скачать книгу бесплатно
– Взыскание долгов может быть обращено на имущество участников товарищества, – вставила Лариса Крохмаль. – В том числе на квартиры и личные вещи.
С сомнением, как показалось Шаркову, покосившись на Крохмаль, Чермных продолжал:
– Единственный способ сохранить в этом помещении швейное производство и ваши рабочие места – признать должным образом права компании «Кредо» как основного кредитора товарищества. Тогда я могу гарантировать вам продолжение работы.
Из глубины зала раздался резкий женский голос, в котором послышалось удивление собственной отчаянной смелости (Шарков разглядел, что говорила швея Грядунова, мать троих детей, казавшаяся из-за какой-то болезни измождённой, почти старухой):
– В девяносто втором году, когда вы пришли сюда, нас было семьдесят человек. И с тех пор с каждым годом нас становится всё меньше и меньше. Вы нас не просто выживаете из этих стен, а сживаете со свету!
– Блин! – взорвался Чермных. – Вы плохо работаете и потому дела у вас идут плохо! От вас уходят и клиенты, и ваши же сотрудники, которые не довольны ситуацией и желают зарабатывать больше! Это ваша проблема! Работайте лучше! Я не могу содержать вас за свой счет! Но помочь, чем в силах, готов. Поскольку у вас трудности со сбытом, я предлагал Лилии Витальевне шить рабочую одежду, которую мог бы реализовать энергетикам методом взаимозачёта за ваши долги. Но Лилия Витальевна этого не пожелала…
Чуть помедлив, добавил уже чуть спокойнее, но тем отчётливее в его напряжённом голосе зазвенели металлические нотки:
– Сейчас, Лилия Витальевна, я требую от товарищества прежде всего вот чего: признать и правильно отразить в балансе задолженность «Надежды» перед «Кредо». Я понимаю: вы хотели покрутить, переиграть ситуацию к собственной выгоде. Хотя договор, который мы заключили, совершенно ясен. Товарищество на совершенно чёткой правовой основе привлекло на определенный срок мои деньги и теперь должно их вернуть. Вы что, пытаетесь меня «нагнуть»? Если не желаете неприятностей, если намерены вместе со своими женщинами продолжать здесь работать, кончайте эту игру! Почему все считают, что предприниматель должен давать им деньги ни за что? Мало того, что власти всех уровней требуют этого, причём доходит до смешного: вневедомственная охрана пишет письмо: «Просим вас оказать помощь…» Один хозяйствующий субъект – другому! Ха-ха!
Кратко хохотнув, Чермных продолжал:
– А теперь ещё и ваше товарищество! Все дело в том, что наше государство давным-давно превратило людей в иждивенцев, которые только и ждут: кто же их накормит, кто же напоит, оденет, обует, даст жильё и прочее, и прочее. Людей надо перевоспитывать! Я за порядок и справедливость, а не за дурдом, который здесь творится. Я не хочу вступать на «тропу войны», пытаюсь договориться с вами на нормальном языке, сохранить нормальные, достойные отношения. Если это не получится, буду искать и другие способы, в том числе и судебные. Мне бояться нечего! Я делаю деньги не на каких-то наркотиках, а занимаюсь нормальным, легальным бизнесом!..
Чермных говорил ещё долго. Его речь звучала горячо, убедительно, гладко – словом, носила отпечаток ораторского дарования. Этим она казалась необычной для портних, привыкших слышать скучные, по бумажкам, выступления косноязычных докладчиков вроде прежнего директора, парторга и профсоюзных активистов. Они даже почувствовали себя польщёнными и смущёнными оттого, что яркий, интересный мужчина принимает так близко к сердцу проблемы их убогого заведения. Он походил на революционеров из старых фильмов – на героев, что шли на жертвы и подвиг ради необходимого, святого дела, пусть и не совсем понятного, на первый взгляд, но обещавшего в конечном счёте справедливость и лучшее будущее всем. Казалось очень естественным уступить этому смелому, талантливому напору. Тем более, что каждой из них терять особенно было нечего, разве что один бумажный учредительский процент в уставном капитале убыточного предприятия, да грошовую зарплату, едва позволявшую не умереть с голоду. Разве что Лоскутова, может быть, чем-то возразит?
