Портрет

И собрались тогда братья-охотники, да и пошли на край земли – ну, ты знаешь, земля в древние времена плоская была… Идут они по земле три… не, теперь уже, двунадесятой, да… и глазам своим не верят: люди-то и вправду по-королевски живут – спирт «Royal» кушают, «Royal саnin» из красивых баночек заедают, да под заборчиком заводским отдыхают. Из труб же заводских дым проклятый, не экологичный, не валит, ценное углеводородное сырьё зря не расходуется… Из ворот грузовики, с ценным же металлом, катят – сырьём для поднятия китайской металлургии. Ну, а другие, тоже вроде люди, только в красивых малиновых кафтанах, друг в дружку постреливают, и свободе радуются… А рядом благородные юристы в галстуках – бабочках и с красивым пробором, каждый «ба-бах» учитывают, и, надлежащим образом, чин по чину, взаимовыгодно обосновывают, чтобы экономика, уже постиндустриальная, скорейшим образом развивалась.

Идут братья-охотники, идут, да по сторонам глядят: и здесь вроде бы можно прихватить, в малиновый кафтан приодеться, да назад повернуть, в личное светлое будущее… только стыдно и противно. И там бы отобрать… да всё совестно – ведь у такого же тридевятца отберёшь, с которым вместе общие заводы строили, да в общем небе летали. И рядом другие люди к краю земли идут – сразу видно, техническая интеллигенция, есть о чём с ними поговорить – и про компьютеры, и про самолёты. А что? «Royal» – он для всех «Royal».

Долго шли, но вот пришли они к краю земли и остановились. Дальше-то идти некуда, впереди только тьма внешняя… И тогда сделал ещё один шаг старший брат, обернулся, посмотрел печально на среднего и младшего, усмехнулся, да и… то ли края не заметил, то ли сам шагнул – не узнать теперь… И сделал свой последний шаг средний брат, успел только сказать горькие слова, да рукой махнул на прощание…

Ну, внучок, слышишь, мать зовёт? Давай ужинать, да спать, а то по шее получим. Что с младшим братом – охотником случилось? Да он и сейчас, говорят, жив-здоров… Когда пришёл его черёд, подошёл он тогда тоже к самому краю, глянул вниз, во тьму внешнюю, чёрную, чернее самой чёрной ночи, и покачнулся даже… Да что-то его остановило. Может, высоты испугался – он же не лётчик был. Может быть, про бумажки свои вспомнил – они ведь при нём остались, не то что завод старшего брата, или самолёты младшего. Когда есть, что терять – оно всегда труднее. А может, не так сильно, как братья, держался он правил тридевятых, просто потому, что младшим был, и не так больно ему поэтому было… Правила-то, людьми писаные, людьми же всегда нарушены будут, потому что смысл жизни – в движении. Это ещё до незапамятных времён известно было. Извини внучок, про смысл жизни я зря завернул, понесло деда… Но и без правил люди долго жить не могут – перестреляют друг дружку, или по-другому как-нибудь себя изведут. Откуда правила берутся? Про это я тебе потом, отдельно, когда-нибудь расскажу…

Так вот, добрался младший брат-охотник до дому, и не легко ему в пути было… Смотрит – а там людишки в малиновых кафтанах друг дружку уже перестреляли… Ну, может не окончательно, но и так терпимо… Благородные юристы решили, что пора им, на честно-то заработанное злато-серебро, терема строить, а тут и строители из Турции вернулись, пилы-лопаты в руки взяли. Да и народец тридевятый не так прост оказался – от морока да сглаза очистился… Ну, может, не совсем пока… Но некоторые даже работать принялись. И даже челядь толстоликую из телевизора выперли, чтобы сильно глаза не мозолила… Ну, может, и не до конца ещё…

В общем, стал младший брат снова свои дома рисовать, и жизнь у него потихоньку наладилась, да и царство какое-никакое образовалось вновь. Конечно, не Тридевятое, а только Двунадесятое, но хоть без кубического корня… Правда, перестал младший брат быть охотником, потому как, что за охота без костра, звёзд… и братьев?

Ну что, внучок, поедем завтра на велике кататься?

