скачать книгу бесплатно
Или радостный вальс из глубин оркестровых труб.
В филармонии где-то клонируют гиперзвук,
От дневной оживает обыденности Эрмитаж.
На Руси минус энное – градусов, птиц – на юг:
Милый друг, это «вдруг» – обессмерченный временем круг,
Неизбывный, как смена сезонов и мой этаж.
Бунт
Город проснулся и вяло курил, выворотив роток. Городу холодно: бедный, продрог, верно, до костяка. По капиллярам хрустящих дорог жиденький кривоток сонного транспорта утро торил первостью марш-броска. Город спросонья трубил хрипотком: «Боже, какая рань!» Гордый, он тщетно таращился ввысь, милости не прося: скоро народа роящийся ком тошно забьёт гортань; месивом будет на улицах выть, тесный, как рыбий косяк. Будет народ подниматься волной с тонким амбре гнильцы; жадно гудеть, точно дьявольский рой: улей – да иже в нём. Бурно загрохает бранная дробь, дружное: «Все подлецы!»
Город похож на огромный гроб. Люд погребён живьём.
Солнце плеснуло свет, как елей, греть не желая рать. В сердце столичное целит лучи тысячей смертных жал. Город был грешен, как всё на земле: начал паниковать;
Волею тысячи первопричин голос его дрожал. Вот уже впрямь из-под чёрных забрал стали блажить в толпе, всякий желал – да побольше! – добра и потому хрипел. Самый поток непрерывно орал в пёструю светотень. Всех обличая – от древних пра до нерождённых детей. Буйно разил, продолжая стращать, люд городскую суть, как перегаром разит перебор, вымученно плакуч. Это безумие можно понять было бы как-нибудь: хочется золота: если не гор, то уж как минимум куч.
Только не видели корня идей жертвы живой толпы: золото есть продолжение зол, есть порожденье зла. Город мутило от массы людей. Люди были слепы. Плыли по-рыбьи на низменный зов, коим корысть звала. И, разливаясь, дурная напасть всюду всплывала вверх; и, разгораясь, народная голь всё обращала в прах: голь упрекала никчёмную власть и продавцов утех и, не смирея, винила глагол в самых смертельных грехах. Если бы кто-нибудь по тормозам в этот ударил день! Если бы кто-нибудь только вскричал: «Люди! Начнем с себя!..»
Этого некому было сказать. Горло своё теребя,
Город давился началом начал конченых всех идей.
Гитарная прелюдия
На гитаре впервые – взрезало неожиданно,
С милосердием скальпеля с пальцев силу скобля.
Ворожи давай! Выжжены все миражи давно!
Мол, в созвездия скатывай эти – от си до ля.
Ах, гитара моя! Странным шествием шестиструновым
Прошерстила я вас по пространно шальной оси…
Ну же, сильная, спойте! Любите меня, как сестру!.. Но вы
Предпочли припечатать промученным до-фа-си.
Ах, какая же, деточка, всё-таки горе-игрунья вы:
Непонятней настырности вашинской лишь фарси!..
Пульс струится по струнам, отплясывая по-скрипковому,
Рассыпаясь в молекулы славно обильных мук.
Пальцам жарко на кончиках самых, как от постскриптума
Благовестного – к чёрно трагическому письму.
Где же я: на орлиной скале ль, на коралловом рифе ль;
В звуковолнах плыву ли, привольностью развалясь?..
Богомольем бемольным таинственно веет от вас…
Я ласкаю ваш гриф, точно в точку наточенный грифель,
Чтоб искусство рождать, над искусником чувствуя власть,
Шестиструнье сжимаю, вгоняя металл – в подкожье,
Рвётся кокон и куколка. Как колокольный гул,
Из гитарной груди проливается нега Божья,
Словно солнечный сок на проснеженную тайгу…
Межстоличный романс
И снова перрон: получас полугодом тянется.
В каждом всполохе сердца гудит орудийный залп.
Я устало вхожу, как святая безродная странница,
В ожидальную – как в переполненный зрительный зал.
И народом продрогшим она, бедолага, давится.
И народ, обезличенный в серо-живой толпе,
Пьёт шампанское под новогодье за доброе здравьице
И мечтает о соло уютной тени купе.
Кто-то съёжился дрёмою: всякий – на свой манер, но
В неуклюжих объятьях вокзальных перипетий…
У меня перспектива – плацкарт, что весьма партерно,
И спектакль длиною в десяток часов пути.
Мой состав растянулся линейкою кордебалета;
Застывает над ним, расклубясь, паровозный вздох…
И клеймом почернелым на розовой плоти билета
Я читаю судьбу по названиям городов.
Молитва – Георгию
Я могла б сейчас накурить ванили – кучерявые, знаешь ли, облака. Я могла б вскричать, что меня избили, ведь на вид похоже наверняка. Я могу придумать мильон историй, что мильон терзаний, от «а» до «я». Дескать, «дай мне силы, Святой Егорий, ибо в каплю сжалась на дне – моя. Подари, родимый, как в санаторий, мне ночной – до рая, ну в те края».
Ты помог бы точно несчастной дуре. Ты б на море выслал Сторукий Рок. И в натуре – всяческой диктатуре дал совет раскланяться под шумок. И лазурь от грохота гневобури породила б манны святой творог. Только он сродни дорогой микстуре, что так часто – в горло, так редко – впрок.