Бабы тревожно переглядывались, вопросительно посматривали на Лоскутову. Почти все они были уверены в том, что Лоскутова могла бы очень основательно оспорить утверждения Чермных, всерьез побороться с ним, пусть и в своем качестве нанятого директора, не учредителя. Да ей достаточно было бы только шепнуть своим работницам, что надо делать, а уж они её не подвели бы! Они же верят ей, как это ни странно, хотя знают про её многочисленные квартиры и видят её любовника на должности зама. Для них она одновременно и ловкачка, и заступница. Бабы рассчитывают на то, что хотя бы из своих собственных интересов, дабы остаться хозяйкой «Надежды», она потягается с Чермных. Но именно тогда, когда от неё ждали решающего смелого слова, Лоскутова понуро задумалась о чём-то или просто затаилась на своём месте на самом краю стола президиума.
Против обыкновения Чермных в конце своего выступления не предложил собравшимся принять резолюцию. Некоторые переглянулись удивлённо: для чего же их собирали? Впрочем, несомненный эффект от услышанного и увиденного испытали все. Он был сродни театральному: то же будоражащее, мучительное и вместе с тем отчасти радостное напряжение, постепенно нараставшее в ожидании своего финального разрешения, катарсиса. Только сейчас разрядка была умышленно отсрочена. Видимо, Чермных хотел, чтобы какая-то работа подспудно совершилась в душах женщин, чтобы они сами пришли к неизбежному выводу. Многие вопросительно смотрели на Лоскутову. Она, сразу постаревшая от горьких складок, проступивших у рта, поднялась и сказала устало:
– Давайте пока на этом закончим. А что делать дальше – мы это обсудим на совете учредителей и потом вынесем на общее собрание.
Женщины шумно задвигали стульями, поднимаясь. Каждая испытывала радость и от того, что собрание, обещавшее быть долгим и тяжёлым, наконец завершилось, и от пережитой нервной встряски, в которой было нечто сладко-надрывное, освежающее, похожее на то, что чувствует зритель после взволновавшего его спектакля.
Выходя вместе со всеми, Шарков глазами поискал Лоскутову. Директриса о чём-то разговаривала с Грядуновой – той самой болезненного вида портнихой, которая посмела возразить Чермных. Ну конечно же, хозяйка будет теперь ещё долго успокаивать возбуждённых баб, с тоской подумал Шарков. А потом ещё напьётся на предстоящем застолье в закройной. Для неё ведь всё клином сошлось: передряги в ателье, разбитая машина и разрыв с Михалиным. Может быть сегодня, её, пьяную, он должен будет из машины тащить до её квартиры. И она при этом будет ронять ему на грудь голову с необычным, мускусным, душно-сладким запахом жёстких волос, томно сощурив свои азиатские, с поволокой, очи… По возвращении же домой в необычно позднее время ему придётся ещё как-то тушить очередной семейный скандал…
Чтобы не торчать в коридоре в ожидании обещанного застолья, Шарков направился в комнату специалистов. Там все были в сборе. Белокурая, длинноногая технолог Вера Акимова прихорашивалась перед трюмо. Завидев Шаркова, она посмотрела на него чуть с вызовом, как смотрят на мужчин очень молодые девушки, для которых этот неосязаемый, эфемерный контакт «на равных» со взрослым представителем противоположного пола ещё не утратил своей волнующей новизны. Шарков, у которого дочь уже вступала в такой же возраст, ощутил укус тревоги: с кем-то вот так же переглядывается его Светка?..
Товаровед Оля Леханова сидела с потупленным взором, снова перебирая свои бумаги. Шаркову показалось, что она предвкушает интересный разговор о собрании. Чем дальше, тем больше не нравилась ему сегодня вкрадчивая, ловкая Оля с её обострённым любопытством к обреченному делу, к процессу угасания. Это же сродни интересу к мертвечине, к трупу. И всё вокруг – пыльные, выцветшие шторы, мутное зеркало трюмо, железный стояк вешалки, весь увешанный аляповатым тряпьём, – казалось до ужаса неживым, ненастоящим, оскорбительно-нелепым, ненужным. Впору было заорать в мучительном недоумении: ну что же я делаю здесь?!