2. ПАМЯТЬ

Полоска вечерней зари медленно остывала за холмом, укрывавшим с запада просторную заболоченную пойму узкой речки, из последних сил пробивавшейся к ещё далёкому Дону через плотные заросли камыша. Из слегка колышущегося от вечернего ветерка, кажущегося, с этого заросшего кустарником низкого берега, бесконечным камышиного поля, кое-где торчали тёмные кроны ив, обозначая редкие островки, на которых мог бы отдохнуть охотник, бродящий в зарослях болотной травы в поисках дичи. Пахло – влажно и терпко…

Я добывал из недр исправно, хотя и не торопливо, дотащившего нас сюда ЛУАЗика банки с тушёнкой, чтобы было из чего приготовить ужин, а Старший пытался разжечь костёр из кривых влажных сучьев, которых успел натаскать целую гору, и которые только и возможно было раздобыть на этом, слава Богу, остававшемся пустынным берегу. Раздолбанный, но честно притворявшийся внедорожником ЛУАЗ-969, недавно раздобыл и собственноручно привёл в относительный порядок Средний, который, несмотря на уже навалившуюся темень, совсем наверное уже непроглядную там, в камышах, всё ещё бродил где-то, отмечая своё присутствие редкими глухими хлопками выстрелов. От будущего костра уже тянуло ольховым дымком, говорят, идеальным для копчения разных вкусностей.

– Может, примус разожжём? – спросил я.

– Конечно… Надо было с собою дрова везти, – старший отвечал отрывисто, между хлёсткими ударами туристского топорика, превращавшими кривые сучья в аккуратные поленца, – на этом мусоре до утра не вскипит… я так, для уюта… был бы дождик, а так… скучно без костра… сейчас подброшу… побольше… чтобы сохли… и раскочегарю…

Портативный примус «Турист» был капризен, и слушался только Старшего.

Млечный путь уже вовсю пылал над нашими головами, и в кастрюле на раскочегаревшимся и гудящем, словно реактивный двигатель, примусе уже закипало нехитрое гречнево – овощное варево, когда мы услышали шорох шагов в скупо поблескивающей от небесного света, влажной от вечерней росы, траве, обернулись, и увидели медленно приближающийся силуэт Среднего, похожий на тёмный провал среди сияющей звёздной пыли, каким изображали чёрную дыру в популярном журнале «Знание – Сила».

– Ну, как?

– Пять кряковых, лысуха и чирок… У вас-то что? – на землю шлёпнулась увесистая связка дичи на «удавках», отстёгнутая от ремня.

– Кряква…

– Две лысухи, на воде взял.

– Ушли рано, лёт после захода начался… Не достал трёх, темно уже было. Утром надо будет посмотреть, я место запомнил…

Средний возился у палатки, сбрасывая амуницию и пристраивая в отрытую засветло яму, где уже лежала наша со Старшим скромная добыча, свои трофеи. Мы, тем временем, завершали сервировку стола, представленного расстеленной на земле потёртой клеёнкой, на которой, в эмалированных и алюминиевых мисках, уже были разложены старательно нарезанные сальце, бело – розовая, как глаза альбиноса, эстонская колбаса, серый хлеб неизвестной породы, купленный проездом в каком-то сельпо, помидоры и лук в обеих его, подземной и надземной, ипостасях. В мерцающем свете кое-как разгоревшегося костра, стол выглядел вполне привлекательным, тем более, что в числе всей этой снеди, лёжа на боку, уже дожидалась своей участи бутылка «Столичной», и как подвыпившие солдаты, стояли неровным рядком стеклянные стопки, отбрасывая на клеёнку прозрачные, подвижные тени.

– На руки сольёте?

Я взял пластиковую канистру с водой и пошёл сливать, а старший тем временем вскрыл широким охотничьим ножом банку с тушёнкой, вывалил её содержимое в кастрюлю и, ножом же, перемешал бурлящую массу.

– Через десять минут готово будет. Где вы там? Жрать охота… О! Тут Машка ещё сырники завернула…

Средний уже вытирал руки застиранным вафельным полотенцем, когда до нас добрался неповторимый аромат похлёбки, заправленной тушёнкой.

Охотничьи застолья традиционно начинал Средний, почитавшийся в области охоты за профессионала и известного энтузиаста. Началась эта история, когда ему было лет четырнадцать. У нашего отца были ружьё, но к охоте он относился как к забаве и, скорее, поводу собраться с товарищами. Отец был лётчик, и вот отправился он однажды охотиться с товарищами – лётчиками, да и взял с собою меня и Среднего. Старшему тогда уже было, наверное, интересней встречаться с Машей, ну а нам поездка пришлась в самый раз. Всё было прекрасно – будучи аристократами, лагерь лётчики разбили в живописной долине, подальше от болота и комаров, на песчаном берегу реки с чистейшей водой, в которой резвились плотва и краснопёрки. Был тёплый августовский солнечный денёк, с не ранней уже утренней зорькой, да только охота с утра не задалась. Все охотники – человек семь – вернулись с зари пустыми, и, нимало не расстроившись этим обстоятельством, завтракали, весело выпивая и рассказывая разные интересные истории.

