скачать книгу бесплатно
В животе заурчало, и желание сожрать парочку… а лучше трех хорошо прожаренных крыс по-безымянски появилось просто неимоверное. Свиньями Хаунд порой брезговал, в отличие от хрустко прожаренных огромных грызунов.
– Здорово, – буркнул на входе Шамрай, кивнув лысой, блестящей башкой. – Сегодня три «пятерки» только за вход.
– Варум? – поинтересовался Хаунд.
– Какая Варум, ты чо? – Шамрай оскалился улыбкой панды, темнея прорехами через каждый зуб. – Девочки танцуют.
– «Варум» – это по-немецки «почему». А кто такая Варум?
– Ай, ну тебя, я ж забыл… Да, ё-моё, Хаунд, отстань. Платить будешь?
Девочки, да еще и абер лангзам-лангзам, крутя гладкими блестящими животами и всем остальным, наверняка в голом виде… Почему бы не заплатить?
– «Пятеркой», сам же сказал, йа?
Шамрай пожамкал вислыми губами, косясь на кулачище Хаунда, нырнувший в карман.
– Проигрался? – Хаунд хмыкнул, глядя на здоровяка, старавшегося не сталкиваться взглядом. О, йа, проигрался, в самое обычное «очко», судя по всему.
Шамрай вздохнул.
– Ну, это…
Карман издал призывное мелодичное позвякивание, заставившее сурово-скорбное лицо Шамрая неожиданно засиять искренне-детским ожиданием чуда. Разве можно тушить эдакий, почти ощутимо золотой и теплый свет, идущий от него?.. Можно и даже нужно.
– «Ну, это» что?
Вспыхнувшая надежда на волшебство растаяла, гонимая жестокими звездюлями жизни. А хули, майн фрёйнд, не в сказке живем. Давай, трепи болталом, раскрывая конфиденцильные тайны местного двора и закоулков, потешь онкеля Хаунда байками и малым количеством правды.
– Городские решили заняться железкой, от вокзала и до Мирной.
О, йа, голубчик, это каждому шпенделю известно, нашел, чем удивить.
– Наши договариваются о союзе, чтоб, мол, от Киркомбината и до Пятилетки участвовать и в доле быть потом.
Натюрлих? Именно так, и тут даже не надо шпионить, ползая в отростках бункеров на Куйбышева и Хлебной, все и так ясно. Город хочет брать Прогресс. А как его возьмешь, не имея преимущества, включая подвоз боеприпасов и людей? Восстанови хотя бы одну ветку, найди пару-другую тепловозов, да инженеров, да топливо и начни подтягивать силы к той самой Мирной, платформе в сторону Кинеля с Отрадным… Глядишь, выгорит, йа.
Но этого мало, хотя стоит подкормить Шамрая. Айн-цвай-драй-фир-фюнф, пять патриков с зеленой «трассирующей» головкой ловко спрятались в рыже-волосатой лапище.
– Э… еще?
Хаунд оскалился, довольно и в предвкушении чего-то стоящего. И побренчал в кармане.
– Новые рабы с Воронежских, Пятнашки…
Йа… дас ист фантастиш, натюрлих.
Так, значит, живая сила из районов, не тронутых ни Городом, ни Безымянкой. Почему нет? Тут же все ясно…
Самара еще не пришла в себя окончательно. Даже ему, мутанту с очень сильным организмом, подаренным кем-то наверняка совсем-совсем умно-гениальным, приходилось пользоваться защитой. Где противогазом, где химзой, где даже баллонами с воздушной смесью, продаваемой Прогрессом почти на вес золота…
Система бункеров в восточных микрашах Кировского и Промышленного районов справилась в Войну по-разному. Это Хаунд успел узнать еще в первые месяцы, как очнулся черт пойми где. «Черт пойми» оказалась Товарной, длиннющей улицей, разделяющей относительно городской Кировский район, Зубчаниновку и Заводское шоссе. Там, выстояв в ядерную бурю, мрачно высились громады цехов ракетно-космического завода «Прогресс».
Бункеры не справились. Трещины, просочившаяся вода, добравшаяся пыль, проникшая отрыжка биологического оружия в пару с радиацией. Нет, люди там не вымерли, не стали непонятными уродами, напрочь лишенными человеческого облика… Но практически преданные, брошенные в каменные мешки, ставшие западней, они оказались обречены на вырождение и перерождение – страшное, полыхающее болезненными пульсациями мутирующих тел и сознания. Им выпало стать не-людьми. Не-чистыми.