Главбух Клевцова всё ещё казалась взвинченной. Она то и дело отрывала взор от бумаг, разложенных на столе, и беспокойно смотрела вокруг, явно во власти какой-то тяжёлой мысли или переживания. До сих пор эта рослая, плоскогрудая блондинка была неприятна Шаркову. «Бледная немочь» – так мысленно называл он ее. Но сейчас он почувствовал к ней симпатию. Шарков уселся на свободный стул рядом со столом Клевцовой и решил помочь ей облегчить душу:
– Неприятности, Елена Юрьевна? Баланс переделывать – это, наверно, много работы?
Клевцова сначала взглянула на Шаркова запальчиво, ожидая, может быть, прочесть в его взгляде насмешку, но, всмотревшись, смягчилась и заговорила охотно, с надеждой на сочувствие:
– Переделывать баланс – это вздор. Горе в том, что «Надежда» долго не просуществует после того, как в отчетности признает свою задолженность перед «Кредо». Чермных быстренько придушит её. Присутствовать на похоронах фирмы – это не для моих нервов. К тому же Лоскутова не вступилась, я оказалась крайней. А ведь она сама говорила мне, чтобы я показала деньги, выплаченные Сергеем Борисовичем за помещение, не как кредиторскую задолженность, сама же назвала и сумму, а документов никаких не дала. Помню, я предупреждала ее: мне эти миллионы приткнуть некуда, разве что на семьдесят пятый счет «Расчеты с учредителями», но это будет неправильно. А она: «Давай на семьдесят пятый, чтобы мы не были ему должны». Теперь мне остаётся только уйти…
Клевцова кратко всхлипнула и замолчала, страдальчески наморщив нос и сжав губы. Шарков, уже досадуя на себя за то, что завел этот разговор, попытался утешить её:
– Ну вы-то без работы не останетесь. Не то что наш брат технарь…
Дверь распахнулась, на пороге показалась Лоскутова. Не входя в комнату, она позвала:
– В закройной накрыт стол, приглашаю.
Шарков с тоской подумал о том, что для него, водителя, сейчас оправдается сказочное присловье: «По усам текло, а в рот не попало». Ведь спиртное он сможет лишь пригубить, и если на столе не окажется газировки, то закуску придётся жевать всухомятку… Тем не менее он в ответ на призыв директрисы первый поднялся и направился в соседнюю комнату, за ним нестройно потянулись женщины.
В закройной четыре рабочих стола закройщиц, составленные вместе, образовали один огромный стол, на котором красовались бутылки, рюмки и тарелки с закуской. На подобные застолья по разным праздничным поводам привычно собиралось руководство ателье, включая конторских и закройщиц, считавшихся своего рода «рабочей аристократией». И сейчас все были в сборе, кроме приёмщицы заказов Зои Акоповой: ей нужно было принимать посетителей. Шаркова удивило то, что вместе с остальными на этот раз восседал и Чермных, радостно, возбуждённо блестя карими глазами. Уже ни тени недавнего ожесточения не было на его лице. С обострённым интересом Шарков смотрел на хозяйку и почему-то совсем не удивлялся тому, что сейчас она выглядела совершенно спокойной, даже удовлетворённой, без малейшего намека на слёзы, всего лишь час назад отчетливо звучавшие в ее голосе и вот-вот, казалось, готовые пролиться. Улыбаясь, она обвела всех взглядом и объявила повод для застолья:
– Мы собрались, чтобы «обмыть» выкупленное помещение.
– Так ведь у «Надежды» его отберут, мы же банкроты, – как бы спроста удивилась Вера Акимова (привыкшая к тому, что по молодости ей подобная наивность сходила с рук).
– Ателье останется здесь, в этом помещении, которое будет принадлежать не кому-то, а мне – главному соучредителю «Надежды», – спокойно, весело отозвался Чермных. – Так что давайте выпьем за успех нашего общего и совсем не безнадёжного дела.
Всё-таки женщины по-прежнему с тревогой посматривали на Чермных, покоробленные его грубостью на собрании. Разговор за столом не клеился. Чтобы снять напряжение, Лоскутова включила магнитофон. Под разухабистые звуки шлягера Надежды Бабкиной «А я мальчиков люблю» Чермных наклонился к Лоскутовой и что-то тихо прошептал ей. Та, покрасневшая от выпитого вина, приглушённо засмеялась:
– Да ну вас, Сергей Борисович! Какой там ночной клуб, какой театр! Вечером мне бы только доползти до своего порога. У самой каждый день такой театр, что уже ни на что сил не хватает!