Ты же знаешь, лбом не долблю я пола и осанню редко по небесам. Для меня всё поле – дешевле гола; но такого, что забиваешь сам. Для меня всё поле дешевле пули, если «дело право, и враг разбит»: точно сэру Полу (при всем разгуле) Пол-Земли – той комнаты в Ливерпуле, где рождался первый битловский бит.
Мы с тобой друзья; а вруны да воры пусть тасуют сами все «да» и «нет». Я довольно редко хожу в соборы, потому что нравится – тет-а-тет. Я глупее многих, я многих хуже и порою барствую, как в бреду. Но лишь я, и только, и точка, друже, – по дороге этой к тебе бреду. И ко мне ты можешь зайти на ужин, хоть резвятся черти в моём пруду.
Я могла молить бы тебя о счастье, на века исполненном в кирпиче. Чтоб рвалось ключом, веселя отчасти. Но вопрос поставлен в ином ключе… Рудиментом станут вопрос – ответ, коль известно сущее наперёд. Мне плясать не лестно – марионеткой, кем бы ни был истинный кукловод. Оттого-то я не желаю силы, кроме той, что бродит уже во мне. Я хочу, чтоб небо меня простило и в обоих смыслах не гнить в вине.
Чайка танцует
Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —
Там,
за кормою,
метрах от силы
в трёх.
Плавно – ловчее, чем вольная половчанка,
Пылом – плачевней,
чем уличный
скоморох.
Белая духом – с лаской отцовской, былинной
Пляс свой глядит в голой глади —
сквозь вечера:
В водах речных, отливающих мокрою глиной —
Той, что молчит
человечьим рукам
гончара.
Смотришь безвыдохно,
взгляд отвести не смея,
Плоть искупав искупительной смертью дня,
Что остывал, горизонтову кривь кровеня, —
Чайка танцует, как самая Саломея;
Там, за кормой, на глазах у праздных людей,
Прозою взора прозревших для этого танца,
С плеском вершит ослепительный пляс святотатца
Та, до которой —
лишь пара шагов
по воде.
Потомку
Тише, потомок. Замедли бессмысленный ход.
Вчувствуйся в суть. В ленинградски свинцовую высь.
Выстрадай сам эти суточки, все девятьсот.
Я помогу тебе, ты – не сломаться клянись.
Сможешь представить клубящий снарядный смрад?
Видеть голодные глазоньки тех детей?..
Вслушайся в воздух: с тобой говорит Ленинград —
Голосом, сорванным тысячами смертей!..
Нынче-то свеженько: славься да хорошей;
Нежишься сам над Невою, навзрыдно нов…
Но не затянутся плотью рубцы траншей,
Вырытых прежде – руками моих сынов!..
Сердцебиенье моё – метрономный гул
Чёткими точками: Нечет. Молчанье. Чёт.
Время играло на нас – и назло врагу.
Время дробилось – а нынче оно течёт.
Чувствуешь ли меня? Слышишь ли, милый мой,
Ужас, что в мирные годы невыразим?
…Я для тебя, коченея, крепчал зимой,
Я научился совсем не бояться зим.
…Вечны под пудрою времени рытвины ран.
Пульсом по улицам сытым – мои шаги:
Я прорастаю из межвековых мембран
Памятью внуков – на мёрзлой земле могил.
Я пробиваюсь морщинами площадей,
Призраком мужества в людных брожу местах…
Помни, потомок: я жив для тебя. Владей!
Видь меня – тенью роскошества-на-костях.
Слушай же голос моих индевелых уст!
Стой, сколько сможешь. А после, решив уйти,
Просто представь себе горько-земельный хруст
Тех иждивенческих ста двадцати пяти.
Да, засыпая в теплыни своих пенат,
Слушай тяжёлую горько блокадную высь…
Помни, потомок: с тобой говорил Ленинград.
Память о нём сохранить поклянись.
«Спи спокойно под свист метели…»
Спи спокойно под свист метели,
Усыпляющей, голубой…
Небо цвета промёрзшей гжели
Расстилается над тобой,
Накрывает морозной тенью,
Колыбельной сводя с ума.
Хочешь вырваться? Нет спасенья —
Всюду ночь. И зима, зима…
Вот уже, оплетённый дымкой,
Мир затих, молчаливо строг…
Только бродит сон невидимкой
По узорам пустых дорог.
Спит Земля, не ища возмездья,
Ветра слыша гудящий хрип.
А над нею плывут созвездья
Косяками священных рыб.
Зима 2006 года
Немезида
это стихотворение о скульптуре Немезиды, дочери богини Ночи, выполненной итальянским мастером А. Тарсия, я посвящаю людям, мужественно сохранившим красоту Летнего сада в годы страшной блокады Ленинграда, в частности Г. А. Симонсону
Старый сад не исчез из вида,
Он не скрылся, заснув, из глаз…
Отчего ты грустна, Немезида,
Будто смертный предвидя час?
Стали дни по зиме короче…
Так зачем же теперь, впотьмах,
Ты, дитя итальянской Ночи,
В ленинградских молчишь слезах?
Серебрит драгоценный иней