Лучший друг отца, штурман, с которым он летал на войне, дядя Вася, как раз рассказывал, почему остался без добычи. Усевшись по-турецки (сейчас бы сказали, «в позе лотоса») на расстеленном одеяле, и держа спину прямо, он, посмеиваясь, сопровождал свой рассказ жестами, как будто бы в руках его было ружьё.

– Стою я, значить, – слово «значит» он говорил именно так, мягко, – как полагается, на позиции. В камышах. В левом стволе четвёрка, в правом троечка, на высокую, значить… Курки, как полагается, на взводе… Солнце не взошло ещё, сумерки… Слышу, над водою крылья свистят, в мою, значить, сторону. Я поворачиваюсь… прикладываюсь… из-го-тавливаю-юсь… Вот, вылететь уже должна. Должна – а, хрен бы её – нету! Куда делась – неизвестно!

– Так и не выстрелил ни разу, что ли? – реагирует кто-то оживлённо, будто от всей души переживает за дяди Васину неудачу.

– Так ни разу и не выстрелил, – почти даже удовлетворённо отвечает дядя Вася, – чёрт их знает, как они здесь летают – свист один!

– Ну, может на вечерней, как положено летать будут! Что не наливает никто? Солнце поднимается – горячую пить придётся…

В этих весёлых сутолоке и гоготе, Средний подошёл к отцу и попросил разрешения сходить пострелять. Отец давал нам раньше пострелять по мишеням, двустволку же, как фронтовик, за настоящее оружие не почитал, и поэтому, наверное, сказав несколько строгих слов в наставление, указал пальцем на ружьё и патронташ. Средний взял двустволку – изящный ИЖ-54, и мы отправились к деревянному мосту через речку, где, у прибрежного куста, была выбрана позиция. Вскоре, как это и бывает днём, метрах в сорока над головою, не меньше, засвистела крыльями стайка крякв, и Средний, ловко вскинув ружьё, снял крайнюю, которая тяжело плюхнулась на траву в прямой видимости от нас. Я исполнил роль спаниеля, притащив добычу. За пару часов ситуация повторилась ещё трижды, с одинаковым результатом.

Похоже, компания видела происходившее, поскольку, когда мы подходили к лагерю, все дружно встали, а отец вышел вперёд, поздравил брата с полем и сказал, что дарит ему свой ИЖ. Только с оформлением, согласно правилам, придётся пару лет подождать. Так и начался охотничий стаж Среднего – в шестнадцать лет, а ранняя слава сделала его энтузиастом, так что наше со Старшим будущее было предрешено, по крайней мере, в части хобби. Старший сдался первым, довольно давно, я же обзавёлся оружием, латунными гильзами, аптечными весами для взвешивания пороха, разными закрутками и прочими причиндалами, относительно незадолго до описываемых событий…

Итак, мы, словно охотники на картине Перова, устроились вокруг клеёнки с ужином. Старший с хрустом отвинтил колпачок бутылки и наполнил стопки. Возникла короткая пауза.

Надо заметить, братья мои не были многословны в речах, и сказанное ими походило на заметки на полях книги, которую каждый из нас пишет от рождения, не зная, удастся ли её перечесть когда-нибудь. Разве что, веря… Поэтому я никогда не знал вполне, как у братьев дела, и что там у них происходит дома или же на работе – скорее чувствовал, потому что когда люди близки, слова теряют значение, и их заменяет множество тонких связей, которым, по большей части, и имя-то не придумано. А если и погружался нежданно в конкретику, оказавшись случайным свидетелям разговора с каким – нибудь сослуживцем, или из весёлого трёпа невесток с матушкой на каком-нибудь семейном торжестве, которые случались часто и без особого повода, понимал – да не важно это всё, так, суета…

Наконец, Средний поднял стопку и начал, основательно и неторопливо, будто желая отсрочить предстоящее удовольствие.