У Шаркова от неожиданности ёкнуло сердце: вот это откровение! Лоскутова призналась в том, что разыгрывает спектакль! И так это совпало с его мыслями о том, что на самом деле происходит в «Надежде»: что события разворачиваются здесь по тщательно продуманному и жестокому сценарию!
Задумавшись, Шарков не сразу уловил устремлённый на него взгляд Чермных. Тот, всматриваясь в него поверх бокала, с насмешкой спросил:
– Заскучал оттого, что нельзя выпить? А ты рискни!
– Я ему рискну! – отозвалась за Шаркова директриса. – Пусть рядом со мной хоть один человек не пьет. От пьяниц да и вообще от мужиков одни огорчения.
– Да, наслышаны про твоего зама. Как он?
– Ни царапины. А машина – вдребезги. Лучше бы наоборот.
– Печально. Но ты же без машины не останешься. Так что не стоит хандрить. А то некрасиво, когда вечерами изящная дама тоскует одна с бутылкой. Да ещё курит без конца…
Лоскутова натянуто засмеялась в ответ.
Дверь отворилась, и на пороге показалась Акопова:
– Сюда никто не заходил? К нам проник посторонний! Высокий такой, в чёрной куртке. Буркнул, что к мастеру ему нужно, и сразу рванул мимо меня. Я заподозрила неладное, вышла из ателье, закрыла снаружи входную дверь и прошла через магазин. Уже минут пять, как он где-то в ателье. Наверно, надо милицию вызвать.
Лоскутова с волнением взглянула на Чермных:
– У нас, кажется, происшествие…
Чермных усмехнулся:
– Нужен вышибала? Что ж, могу тряхнуть стариной…
– Я только сейчас вспомнила, что дверь своего кабинета не закрыла, когда меня срочно позвали в цех, а оттуда я сразу сюда. В кабинете у меня верхняя одежда и золотые часы со сломанным браслетом, которые я собиралась отдать в мастерскую. Пойду посмотрю…
Лоскутова порывисто встала из-за стола, и следом за ней, грузно опираясь о столешницу, поднялся Чермных. Но она положила ему руку на плечо, удерживая на месте:
– Без вас разберутся. Наверно, просто какой-то пьяный. Или хахаль какой-то портнихи. Нужно только закрыть дверь в кабинет.
– А если он не только пьяный, но и буйный?
– Мы, женщины, легче их успокаиваем. А у мужиков сразу мордобой…
– Ну, смотри…
Лоскутова поспешно вышла. Было слышно, как в коридоре дробно застучали её каблучки.
Прошло ещё несколько минут, и в закройную снова заглянула Акопова, объявила звенящим от волнения голосом:
– Незнакомец сейчас в фойе! Ему так просто не выбраться! Лишь бы не разбил витрину! Давайте все туда!
Из-за спины Акоповой, из коридора, послышался нарастающий шум голосов. Чермных и Шарков вскочили, бросились в коридор. За ними высыпали остальные. Теперь крики доносились из фойе, и все устремились туда. Сквозь толпу женщин Шарков сразу не разглядел незнакомого высокого парня, почти прижатого к стеклу витрины, тревожно озиравшегося, как затравленный зверь. В его глазах застыло потрясение, но расслабленный, вялый рот, казалось, слегка улыбался, как это бывает у истериков после приступа. Шаркову почудилось даже, что молодой человек дрожит. Подбадривая друг друга криками, бабы всё теснее надвигались на незнакомца. Тут же рядом оказался почему-то и Михалин, которого не видно было ни на собрании, ни за столом в закройной. Наверно, он заходил к одному из арендаторов, а показаться Лоскутовой на глаза не посмел.
Шарков ухватил общее в облике Михалина и незнакомого парня: оба рослые и вместе с тем жалкие. «А парень совсем зелёный», – мелькнуло в его сознании. – «И не похож на блатного. Такого бабы запросто могут побить».
О том же, наверно, подумал и Чермных, который раздвинул толпу и вплотную подошёл к парню, заслонив его от женщин.
– Дать ему по шее! – требовали злые женские голоса. – И пусть вывернет карманы! Пусть покажет, что взял! Нечего косить под немого или дурачка!
