Вовка. повесть

Вбежав в горницу и не закрыв за собой дверь, Вовка, тяжело дыша, прижался к вскочившей с лавки матери. Тётя Люба тоже вскочила, что-то запричитав, только отец и Женька с интересом повернулись, разглядывая сцену.

– Что, да что это с тобой? Ты где был? – испуганно спросила мать.

– Там… Там в домике… стлашный… смотлит… говолит что-то непонятно… – Вовка ещё не умел выговаривать букву «р».

Опытный Женька сориентировался первым и невежливо, и даже ехидно хихикнул. Женька был схож характером с тётей Любой, не упускавшей, бывало, случая над кем ни – будь подтрунить.

– Я знаю! Это он поросёнка испугался! Зорьки бы никто не испугался, а поросёнок в сарае бегает, как сумасшедший, и хрюкает!.. Поросёнка, поросёнка испугался! – начал дразниться Женька, но осёкся под строгим взглядом отца.

– Ну, не бойся, не бойся, – успокаивала мать, сама успокоившись и целуя сына в макушку, – поросёнок добрый, он тебя не хотел напугать…

– Нет, не доблый, нет хотел! А чего он смотлит? Какой это полосёнок?

– Саш, ты сходи, покажи ему этого поросёнка, а то приснится ещё ночью … – посоветовал отец.

– Ну, пойдём, посмотрим.

Мать взяла сына за руку и, в сопровождении Женьки, побежавшего вперёд, чтобы всем было понятно, кто знает дорогу, повела к хлеву.

– Показывай, в каком домике?

Вовка осторожно протянул руку в нужную сторону.

Остановившись в шаге от двери, чтобы не испачкать новое, собственноручно сшитое по выкройке из рижского журнала, красное платье с широкой расклешённой юбкой чуть ниже колен, она взяла Вовку на руки и постаралась поднять его повыше. Это было не очень просто, потому что, как и сёстры, Шура была невысокого роста.

– Вот, видишь, он там, за загородкой живёт. За ним там бабушка присматривает, кормит его каждый день…

На руках у матери вовкин страх совсем прошёл, и он с интересом рассматривал поросёнка. Поросёнок был ещё маленький, шустрый и любопытный, видимо, недавно взятый на откорм. Задрав голову, он смотрел на Вовку и смешно крутил мокрым розовым пятачком.

– Он холоший… И не стлашный совсем… А как его зовут?

– Ой, а я и не знаю…

– Ваською, внучок, Ваською… – послышалось за спиной, – Приихалы, слава те Господи!

– Бабушка! – закричал Женька и побежал обниматься.

Шура повернулась, поставила Вовку на землю и, не отпуская его руки, направилась к матери, так, что Вовке пришлось бежать.

Бабушке Матрёне Федоровне шёл семьдесят восьмой год. И, хотя глубокие морщины делали выдубленную солнцем и ветром, побитую чёрной оспой кожу на её лице похожей на кору дерева, а глаза были подёрнуты дымкой долгих, наполненных тяжкими трудами, лет, никто не посмел бы предположить, что эта женщина нуждается в помощи. От неё исходила мощная и добрая энергия, которую Вовка сразу почувствовал и доверчиво позволил обнять себя сильной руке с широкой твёрдой ладонью, огрубевшей от тяжелого крестьянского труда и похожей на узловатую ветвь дуба. Матрёна Фёдоровна выросла из земли, на которой жила, была её частью, и это придавало ей подлинное достоинство, которое ничто не могло поколебать. Она была ростом не выше дочерей, с правильными чертами лица, но коренаста, и, даже в свои годы, необычайно подвижна.

Глаза бабушки наполнились слезами, она постояла с дочерью и внуками с минуту, но более находиться без дела не могла. Тем более, что на шум вышел отец – в кителе с орденскими планками и значком лётчика первого класса…. К зятю бабушка относилась с уважением и даже любила его. По её мнению, он обладал всеми качествами настоящего мужчины – мало того, что военный, так ещё и аристократ – летчик, орденоносец, прошедший войну и выбравший её дочь. В общем – казак! Кроме того, с Донбасса. А бабушку с Донбассом связывало многое.

Какая там коса на какой камень нашла, не ведомо, но случилось ей, ещё до революции, крепко побить мужа и, с малолетней дочкой Любой, как раз на Донбасс и бежать. Не байка, про то вся округа знала… Как и то, что в юности Матрёна билась в кулачках на льду пруда вместе с парубками, а в зрелые годы, работая на ферме, легко забрасывала пятидесятилитровый бидон молока в кузов полуторки. А на Донбассе работа всегда была – кузница империи… Пробатрачив до самой революции, вернулась в родные места. Битый муж куда-то сгинул, и, уже после гражданской, вышла замуж снова, за вдовца, в соседнем хуторе. И снова беда – на второго мужа свояк донёс в тридцатом, сослали его за Урал, где скоро и отдал Иван Богу душу от тифозного мора, ну а хозяйство отобрали…. Годы голодные, детей, своих и мужа, шестеро…. Кормить нечем, пришлось привычно идти на Донбасс, на заработки, ну а там чёрная оспа, не побеждённая пока окончательно. Так что у зятя её будущего те же метки на лице имелись, что и у неё. Такая вот судьба….