– Ну, кое-кто из домашних… иногда справедливо! – он усмехнулся, – требует соблюдения режима, но… Посмотрите вокруг – замечательные угодья, отличный вечер… И у каждого – заметьте – добыча! Что там у нас? Кряковая, лысухи, ещё кое-что…

– В количестве семи, – отметился я.

– Да. Удачу нужно праздновать. С полем!

– С полем!

– С полем!

Коротко стукнули стопки, и тёплая волна покатилась к пустому пока желудку.

– Вот, не столько опьянение интересно, сколько процесс, момент этот – удовлетворённо прокомментировал Старший, поддевая кончиком ножа дольку сала и пристраивая её на ломтик хлеба.

Мы и не возражали, управляясь с закуской.

– Давайте-ка горячего, и под горячее…

Горячее пришлось как нельзя кстати, как впрочем, и следующая стопка. На горизонте, над болотом, из смутного зарева, разгоравшегося в обрывках облаков, вылупился краешек обещавшей быть полной луны, слегка притушив сияние ближних звёзд. Хотя воздух был неподвижен, становилось прохладно – всё-таки, начало сентября… Я добрался до палатки и нащупал в изголовье своего спальника куртку – классную, хотя и слегка потёртую, синюю лётную куртку с неубиваемыми стальными молниями. Куртка раньше принадлежала Среднему, и даже его авиаотряду, но была списана в прошлом году, в виду достижения ею выслуги лет.

Вернувшись к костру, я улёгся на спину и долго смотрел в небо. Там едва заметный огонёк спутника, словно пьяный пешеход, под косым углом пересекал сияющий автобан млечного пути, то исчезая на фоне какой-нибудь яркой звезды, то вновь возникая… Путь спутника явно не был близок, и я перевернулся на живот. Костёр притух, таинственно мерцая мелкими угольками, тонущими в пепле, только на краю обширного кострища живое, жёлто – синее пламя обнимало свежее поленце, посылая к небу редкие искры. Средний расположился у огня и поджаривал на углях насаженные на аккуратно заострённый прутик кусочки эстонской колбасы, капли жира с которых обильно стекали на угли, взрываясь с праздничным треском, как миниатюрный фейерверк. Старший сидел на свёрнутой вдвое брезентовой ветровке, метрах в двух от меня, вполоборота, опершись на левую руку, и задумчиво глядя куда-то вдаль. В его чёрных глазах плясали отблески огня, и нельзя было понять, смотрит ли он на поднимающуюся луну, или, может быть, гораздо дальше – внутрь себя… Мне почему-то пришло в голову обсудить планы на скорую уже заячью охоту, я окликнул его, и, не дождавшись реакции, бросил алюминиевую закрутку от водочной бутылки, случайно попав в щёку. Старший медленно повернул голову, посмотрел мне в глаза и серьёзно произнёс:

– Зачем? Мне же больно…

Я испуганно затих, поняв, что прикосновение этого кусочка алюминия не могло вызвать боль, о которой стоило бы говорить.

Конечно, я не узнал, о какой боли шла тогда речь, потому что не привык к расспросам, и потому, что Старший, словно очнувшись, улыбнулся и поддержал разговор о будущих зайцах. Средний в это время закончил свои манипуляции с прутиком, и, вернувшись к столу, представил нам новую закуску. Он вообще был оживлён в тот вечер, поскольку только что закончил переучивание с трескучего АН-24 на благородный ТУ-134 и шутил, что теперь, возможно, не оглохнет окончательно. У него действительно была лёгкая профессиональная глухота из-за бешеных АНовских децибел, исходивших от винтов, крутящихся у самой кабины.

Мы ещё немного выпили, я вновь лёг на спину, смотрел в небо и дожидался падающей звезды, чтобы загадать какое-нибудь желание. Падающих звёзд оказалось много, а желаний было мало, потому что всё и так было хорошо. Здесь, под этим бездонным небом, мы ничего не задумывали, не делили и не замышляли.

Братья говорили о чём-то у вновь разгоревшегося костра, и ночная птица выпь плакала на дальних болотах, а я растворился потихоньку в небе и очнулся от того, что Средний трепал меня за плечо.

– Э-эй, старшинка, – Средний, будучи подшофе, иногда называл меня так, потому, что на срочной я дослужился до старшего сержанта, и из-за каких-то своих ассоциаций, относящихся к его времени в лётном училище, – заснул, что ли? Иди в палатку спи, а то проспишь зарю… Завтра отстоим, быстренько соберёмся, и по берегу часок поездим… может, что на воде будет… Домой пораньше надо, мне утром в Симферополь…

Да, я легко мог проспать зарю, до той поры, когда палатка не раскалится от утреннего солнца… Братья-то, конечно, зарю отстоят в любом случае.

