Мастер охоты на единорога

– Я гарантирую вам полную безопасность и безнаказанность, – перебил Павел. – Никакой ответственности не последует!

– В таком случае почему бы вам самому не поехать туда и не взять то, что вам принадлежит по праву? – довольно ядовито спросила женщина.

Павел передернулся, словно его укололи иглой.

Помолчав, он неохотно признался:

– Я там уже побывал… В мае. И боюсь, меня запомнили.

– Вот как… Значит, у вас ничего не получилось?

– Я просто взялся не с того краю, – с досадой проговорил мужчина. – Пошел напролом, вот как с вами… Знаете, когда человек думает, что его просьба справедлива, он делает такие ошибки, каких никогда не сделает лжец!

Александра безмолвно склонила голову, соглашаясь с этим доводом.

– Я переполошил их всех, но к счастью, они так ничего и не поняли. Наверное, посчитали меня сумасшедшим… Надеюсь, что так они и решили! Вы будете действовать согласно моим инструкциям, и никаких неприятных сюрпризов вас не ожидает!

Он прижал руку к груди, в его голосе зазвучали сердечные нотки:

– Поверьте, я не стал бы поручать вам заведомо провальное дело! Какой в этом смысл?

Услышав эти слова, Александра исполнилась самых худших опасений. Она ничуть не верила в то, что этому человеку может быть важна ее безопасность и свобода. «Этого и нельзя требовать, ведь он просто нанимает меня для рискованного предприятия, в котором сам потерпел неудачу. Но почему меня? Почему не взять обычного мошенника, каких много крутится рядом с коллекционерами? Эти Эрмитаж ограбят, если им заплатят, пролезут в любые запасники, подменят что угодно на что попало… Что происходило уже сотни раз. И эти преступления никак не освещаются, о них просто не знают или молчат, потому что огласка влечет за собой ответственность. А отличить одну черную кошку от другой может только хозяин, как говорил один мой знакомый музейный работник!»

– Видите ли, – она старалась говорить спокойно, хотя ее сжигало мучительное волнение. – Так или иначе, я должна пойти на большой риск. Я сразу вам скажу, что никогда ничем подобным не занималась. Почему вы обратились именно ко мне, непонятно. Я не спрашиваю, кто именно мог меня рекомендовать с такой странной стороны, потому что вы, кажется, не очень любите отвечать на вопросы…

Павел с насмешливой улыбкой кивнул, но за этой маской ей удалось различить такое же сильное беспокойство, какое испытывала она сама.

– Если бы я хотя бы знала, что это за вещь… Ради чего я рискую… С чем мне придется иметь дело… Мне было бы проще решиться.

Александра ощутила, как к лицу прилила кровь, и взглянула на окно, закрытое наглухо. Павел проследил за ее взглядом, но не сделал ни малейшего движения в ту сторону. Ей впервые подумалось, что окно он закрыл для того, чтобы их разговор не услышали случайно соседи, также томившиеся у открытых настежь окон.

– Что вас интересует? – после томительно долгой паузы осведомился Павел. – Имя художника, нарисовавшего макет, по которому был изготовлен гобелен? Я не знаю его. Имена макеттистов никому не известны. Вы же сами знаете, должно быть, какая чушь все эти «мастера Анны Бретанской», которым приписывают чуть не все художественное наследие последних двадцати лет пятнадцатого века… Якобы один и тот же человек и «Персея» создал, и «Жизнь Пречистой Девы», и ковры из музея Клюни… А на самом-то деле одному человеку это было бы не под силу, а стилистическая близость ковров… Что ж, тут трудно удивляться близости! Картину создает один мастер, но ковер создают трое! Художник рисует макет, картонщик переводит его в большой размер, привнося при этом кое-что свое… Ну а на заключительном этапе лиссье, то есть ткач, создает само произведение, основываясь на собственных приемах и опять же проявляя порой фантазию… Живопись шла вперед огромными шагами, а шпалеры оставались верны прежним приемам… Они были последним оплотом средневекового искусства, которое уже уступало месту другим формам…

Увлекшись темой, которая явно была ему близка, Павел говорил быстро и страстно, широко жестикулировал, но его лицо оставалось до странности бледным, словно на него никогда не падало солнце. Был жуткий миг, когда Александре померещилось, что перед нею вещает механическая кукла, вроде тех заводных манекенов, которые населяли кунсткамеры европейских монархов. Порывистые движения и неподвижное, словно отлитое из фарфора или воска, лицо в совокупности оставляли неприятное, искусственное впечатление. «Это маньяк или просто больной человек с выродившейся кровью, что не редкость среди наследников старинных родов… Насчет своей родовитости он не врет, тут и документы никакие не нужны, достаточно на него посмотреть, послушать его… Конечно, он очень занятный, конечно, просвещенный собеседник… Более того, он завораживает! Но может быть, он опасен. Я совершенно напрасно его слушаю, оставляя ему надежду на то, что вдруг соглашусь. Это немыслимо связаться с ним. Я попаду в тюрьму! Для него моя жизнь значит не больше, чем для какого-нибудь его предка-шляхтича жизнь холопа! Посылает к волку в зубы, а сам уверяет, что это не опасно!»

