что мне предстоит подчиниться указаниям ректора и осенью вернуться в Форт-Хэйр. Его тон не допускал никаких дискуссий. С моей стороны было бы бессмысленно и неуважительно спорить со своим опекуном. Я решил на некоторое время отложить обсуждение этого вопроса.
Джастис также вернулся в Мэкезвени, и мы были очень рады видеть друг друга. Вне зависимости от того, как долго мы с Джастисом были в разлуке, братские отношения между нами мгновенно возобновились. Джастис бросил колледж за год до этого и жил в Кейптауне.
Через несколько дней я практически полностью вернулся к своей прежней жизни дома: присматривал за делами регента (включая его стадо), регулировал его отношения с другими вождями. Я не пытался каким-то образом нормализовать ситуацию, сложившуюся в моих отношениях с администрацией Форт-Хэйра, но жизнь имеет обыкновение сама определять свои решения для тех, кто колеблется. Совершенно неожиданно возник другой вопрос, никак не связанный с моей учебой, который заставил меня решительно действовать.