Чермных негромко приказал парню:
– Ну-ка, показывай, что у тебя в карманах…
Тот послушно выгреб из кармана своей куртки женские золотые часы и молча протянул их Чермных. В толпе ахнули и взволнованно закричали:
– Это он украл! Лилия Витальевна, посмотрите, это ваши? Да где же она? Где Лилия Витальевна? Её здесь нет! У себя в кабинете она, что ли? Не случилось ли что с ней?
– Кто-то побежал искать Лоскутову. Через минуту из коридора донёсся истошный бабий крик:
– Лилия Витальевна убита!
Парня с понурой головой, спрятавшего глаза от яростных взглядов толпы и яркого света люминесцентных ламп, развернуло точно пружиной навстречу устремлённым на него взорам. Негромко, но с отчаянной решимостью, заклиная каждого взглядом своих карих глаз, он проговорил:
– Я не убивал. Слышите? Не убивал!
К нему подскочил рыжий арендатор Шаев, вывернул все его карманы, нашёл нож и не сдержался: широко размахнувшись, сильно ударил его кулаком по лицу. Удар оказался хрястким, хорошо слышным, как показалось Шаркову, даже на другом конце фойе. Парня швырнуло на витрину, однако он не разбил её закалённое стекло и удержался на ногах. Шаев с досадой обернулся к толпе:
– Ну чего вы ждёте? Вызывайте милицию!
4
Уже через неделю после гибели Лоскутовой «Надежда» развалилась. Чермных нового директора назначать не стал. Протомившись несколько дней без дела, все женщины согласились на предложение, переданное из конторы Чремных Ларисой Крохмаль: написать заявления о расчёте, чтобы наверняка и поскорее получить свою задержанную за два-три месяца зарплату. Вместе со всеми рассчитался и Шарков. Он вернулся к занятию, которым промышлял раньше, – к частному извозу. Это был плохой, ненадёжный заработок, но выбирать не приходилось.
Однажды в разъездах по городу, притормозив перед светофором на перекрёстке в центре города, Шарков машинально бросил взгляд на тротуар и заметил неторопливо шагавшего Дмитрия Каморина, своего бывшего соседа, которого давно не встречал. Несмотря на шестнадцать лет разницы в возрасте, они когда-то раза три ходили вместе на рыбалку и с тех пор сохраняли дружеские чувства. Почему-то (может быть, оттого, что у него было скверно на душе) Шарков поспешно опустил стекло и негромко позвал:
– Диман!
Каморин недоуменно пошарил взглядом вокруг себя. Отчуждённое удивление сменилось на его лице застенчиво-радостной улыбкой, когда он разглядел и узнал Шаркова.
– Константин! А я думал: ты всё ещё в Норильске!
– Да я уже семь лет, как вернулся! Садись, подвезу!
– Как же раньше нам не пришлось встретиться?
– Да вот так. Выходит: Ордатов – не такой уж и маленький городишко.
Каморин послушно сел в машину рядом с Шарковым, растерянно, с любопытством всматриваясь в старшего товарища, которого когда-то, будучи пацаном, обожал. Затем, после нескольких мгновений изучения пристальным взглядом, выдавил из себя короткий, сухой смешок, точно поперхнулся:
– Ха-ха! Вот странно: точно вчера ещё мы жили в одном подъезде! Увидел тебя и почувствовал: все пережитое и нажитое – шелуха, а по сути каким я был пацаном, таким и остался.
– Наверно, ближе к концу жизни это впечатление от нашей встречи будет ещё разительнее…
– Ты кем сейчас?
– Частный извозчик после того, как моя швейная фирма закрылась. Энергетиком не устроишься, а жить надо. А ты?
– А я по своей исторической специальности – в музее.
– Ха-ха! Работёнка, небось, – не бей лежачего. Куда тебе?
– Домой, по старому адресу – на Семашко.
– Не женился?
– Нет.
– Ну и дурак, – со спокойной, грубоватой фамильярностью заключил Шарков. – Всё нужно делать вовремя. А ты, наверно, всё мечтаешь о прекрасной даме…
– Я считаю нечестным и нелепым заводить семью, детей, то есть приводить в мир и ставить в зависимость от себя других людей, когда ещё не уяснил, для чего живу сам.