Для Города и Безымянки они никто. Отбросы, трудовой ресурс, почти не имеющий границы и запертый в городских границах. Рубеж пал, да, но там, за ним, вдруг уже скалились на бывшую губернскую столицу накопившие за двадцать лет силу княжества и республики.
Пока они не столкнулись, прощупывая друг друга. Пока налаживали контакты, начав получать топливо от железнодорожников Кинеля и летной анархо-вольницы Курумоча, кожу и вяленую рыбу водной коммуны Богатыря и Зелененького, овечьи шкуры и шерсть со стороны Большой Черниговки.
И везде, несмотря на своих собственных мутантов, парии изменившейся Самары встречали лишь один набор: кулак, приказ, колодки или ошейники, кнут или хлыст из рыбьего хлесткого уса, лопату, серп, кувалду, тяжеленную шпалу на плечо, кружку воды утром и вечером, две пайки дробленки и кусок мяса в выходные… А уж чье было то мясо, вряд ли кто из них спрашивал.
Хорошо быть Хаундом, если ты мутант. Хорошо быть мутантом, коли выпало родиться Хаундом. Вспоротые глотки и животы приучили не пытаться сделать ему плохое… Пока.
– Это, Хаунд… – протянул Шамрай… – Чо думаешь?
«А чего тут думать?!» – пару месяцев назад сказал врач с Клинической, глядя на найденную им красотку, лежавшую под рухнувшей стеной в Московском квартале.
«Чего тут думать? – повторил тогда врач, протирая тоненькие очочки, аккуратно запаянные посередке. – Перелом позвоночного столба, в районе… да какая разница? Она и говорить-то не может из-за этого. Внутренние органы, судя по всему, практически целые. Это… хорошо…»
Девчонка была с Пятнашки, татуировка на плече говорила сама за себя. Чего тут думать, не лечить же? Органы хорошие, можно попробовать спасти кого-то из шишек Города, все равно она… мутант. И совершенно нестрашно, что большой или маленький босс из бункеров Хлебной или Куйбышева будет чистить кровь мутировавшей печенью, ссать мутировавшим мочевым пузырем или… Такие, как Хаунд, не люди, йа. Просто ходячие швайне – свиньи, годные для употребления настоящими чистыми человечками. Натюрлих.
Окраины сейчас терпеть не станут. Даже странная и страшная жизнь на все еще фонящих развалинах лучше рабского ошейника. Но свобода никогда не дается без боя. И за нее можно и получить пулю, стрелу, свинцовый шар из пращи или нож под ребро. Хаунд это знал… Хотя и не помнил – откуда.
– Чо думаю? – Хаунд оскалился.
– Ну, это, ну да.
– Думаю, будет война. Большая война, ха…
– Ты чо?
– Заранее радуюсь. – Хаунд кинул еще пять патронов в его лапищу. – Я же убийца и фашист, майн фрёйнд, йа-йа.
Город у реки (Memoriam)
Дядюшка Тойво точил пуукко. Если есть время, почему не заняться собственным ножом? Недавно пуукко помог добыть еду, стоило подправить. Хотя и без того им можно бриться.
Пуукко был правильным, выкованным старым саамом на березовых углях, из железа, добытого на болоте. Резная рукоять ложилась в ладонь Тойво удобно и приятно, как рука старого друга. Отец Тойво, старый лесничий Ярви, стоял рядом с саамом все время, качал меха, подливал сладкого квасу в большую кружку, поддерживал, носил уголь и делал все нужное.
Пуукко для сына очень важная вещь, Ярви знал это хорошо. Дома, на полочке возле желтых дагерротипов, зеленоватых портретов Первой мировой, прочих фотографий, хранились ножи нескольких поколений. Зачем класть пуукко в сырую могилу, сказал как-то дед Микка, пусть напоминает обо мне, пусть его крутят в руках твои внуки, принимая силу прадеда через березовую рукоять.
Ему тоже надо бы выковать пуукко. Только у кого? Саама здесь не найдешь. Да и людей…
Город, где дядюшка Тойво прожил почти четверть века, ему не нравился. Не хватало простора, леса, речушек и мохнатых ковров болот. Камень, бетон, кирпич, ядовитая пыль и прах миллиона человек, сгоревших в одночасье или умерших за несколько месяцев после Войны.
Даже Река, теперь ставшая открытой в обе стороны, не могла исправить его отношения к Самаре, куда его забросило не иначе как по воле правого копыта Перкеле двадцать с небольшим лет назад. И, сидя в своем «гнезде» на макушке старого дома, построенного при усатом варваре, правившем красно-кровавой русской империей, дядюшка Тойво думал и думал, хотя это неправильно.