Перебравшись в палатку, я спокойно заснул. Если бы я знал, если бы… мы знали, что новое время уже в пути. Впрочем, может быть, это только я не догадывался. Да и знали бы, то что? Делай, что можешь…

Я думал об этом много… когда уже прервалось время потерь.

Наступившее на их горло новое время не было временем моих братьев. Потому что, не мог Старший солить селёдку в главном цеху новенького завода, о машинах которого, купленных за валюту, напоминали только толстенные, торопливо спиленные ржавые пеньки анкерных болтов, торчащие из пола… Не мог Средний считать прибыль от перевозки пьяных «манагеров» на курорты Турции умыкнутыми «Тушками» собственной авиакомпании, одной из тысячи вдруг наплодившихся.

Зато и не предали они никого. И ничего…

А новому времени – новые люди.

БЫЛЬ О ТОВАРЕ И КУПЧИХЕ

Моя матушка была мудрою женщиной, и даже в пору далёкого малолетства с уважением относилась к нашему с братьями праву на свободу и доверие, конечно, до известного предела, когда заслуженный подзатыльник остаётся единственным разумным способом завершить дискуссию о допустимом и невозможном. Конечно, есть какая-то вероятность, что связано это было с полученным когда-то педагогическим образованием в традициях Макаренко, но полагаю всё же, что всё дело в приверженности народной традиции, не раз транслировавшейся ею во фразе «воспитывать можно, пока дитя поперёк лавки лежит, а уж как легло вдоль…». Мне, кстати, тоже кажется, что homo, даже если он вполне sapiens, а не только erectus, не склонен учиться на чужих ошибках, и пусть уж он косячит, получая справедливые, и не только родительские, подзатыльники, пока низкая масса тела и социальный статус не предполагают существенного урона окружающим и ему самому. Тем более, что даже конфликты между державами, по ближайшему рассмотрению, до обидного схожи с конфликтами малолеток.

Вот, скажем, когда мне было лет… тринадцать, случилась у меня история с одноклассником Лёхой. Как видели мы с ним друг друга – так сцеплялись, будто зверьки какие, да так, что шерсть клоками… и не поймёшь, кто начал. В классе, в столовке, школьном коридоре… Наверное, ауры не сочетались, ну а что ещё? Тянулась эта канитель довольно долго и, с точки зрения выявления победителя, безрезультатно. И дошло до того, что Лёха, изнурённый неопределённостью такого положения, презрел рыцарский кодекс и вовлёк в конфликт наёмника: дважды второгодника, переростка и раздолбая из параллельного класса по кличке Алдабай. Конечно, Лёха мог бы открыть томик Макиавелли и узнать, что для того, кто призывает на помощь чужие войска, они почти всегда опасны, ибо поражение их грозит государю гибелью, а победа – зависимостью. Но он предпочёл получить собственный опыт.

И вот, на переменке, подходит ко мне этот самый, звероватый на вид Алдабай, заслоняя своею башкой лампочку на потолке, за спиною его жмутся ранее впавшие в зависимость государи, ну а к правой руке – Лёха. Про Алдабая всем было известно, что он не говорил много слов, чтобы не растерять их скудный запас, так что, ожидаемо молча, этот паршивец стукнул меня под дых, заставив согнуться, и, не торопясь, удалился в сопровождении восторженной свиты.

Конечно, я был огорчён, возможно настолько, что моё огорчение вечером заметил Средний. Или просто узнал о случившемся от знакомых, так как учился в той же школе, в девятом классе. Во всяком случае, он выпытал у меня что да как, и на следующий день, с товарищем, дождался, когда мой класс закончит уроки, чтобы… Нет, он не собирался мстить за брата. Просто, уравновесив в моём присутствии удар Алдабая, и вернув, таким образом, status quo ante bellum, он сообщил Лёхе, что если тот хочет победить, он должен делать это в честном бою, один на один, а не чужими руками, в любое удобное для него время. Лёхе оказалось удобно на следующее же утро, перед первым уроком. Он вбежал в класс и набросился на меня, не дав времени встать из-за парты. Это были Sturm und Drang, но, как всегда бывало на Руси со Sturm, без учёта того обстоятельства, что не в силе Бог, а в правде. В итоге победитель в нашей дуэли впервые, в присутствии тридцати свидетелей и, как потом оказалось, окончательно, был выявлен. Побеждённый Лёха, неся на лице явные признаки своего поражения, ретировался, не дожидаясь начала занятий, а я стирал промокашкой кровь из чужого носа с рук своих.