– Да? В самом деле так сложно? А я думал, ты повзрослел. Тебе навредило то, что ты не был в армии. Иначе смотрел бы на вещи проще. Женятся для удовольствия, а дети – необходимое приложение к нему. Стоит два года пожить в казарме, среди двух сотен молодых, постоянно голодных, мучимых вожделением, раздражённых скотов, для того, чтобы понять: человек – всего лишь двуногое животное, которому важнее всего пожрать, спариться и поспать.
– Ты сам не веришь в то, что говоришь, – сказал Каморин смущённо, чуть запальчиво. – Гедонистический идеал недостижим…
– Ну ты и чудак! – ухмыльнулся Шарков. – Причём здесь какой-то идеал, тем более гедонистический? Об этом позволительно говорить юнцам, а уж к тридцати-то годам пора понять, что жизнь может быть просто более или менее сносной. Ещё Пушкин сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». В наших силах лишь сделать жизнь немного более приятной и разумной. Или ты считаешь это узким эгоизмом? Но посуди сам, как это странно получается: я, «эгоист», пекусь о благе дочки и жены, а ты, со всеми своими «идеалами», – только о своём собственном!
– Да не в идеалах дело, а в сомнении: нужно ли заводить семью и детей, когда и самому тяжёло, неуютно живётся на свете? К тому же и та девушка, которую я люблю, всё не решается выйти за меня, нищего музейщика, а других мне не надо… – признался Каморин смущённо.
– Да, жизнь на самом деле страшна, – вдруг согласился Шарков, помрачнев. – Как раз на днях нечто совсем кошмарное произошло в том самом «богоугодном заведении», где я работал. «Надежда» не просто крахнула – там убили директрису Лоскутову, которую я возил. Причём убили сразу после выкупа помещения ателье в собственность руководимого ею товарищества. Ударили ей в сердце чем-то острым.
– Да что ты! – удивился Каморин. – Такие страсти в жалком заведении!
– Сначала все решили, что убил вор, который в тот вечер залез в ателье, как раз во время застолья по случаю выкупа помещения. Но оказалось, что убита она каким-то особым орудием, заточкой или шилом, а не тем ножом, который нашли у грабителя. Что самое ужасное, подозревать в убийстве Лоскутовой можно каждого, потому что её ненавидели все. Ну или почти все, мне-то не за что было ее ненавидеть: я не член товарищества и платила она мне аккуратно. А вот все бабы в ателье были на нее злы, потому что она много задолжала им по зарплате, да к тому же разоряла товарищество, где за каждой из старых работниц числился один процент уставного капитала. То есть она не просто недоплачивала бабам, но ещё и лишала их коллективной собственности и рабочих мест. Как раз в час убийства весь коллектив был в сборе, плюс арендаторы и владелец «Надежды» Чермных. У него тоже мог быть зуб на Лоскутову, потому что на собрании она вдруг стала артачиться, то ли притворно, то ли всерьёз. Она же играла роль заступницы коллектива, будто бы защищала «Надежду» от Чермных. В общем, всё было запутанно, потому что женщины склонны к отношениям любви-ненависти. Бабы в ателье одновременно ненавидели и обожали свою директрису.
– Ручаюсь, что не только они, но и ты восхищался этой змеёй подколодной! Чувствую это по жару, с которым ты говоришь о ней!
– Как странно, что тебе пришёл в голову именно этот образ! Да, в ней на самом деле было что-то змеиное и вдобавок что-то от Клеопатры, любительницы змей: гибкая фигура, черные подведённые глаза, струящийся шёлк платья… Что-то театральное… И вот что любопытно, во время своего последнего застолья Лоскутова публично призналась в том, что ателье для неё, как театр. То есть она разыгрывала спектакль! И я тогда сразу подумал, что в «Надежде» события действительно развивались по тщательно продуманному и жестокому сценарию! Понимаешь, «Надежда» – это было не просто ателье, а товарищество с ограниченной ответственностью, созданное на базе филиала швейной фабрики, с правом льготного выкупа своего помещения – тысячи с лишним квадратных метров на первом этаже жилой девятиэтажки. Там за каждой старой работницей был закреплён один процент уставного капитала. И вот как всё хитро провернули: по идее, льготу дали трудовому коллективу ради его процветания, но фактически воспользовался ею оборотистый делец Чермных, который помещение присвоил, а работниц разогнал. И во всём этом Лоскутова сыграла ключевую роль, себе на погибель…