В «гнезде» не сидят просто так. Охотник уходит повыше только ради зверя, нужного для выживания или ради самой добычи. И, ожидая появления добычи, нужно стать лесом, лугом, горами или болотами вокруг тебя. Слышать не ушами, а телом, видеть не глазами, а внутренним зрением. Ярви научил сына этой науке давным-давно, и она пригождалась даже здесь, в холодном каменном мешке города у Реки.
Он старался все эти годы. Старания не прошли даром. Шведа искали многие, хотя где и как найти – знала лишь пара человек. Раньше были еще два. Но они оказались болтливыми, и Тойво, защищая семью от чересчур ретивых заказчиков, потерял второго сына, а он его любил. Эти люди здесь не хотели понимать простого желания жить и не лезть в большую жизнь подземного муравейника и его наружной части. Они даже не хотели понимать, что он, Тойво, не швед.
Высоченный, рыжий и скандинав – точно швед. А куда денешься от крови второго деда, Свена, уехавшего из Уппсалы ради крохи Анни, в ее родной Або? Тойво, проклюнувшаяся кровь викингов, так сильно вымахал единственным из всех сыновей Ярви. И не стеснялся этого. Сила деда Свена в самом начале жизни здесь позволила как-то раз убить сразу троих людоящеров-мэргов, напавших на него с женой. А из оружия был только пуукко, и все.
Тойво не жалел людей, убитых им. Они все были животным, вели себя как животные и заслуживали животной смерти. Чести и совести в них почти не было, потому десять лет назад ему пришлось прийти в бункер под штабом Второй армии и на Алабинскую, вырезав часовых и семьи тех, через кого знающие люди искали Шведа. После тех красных ночей никто не хотел самостоятельно отыскать выход на молчуна с огромной рыжей бородой.
Ветер гнал тучи по серому низкому небу, рвал хлесткие новые ветки выживших и выросших деревьев. Листья на них шелестели мертвыми голосами, впитав в себя смерть миллиона человек, рассказывали истории каждого, советовали, как лучше поступить дядюшке Тойво, вновь вышедшему на охоту.
Прямо перед ним, еще поблескивая нержавеющей сталью, лежал человек с крыльями в руках. Огромный старый памятник, не выдержавший Волну. Чернели бывшие газоны, а серый пепел от высоких деревьев на них давно разнес ветер-гуляка, рвавшийся в город с Реки.
Ее черное зеркало дядюшка Тойво мог рассмотреть во всех подробностях в цейсовский прицел карабина, привезенного на соревнования тогда, в тринадцатом году. «Манлихер» переходил из рук в руки, не старея и служа третьему поколению семьи Тойво. Дед Микка бил из него лосей и красных в Зимнюю войну, потом бил красных у Мурманска, потом в Карелии, отступая в Суоми. Семья Тойво умела стрелять и занималась этим последние двести лет. Потому ствол карабина и не пришлось менять. Зачем тратить много-много выстрелов и дорогих патронов, если можешь прицелиться и выпустить маленькую смерть всего один раз?
Старая набережная просматривалась до самого бассейна. Слева и справа огрызки домов. Если прямо, то Река. Река давно перестала быть Волгой. Дядюшка Тойво считал ее Туонелой, рекой мертвых. Там, за ней, лежит земля, там могут жить. Здесь, в городе, живут лишь мертвые. Даже если кажутся живыми. Хотя сами не чувствуют смерть в себе и в городе.
Сейчас город освободился, невидимые оковы границы спали, но люди остались те же и выбираться не хотели, боясь мира вокруг. Почему не ушел сам Тойво, так долго желавший оказаться на родине? Потому что Тойво умел думать и чувствовать. И предвидеть наперед.
Он почи сразу понял, что изменился. В первый же год после Войны ощутил в себе чужое. Испугался по первости, было дело. Но потом, вспоминая уроки дедов и отца, перестал ожидать плохого и зря тратить собственное спокойствие, дарившее силу. И даже смог убедить жену рожать, несмотря на страх. Йомми, их первенец, оказался почти здоровым мальчишкой, а шерсть, выросшая к десяти годам по всему телу… Ну, даже помогала зимой. На охоту отец выходил в утепленном комбинезоне, с годами превратившемся в плохо согревавшие обноски, а сын легко сносил мороз в легком маскировочном халате.