Конечно, рассказал я всё это не для того, чтобы заявить о себе, как о первоклассном бойце, что было бы откровенной ложью. Хотя бы потому, что пару лет спустя я покинул боксёрскую секцию всего через несколько месяцев занятий, когда стало ясно, что ловить обидные удары носом здесь обычное дело. Самое важное в этой истории случилось, когда я вернулся из школы и проводил положенное время в совмещённом толчке нашей хрущёвки, пока матушка накрывала на стол. Надо заметить, что в хрущёвках дверь в толчок выходит в маленькую прихожую, так что я оказался полноценным свидетелем происходившего, хотя и не видел лиц участников.

Итак, прозвенел звонок, мать отправилась открывать дверь, а я затих, дабы избежать по возможности какой-нибудь неудобной ситуации. И, как оказалось, не зря. Как только дверь открылась, стало очевидным, что явилась мамаша Лёхи с ним самим в качестве вещественного доказательства моего ужасного преступления. Выяснив, что попала по адресу, она продвинулась в прихожую, и больше всего я боялся, что окажусь обнаруженным и выковырнутым из моего убежища.

– Посмотрите, что сделал ваш хулиган с моим ребёнком! – голос был тонким, резким и каким-то скрипучим, как визг трамвайных колёс на крутом изгибе пути, – посмотрите – Алексей, иди сюда, нечего тебе прятаться, пусть видит… открой рот – посмотрите на его губу! Пришлось в поликлинику идти, шов ребёнку накладывать! Это возмутительно! Мы сейчас в милицию пойдём! Вашего хулигана выгонят из школы!

Было очевидным, что Лёха пережил допрос, и по большей части отмолчался, положившись на фантазию матери в части определения виновных. Мать же, конечно, как и сын, не читавшая Макиавелли, явно не догадывалась о том, что даже римский император Александр возбудил презрение, слывя чересчур изнеженным и послушным матери.

Возможно потому, что я был младшим из трёх её сыновей, моя матушка явно сохранила самообладание, и отвечала с полным спокойствием всякое повидавшей учительницы начальных классов, выступающей на родительском собрании, как-то сразу понизив накал страстей.

– Женщина, успокойтесь. Как вас звать? Галина? Успокойтесь, Галина. Как только мой сын вернётся, – она не стала меня выковыривать! – я всё выясню, и если он виноват, то будет наказан. Тебя Алексеем зовут? Алексей, он что, напал на тебя? Ни с того, ни с сего? Почему ты молчишь, ведь рано или поздно всё равно правда откроется…

– Вы не с ним, вы со мной разговаривайте! – продолжила кричать гостья, хотя уже и заметно тише. Наверное, в этот момент она была похожа на наседку, защищающую собственным телом цыплёнка от злого ястреба, – у Алёшеньки губка зашита!

Я представил себе, как радуется Лёха, что меня нет, и что я не слышу эти «Алёшенька» и «губка».

– Алёша, вы ведь, наверное, в школе подрались? Вы ведь не одни были, и кто-то видел из-за чего всё случилось и как всё было?

– Мам, не надо, пойдём отсюда, – услышал я тихий Лёхин голос.

– Пройдёмте в дом, давайте всё обсудим и выясним без нервов, вы ведь для этого пришли? Мальчишки иногда дерутся, но это же дети… Давайте выпьем чаю и успокоимся… Я думаю, пострадал не только ваш, но и мой сын. Нужно выяснить, как всё произошло…

Гости продолжали топтаться в коридоре.

– Мам, ну не позорься, ну пойдём, – ныл Лёшка, уже чуть не плача.

– Ты что, не всё мне рассказал? – начала прозревать гостья, на этот раз шипя в полголоса – куда ты меня тянешь?

– Пойдём отсюда…

Было очевидно, что в прихожей царило замешательство.

– Хорошо! Мы уйдём! Но если выяснится…

– Мам… Ой… что ты дерёшься…

Щелкнул язычком накладной дверной замок.

– Ну, где ты там? Выбирайся и рассказывай, ты ведь понимаешь, что теперь мне лучше всё узнать?