И все же она слушала, не в силах прервать рассказчика, попрощаться и уйти. Ее все больше интриговала одна особенность его повествования. Он сыпал именами, половину которых художница, до сих пор интересовавшаяся гобеленами только случайным порядком, не знала, упоминал технические приемы плетения и окраски нитей, о которых она понятия не имела… Но как будто намеренно избегал произносить слова, которые так и просились на ум Александре. Наконец она не выдержала.

– Конечно, – произнесла она, воспользовавшись тем, что Павел сделал небольшую паузу, – все гипотезы о личности средневековых авторов макетов – это только гипотезы. Мы не знаем достоверно даже тех подробностей, которые касаются таких крупных фигур, как Жан Прево, так называемый Мастер Мельниц, например, а ведь он был официальным живописцем Бурбонов! Имел ли он отношение к созданию макетов для знаменитой «Дамы с единорогом»? Кто знает… Он мог его иметь – вот то, что можно сказать, не погрешив против правды. И потому ему можно с легкостью приписать авторство всех гобеленов, созданных в ту пору… Авторство знаменитой нью-йоркской серии, «Охоты на единорога», например!

– Да, так часто и делается учеными мужами и дамами, – с тонкой усмешкой произнес Павел. – Они утверждают все, чего не могут опровергнуть. Это очень удобно.

– И даже то, что семь гобеленов цикла «Охоты на единорога» явно неоднородны стилистически, их не смущает! – продолжала Александра, радуясь, что Павел постепенно заходит в расставленную ею западню. – Куда проще приписать их все одному художнику и сказать, что различия в стиле на совести ткачей-исполнителей, которые, как известно, могли быть разбросаны по разным мастерским и даже городам… А ведь ткач совсем не имел такой большой свободы действий, чтобы самостоятельно менять рисунок.

– Совершенно верно! – кивнул мужчина. – С вами приятно иметь дело, вы в курсе истории вопроса. Более того, после 1476 года ткач и не мог иметь никакой особенной свободы действия. В Брюсселе было подписано соглашение между гильдией ткачей и гильдией художников и картонщиков. Согласно этому соглашению, ткач имел право лишь менять по своему усмотрению рисунок листвы, деревьев, кустов, цветов и животных. Композиция и человеческие фигуры были целиком доверены художникам. И это была необходимая мера, потому что были вопиющие случаи, когда готовый ковер очень сильно отличался от созданного художником макета. Так что уже в конце пятнадцатого века руку одного мастера можно было узнать, даже если его картоны разошлись по разным мастерским… И все же наши современные исследователи с легкостью компонуют уцелевшие шпалеры, то приписывая их все разом одному мастеру, то вдруг лишая его права авторства. Честно говоря, это самая темная область искусства, именно потому что над каждым ковром работало множество разных творцов…

– И все же гобелены в Нью-Йорке не случайно объединены в серию, – заметила Александра самым невинным тоном, видя, что собеседник уже почти попался в ловушку. Она решила хитростью выманить то, что Павел, по всей видимости, не желал сообщать добровольно. – Стилистически они разные… Насколько я их помню. И все же у них есть кое-что общее, помимо темы – охоты на единорога. На каждом проставлены две буквы, «А» и оборотное «Е», которое выглядит, как «Э».

Павел, внезапно содрогнувшись всем телом, резко обернулся и взглянул в сторону окна: на жестяной отлив с внешней стороны в этот миг опустился взъерошенный сизый голубь. Он скреб когтистыми лапами по раскаленной жести, пытаясь примоститься на неудобном узком отливе, а потом с шумом взлетел и пропал в желтом мареве, наполнявшем двор-колодец.

– На ваших гобеленах со сценами охоты на единорога не было таких инициалов? – после паузы добавила Александра.

– Значит, у вас родилась версия, что гобелены, принадлежавшие моей семье, могли относиться к этой знаменитой серии, купленной когда-то во Франции семьей Ротшильдов? – вопросом ответил Павел, не сводя взгляда с окна, хотя смотреть там было уже совершенно не на что. Его голос звучал совершенно спокойно. – К знаменитой серии из музея Клуатр в Нью-Йорке?