– Ну, здраствуй, Миша, довго йихалы…

Обнялись крепко…

– Внучки, идыть у хату, скоро обидаты будемо. Шурка, пиды до выходу, набери картох, а я курку зараз зарублю… – проговорила бабушка, поправляя белый шерстяной платок, завязанный под затылком.

Всё пришло в движение. Мать побежала переодеваться в одёжку попроще, Матрёна Фёдоровна отправила зятя с детьми назад в хату и, уже через две минуты, несла на заклание приговорённую курицу. Тётя Люба разжигала очаг и заправляла керогаз, наполнив воздух в горнице прилипчивым запахом керосина.

Тем временем, во двор вбежал брат Валерка, крепкий, стриженный под полубокс мальчишка в форменной серой школьной гимнастёрке, подпоясанной офицерским ремнём, сопровождаемый весёлой крупной дворнягой с хвостом колечком и короткой шерстью – цветом почти в тон корове Зорьке. Валерка, бросив на лавку у входа пухлый потёртый кожаный портфель, побежал по кругу, разыскивать разбрёдшихся по хозяйству гостей. Валерке осенью должно было исполниться четырнадцать. Он вполне вжился в роль селянина, обзавёлся друзьями, и в разговоре иногда сбивался на принятую в здешних краях смесь русского с украинским, возможно даже, немного бравируя таким умением. Дворняга по имени Мушка сопровождала Валерку всюду, но в хату не совалась, терпеливо дожидаясь любимца у двери. Вовка, сразу почувствовав в старшем брате доброжелательного покровителя, старался держаться к нему поближе, тем более, что и Мушка ему приглянулась. Улучив момент, он обнял собаку за шею, та не возражала и даже лизнула в щёку.

– Ну что, сыны, пойдём, в сад, что ли, прогуляемся… – предложил отец, решивший понизить градус суеты в горнице, да и спокойно расспросить старшего о его житье – бытье. Отец уже снял китель и облачился в синий спортивный костюм с белой каёмочкой на отложном воротнике, который раньше надевал в поезде. Вовка первым выбежал во двор, и, пока остальные не вышли, увлечённо разговаривал с Мушкой, которая, сидя у лавки, наклоняла голову то в одну, то в другую сторону и вежливо смотрела в рот собеседнику, даже не пытаясь уйти.

Через пару минут вышел Женька, следом и Валерка с отцом. Старшие направились прямиком по тропинке, протоптанной между сараями, а Вовка приотстал – забежал ещё раз проведать Зорьку и помахать рукой Ваське, правда, издалека. Пришлось потом догонять…

За Васькиным сараем расположилась будка с нехитрыми удобствами, а за Зорькиным – остатки стога с потемневшим снаружи сеном. Со стороны, где сено каждый день отбирали, оно было светлым и чистым, и по дорожке из уроненных сухих травинок можно было прийти прямо к Зорьке.

Тропинка ровно тянулась по бугристой влажной земле прошлогоднего огорода с остатками стеблей разных полезных растений, сослуживших уже свою службу и готовых передать эстафету следующему помидорному, огуречному или картофельному поколению. Вовка бежал по ней и всё никак не мог догнать отца и братьев, маячивших впереди и изредка, по очереди, оглядывавшихся – где там младшенький? Иногда он останавливался, чтобы рассмотреть какой-нибудь засохший подсолнух или остатки забытой тыквы. Догнал компанию только у самого сада.

Сад возвышался за ровной, волнистой, чёрной с синеватым отливом землёй огорода, как остров с берегом из чистой, почти белой в ярком солнечном свете, плотно переплетённой сухой травы. С этого берега, окутанного облаком густого, пронзительно терпкого влажного запаха, спорхнула стайка воробьёв, что – то искавших в прошлогодней траве. Огромные вишни и яблони росли просторно и вперемешку, их стволы разветвлялись низко над землёй, отбрасывая прозрачные тени и словно приглашая подняться к небу, куда стремились, лишенные пока листвы, ветви с тёплой бугристой корой, где в яркой голубизне скоро бежали редкие, лёгкие прозрачные облака. Небо было накрепко связано с землёй густой сетью переплетённых ветвей, истончавшихся в волшебной перспективе и таявших в небе, там, высоко – высоко…. Вовка поспешил воспользоваться приглашением, начав карабкаться на ближайшую вишню, для чего обхватил ручонками ветку, и, раскачавшись, утвердил ногу в жёлтом ботинке на развилке ветви и ствола.

– Эй, герой! Забыл свой полёт? А ну давай, парашютист, спускайся, – негромко и иронично окликнул отец.

Вовка оттолкнулся ногой от ствола, демонстративно вздохнув, отпустил ветку и оказался на земле.