Дядюшка Тойво стал сильнее, стал лучше слышать и чуять. А странные наросты по бокам почти не беспокоили, хотя… Хотя иногда ему даже казалось, что внутри стучат два сердца, перебивая друг друга. Но к докторам на Театральную или Клиническую не ходил. Даже рожать жене помогала старуха-рабыня Хузямал, выкупленная на торжище Поляны. Татарка, задержавшаяся на свете куда больше положенного, зло смотрела на него двумя зрачками подслеповатого правого глаза и прикрывала левый, затянутый кожаной блямбой. И помогала рожать его Марии, взятой с Алабинской за два «калашникова» и цинк с «семь-шестьдесят два». Сейчас Мария его даже полюбила… Наверное. А тогда – боялась.
Странно не бояться огромного, рыжего и плохо говорящего по-русски финна, застрявшего в Самаре из-за охотничьей выставки и конкурса по стрельбе, невозмутимо прирезавшего при ней двух наглецов, решивших на выходе со станции отобрать старую винтовку и добротную куртку-натовку. Тойво тогда просто снял с пояса пуукко и отправил их в Похъёлу. В настоящую страну смерти, холода и чертей, где обоим точно будет как дома.
Почему? Дядюшка Тойво давно понял для себя ответ на такой вопрос.
Город сам стал Похъёлой, наполнился хитростью, злобой, жестокостью и завистью. Дядюшка Тойво не переживал. Ему жилось хорошо. Рыжего Шведа постоянно искал какой-нибудь заказчик-подонок, желающий избавиться от другого такого же подонка. А Тойво?..
Глаз не подводил, винтовка тоже, патроны он экономил, а пуукко всегда можно наточить. Особенно, если задача хороша. За хорошую задачу хорошо платят. Дядюшка Тойво ждал особенного хищника… Пса. Хаунда.
Глава третья. Пир во время чумы
В «Ни рыба ни мясо», так уж повелось, кормили гостей именно вторым и первым из названия. Хотя, как понял Хаунд, рыба появилась недавно. Как вскрылся тот самый Рубеж. А уж что это была за штука… Никто так толком объяснить и не мог. Или не хотел, да и хрен с ним.
По обыкновению гладко выбритый и чисто-красиво одетый Лукьян красовался сегодня в голубой рубашке под теплым темным жилетом, синих брюках и хорошо пошитых сапогах. Не начищенная кожа, а чистый хром, прыщи разглядывать можно. Дорогого, в полной мере этого слова, гостя встретил сам, лично и почти на входе. Или на выходе… Это как посмотреть.
– Здравствуй, Хаунд.
– Гутен таг… – Хаунд протянул ему мешок. – В коллекцию.
Лукьян с интересом сунулся породистым носом внутрь, довольно кивнул и позволил себе полуулыбку. По настоящему улыбающимся хозяина кабака никто и никогда не видел. Характер такой.
– Спасибо. Как обычно или погулять душа просит? У нас сегодня…
– Красивые голые фрёйляйн, слышал. Даже заплатить пришлось… – Хаунд огляделся, привычно скалясь в ухмылке.
Фирменный оскал всегда вовремя ставил на место подвыпивших местных и заезжих-забредших гостей, порой, по каким-то странным причинам, не слышавших о нем. Хотя иногда, под грустное настроение, Хаунд с самого порога напускал на себя пришибленный вид, такой правильный для мутанта, оказавшегося среди нормальных людей. А чуть позже поднимал настроение, выколачивая дурь и дерьмо из подвернувшейся тупой башки, купившейся на такое.
– Да, не ошибся. Тебе в углу подальше?
Хаунд кивнул. Ну, что тут у нас?
Косятся. Почти все рожи хоть и знакомые, но снова косятся. Упыри, шайссе. Коситесь, хер с вами. Один черт, если и полезете, только поможете снять напряжение. Очень уж хотелось выпустить пар одновременно с чьими-нибудь кишками, склизко и вонюче падающими из вскрытого брюха.
Нет ничего лучше, чем прижучить попавшего под руку поганца, если на душе вдруг грустно и черная меланхолия бродит в лихой крови. Порой не просто хотелось ломать лица и пускать кровь, а хотелось этого совершенно неимоверно. Что поделать, видать, гены сказывались. А они, гены-то, у него прямо на морде отпечатались всеми своими ломаными ячейками и нескрываемой агрессивностью. Так чего пытаться усмирять свое «я», если всегда найдутся желающие испытать?