– Что вы… – пробормотала Александра, смущенная его бесстрастием. Она ожидала совсем другой реакции. В этот миг художница чувствовала себя глупой девчонкой, вздумавшей насмехаться над учителем, забыв о том, что он может поставить ей двойку. – Какие я могу строить версии, если никогда не видела этих гобеленов! Просто у меня мелькнула мысль, что тема охоты… Единорог… Время изготовления – вы сами назвали конец пятнадцатого века… Все это соответствует серии из музея Клуатр.

Последние слова она произнесла еле слышно. Ей стало окончательно ясно, что этот человек не принадлежит к той категории коллекционеров, которые, сев на любимого конька, теряют голову и выбалтывают секреты. Павел кивнул с насмешливым вниманием:

– Очень интересно. Да, по правде сказать, ничего странного нет в том, что вы так подумали. Я и сам, когда стал в свое время наводить справки, основываясь на том, что слышал о гобеленах от бабушки, был одержим этой мыслью.

Павел внезапно щелкнул пальцами. В квартире стояла такая тишина, что звук показался неприятно громким. Александра слегка поежилась.

– Да что там, я так и думал, что наши гобелены из той самой серии! – Его голубые глаза, выпуклые, влажно блестевшие, померкли, словно от тайной тяжелой мысли. – Правда, о буквах я ничего никогда не слышал. Но, поразмыслив, решил, что эти наши два ковра все же существовали сами по себе, независимо, отдельно от тех, знаменитых.

– Почему вы так считаете?

– Ну, вы же знаете, наверное, – педантично заговорил он, – что серия «Охота на единорога» считается изготовленной к свадьбе французского короля Людовика Двенадцатого, когда он собирался жениться на королеве Анне, вдове короля Карла Восьмого. «АЭ» или «АЕ» – это предположительно первая и последняя буквы ее имени, которое писалось как «АННЕ».

– Так и есть! – кивнула Александра.

– Кроме этих букв, – продолжал Павел, – на гобеленах существовал еще королевский герб, герб Валуа. Во время первой французской революции эти гербы были сведены с гобеленов, больше их там нет.

– Так, ну и что же?

– Дело в том, что те два ковра, за которыми я вас собираюсь снарядить в поход, – он вновь улыбнулся, словно предлагая оценить свою иронию, – находились в нашей семье задолго до первой французской революции. Тогда наши предки жили в Польше. И если о буквах мне ничего не рассказывали, то вот гербы на коврах были. Бабушка описывала только королевские лилии, но я уверен, что это были именно гербы Валуа. Именно эта династия владела французским троном во время изготовления ковров, да и много позже…

– Были?! – ошеломленная, художница прижала руку к горлу. Ей не хватало воздуха. – И вы так спокойно говорите об этом?! Но наличие гербов как раз почти полностью доказывает принадлежность ваших гобеленов к коврам серии Клуатр! А букв ваши родственники могли не заметить! Они могли потускнеть со временем или даже остаться на утраченных частях гобеленов, если такое случилось… Но это будет сразу понятно!

Мужчина остановил ее резким жестом:

– Не будем говорить о том, чего мы не узнаем прежде, чем увидим гобелены.

«А в ловушку-то заманил он меня…» – растерянно думала Александра, видя, как Павел прохаживается по комнате, рассеянно проводя пальцами по спинкам выстроившихся вдоль стен стульев, словно впервые обнаружив на них толстый слой пыли. Художница понимала, что теперь ей трудно будет отказаться от задания.

Она готова была согласиться, не в силах больше выносить этого молчания, нарушаемого только тихим скрипом паркета и тиканьем часов, когда Павел, остановившись, проговорил, глядя прямо ей в глаза:

– В мою семью ковры попали до того, как повсеместно начали уничтожать гербы, клейма и прочие приметы, которые могли указать на принадлежность королевской семье. Подчеркиваю – до. И никаких инициалов «АЕ» на них изначально не было. Этих ковров никогда не касались ничьи чужие руки. А на коврах из серии Клуатр, которым до Ротшильдов пришлось сменить несколько хозяев, инициалы остались, но гербов нет.

– И что же это значит, по-вашему? – теряя терпение, воскликнула художница.