Чего уж там… Конечно, не забыл. Вовка не мог спокойно относиться к деревьям, хотя и находился с ними в двусмысленных отношениях. Полгода назад, еще в гарнизоне, он взобрался на такую же кустистую акацию, сорвался, и, пока летел вниз, зацепился за сухой сучок, где оставил клок кожи с левой коленки. Зато синяк на заднице с криком отнёс домой.

С отцом Вовка никогда не спорил, потому что относился к нему с уважением. Его отец был, конечно, особенный. Он редко повышал голос, его и так почему – то все слушались. И он был красивым: яркие жёлтые глаза с тёмной каёмкой, лицо в ямках – оспинах (не то, что гладкие, как сапог, румяные лица других дядек), седые пряди в зачёсанном назад волнистом чубе и на висках иссиня – черных волос, свёрнутый на бок в боксёрских поединках кончик прямого носа с лёгкой горбинкой. И смеялся он не обидно. Негромко, сдержано, слегка растягивая губы в улыбке, как бы про себя. Не говорил долго, больше слушал. Рядом с отцом было надёжно и спокойно. Сейчас он, отпершись спиной о ствол яблони, внимательно слушал оживлённый рассказ старшего о школьных событиях, которые Вовку, если вправду, пока не очень – то и интересовали.

– Вов, а Вов, иди – глянь чё есть! – послышалось из—за дерева, куда двумя минутами раньше ушёл Женька.

Женька напряжённо что – то жевал, протягивая Вовке раскрытую ладонь, на которой лежал округлый, полупрозрачный, с остро обломанным краем, коричневый с жёлтым отливом кусочек чего – то, похожего на стекло. Привычно ожидая подвоха, Вовка осторожно, двумя пальцами взял стёклышко, почти не ощутив веса.

– Да не бойся, это смола вишнёвая, знаешь, какая вкусная – будь спок! В рот клади!

Зубы от смолы сразу слиплись, но постепенно она размягчилась. Нельзя сказать, что вкус и вправду был каким – то особенным, так – слегка терпким, пресным и непонятным, но жевать оказалось интересно. Каждый раз зубы сначала не хотели размыкаться, а потом вдруг разлеплялись и рот открывался, неожиданно. Кусочек постепенно растворялся в ставшей обильной слюне, а аромат становился отчётливей.

– А где ты её взял, смолу эту?

– Вон смотри, видишь деревья, где кора тёмная? На этой коре надо искать…

Вовка принялся внимательно осматривать ближайшую вишню и вскоре заметил большую каплю, блестящую на солнце, которая долго не отковыривалась, а отковырнувшись, упала в траву. Вовка встал на коленки, чтобы найти каплю и увидел в траве какого – то продолговатого жучка, вяло шевелившего лапками, не трогаясь с места.

– Не стой на коленках, земля холодная, – по-взрослому назидательно, и поэтому обидно, проговорил Женька.

Храня независимость, Вовка напряжённо оставался в прежнем положении, давая понять, что жучок для него важнее неуместных нравоучений. И, хотя брат сразу забыл о сказанном, продолжив поиски смолы и явно намереваясь сделать запас, Вовка, давно засунув найденную янтарную каплю в рот, долго копался в траве. Потом, не отряхнув коленок, он бродил среди деревьев, дотрагиваясь до них и щурясь на солнце, запутавшееся среди ветвей. Сад Вовка полюбил сразу, за его вольную нерациональность, легко взявшую верх над скучной регулярностью стриженых немецких посадок. Наверное, акация, с которой он свалился, выросла тайком от немецких садовников, рядом с каким-нибудь секретным объектом.

Потом они, хохоча, толкались с Валеркой, Валерка картинно поддавался и с удовольствием падал на траву.

Вернулись часа через полтора.

Стараниями женщин, стол в горнице наполнился нехитрой снедью. На большой, маслянисто блестевшей чёрными обгорелыми боками сковороде, установленной на ощетинившийся жёлтыми языками пламени керогаз, скворчали куски курицы, где-то в глубине печи томился здоровенный чугунок с картошкой и из-под рушника явился испеченный ещё утром каравай белого хлеба. Посреди стола красовалась бутыль с мутноватой жидкостью, заткнутая обструганной кукурузной кочерыжкой. У печи суетилась молодая румяная русоволосая голубоглазая женщина с круглым лицом и весёлыми глазами.

С лавки торопливо поднялся Санька – тридцатилетний худощавый голубоглазый мужик, стриженый под бокс, в сером пиджаке поверх застёгнутой на верхнюю пуговку синей рубахи.

– Здорово, дядь Миш! Как доехали? – улыбаясь, хрипловатым звонким голосом проговорил Санька на правильном понятном языке.

Крепко поздоровались за руку.

– Здравствуй, Клава! Куда дочку дела?

– О-ох, да насилу угаманилася, у кимнате спить…. – Клава, как и муж, обходилась без украинских слов, но говорила протяжно и мягко, а если в конце слова случался звук «а», у неё иногда получалось «я», – Валеркя, братики – то у тебя как выросли!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.