Люди порой мнят о себе куда больше, чем есть на самом деле. Половина сталкеров подземки, мнящих из себя сраных странствующих рыцарей, на деле – самые обычные двуличные мрази. За наживу готовы продать кого угодно, и ни хрена не фигурально. Война всей этой толпе сделала просто царский подарок. Вернула возможность не таскать личины цивилизованных и культурных.
Йа, так и есть. Каждая вторая падла, сидящая в палатке, насквозь пропахшей мясом, жиром, спиртом и самогоном, только рада наступить на горло слабому. Хаунд жутко любил весну. Например, за хреновы подснежники, так охотно рассказывающие всю правду о людишках в ОЗК и противогазах, выставляющих себя благородными охотниками за сокровищами ради общего блага.
Раньше они так и трепались про кошмары наверху, набивая себе цену, нагоняя страха. Сейчас, когда вдруг стало проще и чище, ужас сам стучался к горожанам. И у него даже было имя.
Рейдеры. Чертовы поганцы из восточных районов. Изверги из трущоб-фавел за Пятнашкой, новостроек Кошелька, начавшего подниматься за пару лет перед войной. Как этим удалось выжить – непонятно. Но они выжили и сбились через двадцать лет в злобные волчьи стаи мутантов. Двуногие хищники, потрошившие мягкое подбрюшье Города, приходили, как бури после Войны: неожиданно, страшно и оставляя после себя ошметки, осколки и разруху.
Форпосты горожан, начавших экспансию по возвращении всей Самары, сгорали так же быстро, как и появлялись. И все повторялось…
Разорванные на куски тела тех, кто защищался, не желая сдаваться зверям, шедшим в бой с диким воем и улюлюканьем. Дикари, не щадящие даже жалкие остатки цивилизации. Убийцы, с малых лет наученные орудовать чем угодно, а если ничего нет, то рвать зубами, ногтями.
Двадцать лет жизни без устроенных подземных укрытий, без средств защиты, с тысячами умерших соплеменников, породили демонов. Не знавших ни жалости, ни сочувствия, и ничего из той жалкой кучки моральных ценностей, что еще теплилась в Городе. Безымянке или Прогрессе. Старики в сталинском бункере заносили самых прославленных на желто-ломкие страницы летописи города.
Историю пишут победители. Орис, став легендой, ушел куда-то далеко. Город присвоил его победу, рассказал о подвиге десятками ртов шпионов, всегда наполнявших жилые районы как бродячие мастера, торговцы-старьевщики, лекари, сектанты и даже, мать их, сраные перекати-поле певцы-барды. Орис победил страшную Безымянку, уничтожив Эрипио, стерев Рубеж и открыв Склады.
Только вот богатств Складов никто и не увидел. Даже главы Города.
Эрипио сдох? Да здравствует новый вожак. И еще один, да даже два!
Сдалась ли Безымянка? Хрена, никогда она не сдавалась. Только и не была такой уж страшной.
«Рейдеры» – вот как звучит страх в городе и его районах.
Рев вручную подогнанных движков бронированных громадных «медведей», хищных высоких «волков» и легких быстрых «гончих».
Резь дымного пороха из безоткаток, сваренных гениями в тайных мастерских.
Свист длинных стрел-гарпунов и летящих связанных шаров-боло.
Крик попавших бродяг, переселенцев и рабочих, восстанавливающих коммуникации.
Шелест над головой бича из выделанной кожи рогачей.
Вой рейдерской группы, выскочившей из ниоткуда и растворившейся в предрассветном тумане.
Звон цепей и стук колодок на угнанных людях, решивших, что наступило что-то хорошее, а опасности стало меньше.
И несколько районов, огромных, прячущих в себе тех, кого Город и Безымянка за людей не считали. И те отвечали такой же… любовью.
Хаунд, уже сидя в полутьме своего угла, скалился, прикидывая все расклады. Почти осязаемо они пахли кровью, болью, смертями, порохом, сталью, выпущенными кишками и… огромными барышами.
– Доброго дня. – Юджин, возникший рядом почти бестелесно и совершенно бесшумно, как и положено опытному шнырю, скучающе ожидал заказа. – Вам как обычно?
Опыт, сука, и еще раз опыт, хрен его пропьешь, растеряешь в разрушенной Войной жизни или кому подаришь. Шнырь Юджин, при крещении названный Евгением, имел возраста почти сто лет в обед, опыта, как у дурака махорки, и полное отсутствие желания заниматься чем-то, кроме работы в местах общественного питания. И делал он свое дело охренительно.