– Если, как вы предположили, мои гобелены со сценами охоты на единорога могли иметь отношение к той серии, то есть только одно объяснение тому, как с них исчезли инициалы, которые никто не уничтожал! – Павел продолжал гипнотизировать замершую слушательницу пристальным и в то же время отсутствующим взглядом выпуклых, влажно блестевших глаз. – Только одно объяснение: ковры были выполнены теми же лиссье, по макетам того же художника, имевшимся у них в мастерских. Но уже нелегально, для продажи на сторону, с выгодой в свою пользу. Потому они, конечно, не маркировались именем королевы Анны. В таком случае мы имеем дело с аутентичными копиями недостающих гобеленов серии музея Клуатр… Точное число гобеленов в серии, как мы знаем, никогда неизвестно, если нет письменных свидетельств той эпохи. – Мужчина торжествующе прищелкнул пальцами. – Также, может статься, никакого жульничества и не было, а просто заказчик по каким-то личным причинам предпочел не включать эти гобелены в свадебный набор ковров и отмел их еще на стадии макета. Они все-таки были изготовлены и маркированы королевским гербом, но в подарок не вошли. Так или иначе, есть огромная вероятность, что макеты нарисовал тот же художник, который создал прославленную серию музея Клуатр в Нью-Йорке. Назовем этого безымянного гения «Мастером охоты на единорога». Есть же «Мастер теней», например, «Мастер Страшного Суда»… Мы не знаем их имен и называем их по тем художественным сюжетам и приемам, благодаря которым они вошли в вечность.

– Это невероятно… – Женщина в смятении провела пальцами по влажному лбу. – Это может стать мировой сенсацией!

– Я не произносил бы таких громких слов… – На бледных губах собеседника появилась неявная улыбка. – Но все может быть. Как вы считаете, музей Клуатр заинтересуется вашим открытием?

Намеренно или случайно он выделил слово «вашим» убедительной, мягкой интонацией. Александра нервно сглотнула.

– Но для начала вам и мне нужно хотя бы заполучить мои ковры, – Павел произнес это словно с сожалением. – А там уж мы с вами начнем строить предположения. Итак…

Он сделал паузу.

– Согласны ли вы поохотиться на единорога?

Глава 2

Когда поезд отошел от перрона Витебского вокзала, Александра вытащила из кармана джинсов часы с оторванным ремешком и нетерпеливо взглянула на них. Тот же самый жест она неоднократно повторяла на перроне, сверяя время на своих часах с циферблатом вокзальных часов, и Павел, провожавший ее, улыбался:

– Не терпится? Вы будете на месте в час дня примерно.

– Да мне не терпится, очень не терпится, – отвечала она, давно перестав скрывать свое волнение. – Представьте, я считаю минуты…

И вновь на его губах появилась улыбка, но такая бледная, что женщина была не уверена, что уловила ее.

Теперь, сидя в купе поезда, который уже набрал скорость, она вновь повторяла про себя несложные указания, которыми снабдил ее в дорогу Павел, как только она согласилась заняться его делом.

«Действительно, все просто! – говорила она себе, следя за мелькающими в окне пригородными платформами. Закат не торопился, хотя время близилось к одиннадцати вечера. Белые ночи давно закончились, но здесь, на севере, все еще было светло допоздна. – Если не вдумываться, что я иду практически на преступление, то все действительно проще простого…»

Умывшись, она вернулась в купе и легла, не раздеваясь, поверх одеяла, закрыв глаза. От нетерпения ее слегка лихорадило. Александра так волновалась, что едва поздоровалась с соседями по купе, а если бы ее попросили описать их лица, она не смогла бы этого сделать, хотя обычно память художника ее не подводила. Перед нею сейчас проходили совсем другие лица, появлявшиеся из темноты и снова в ней исчезающие.

…Она видела лицо Павла, удивительную бледность средневекового узника, заключенного на дне каменного «мешка». Затем вдруг появлялось лицо преподавателя в Академии художеств, где она училась когда-то, лицо, которое она старалась вычеркнуть из памяти, но иной раз видела так ясно, словно они встречались вчера. Неудачный первый роман, который закончился беременностью и едва не завершился самоубийством. От самоубийства ее тогда удержала подруга, она же уговорила избавиться от ребенка. Расплата была жестокой – врачи единогласно твердили Александре, что у нее никогда не будет детей. Потом она видела лицо первого мужа, скульптора, с которым она тоже познакомилась в Академии, в Питере. Скоропалительный студенческий брак, возвращение в Москву, к родителям Александры, и очень быстро рухнувшие отношения. И тогда появлялось лицо второго мужа, Ивана, человека странной, исковерканной судьбы, талантливого и погибшего от собственной слабости художника, чье имя еще помнили коллекционеры, но давно забыли друзья…

Александра резко отвернулась к стене, словно пронзенная молниеносной судорогой. «Почему я их всех вдруг вспомнила? – почти в гневе на саму себя думала она. – Ведь это сплошь неудачи… Провалы… Правда, с Иваном нас разлучила лишь смерть, но только потому, что я жалела его, не могла бросить, видела, что он скоро сведет себя в гроб пьянством, и потому оставалась рядом, чтобы он хоть не умер в канаве, как бездомная собака… Какая там любовь! Не было любви. Наверное, никогда не было!»

И снова она увидела лицо Павла в тот миг, когда они прощались на перроне, это странное лицо со средневековой картины. Его водянисто блестящие, выпуклые глаза хранили загадочное выражение, на губах блуждала неявная улыбка. «Зачем я о нем думаю?»

Она резко села, прижав ладони к лицу, вдруг запылавшему, словно его коснулось пламя. «Только не это… – Александра зажмурилась и сжала губы, словно давя между ними слово, которое готово было сорваться. – Только не это. Я больше не хочу ни от кого зависеть!»

Одиночество давно не пугало ее. Александра знала среди своих знакомых ровесниц, женщин, которым перевалило за сорок, тех, кто панически боялся остаться без пары. Дело было даже не в том, что на этих женщин давило мнение родственников и друзей. Приятельницы признавались ей, что вечерами, почему-то особенно вечерами, их охватывает самая настоящая паника, если они остаются в доме одни. Александра с сожалением думала о близкой подруге, заключившей, видимо, в разгаре такой паники, случайный и ненужный брак. То, что образовалось в результате, никак нельзя было назвать семьей, и теперь подруга готовилась к разводу.

«Я завидую тебе, Сашка! – сказала ей подруга во время последней встречи. Они случайно увиделись на выставке. – Вот ты вроде бы живешь среди нас и в то же время паришь в облаках. Тебя как будто никакие наши дрязги не касаются. Может быть, ты и права… Я заметила, что к тебе и мужчины-то подходить боятся!» Александра тогда отшутилась, сказав, что предпочла бы не наводить на мужчин такого почтительного страха, но у нее остался горький осадок от разговора. Художнице было неприятно узнать, что ее поведение может действовать на кого-то, как ушат ледяной воды. Она ни с кем не кокетничала, и если человек вызывал у нее симпатию, относилась к нему дружески, и только. «А люди думают, что я строю из себя недотрогу!»

Она никогда не стремилась к исключительности, не считала, что одиночество – это ее призвание, как другая ее подруга, очень религиозная, не ушедшая в монастырь по причинам, которые внятно никому не могла объяснить. Александра считала, что причина ее нерешительности как раз в том, что, сделав этот шаг, женщина перестала бы быть исключением из общих правил и стала «как все» в той среде, в которую попала бы. А как раз этого та и не хотела. Александра внутренне ежилась, понимая, что тоже кажется окружающим белой вороной. «И возможно, многие считают, что я просто ломака, которая остается одна и не заводит романов, чтобы казаться интересной и исключительной!»

И все же она сама понимала, что в ее отношении к мужчинам есть что-то странное. Александра смотрела на них, словно сквозь стекло, и даже если человек был ей симпатичен, продолжала ощущать эту преграду. «Вот, этот Павел…» Ее мысли вновь вернулись к питерскому коллекционеру. Она лежала, отвернувшись к стене, слушая, как устраиваются на ночь соседи, тихие, немногословные минчане, с которыми художница перекинулась всего несколькими фразами. «Да, Павел. Ведь он мне очень интересен, он прекрасный собеседник, у нас много общих тем. Он явно авантюрист, а ведь и мне не чужда эта черта! Если бы не она, я не попадала бы в такие передряги, из которых приходилось выпутываться, порой со страшными усилиями… Я сразу подумала, что он мне нравится. Как интересная модель для портрета, потому что у него необычная внешность. Почему бы не сказать себе честно, что он мне в принципе нравится? Ведь так поступила бы любая нормальная женщина! А я просто боюсь это сказать. Боюсь, потому что никогда ничего хорошего из этого не получалось и никогда уже не получится… Я уверена в этом!»

И все же она заснула с теплым, давно забытым чувством, название которого знала, но не желала произнести даже про себя. Это была не любовь и даже не влюбленность, но возможность влюбленности, и это сознание сообщало наступившей ночи оттенок настоящей авантюры.

В Минске на вокзале ее никто не встречал, да и нужды в этом не было: Александра бывала в этом городе не раз, иногда задерживалась на несколько недель, а как-то, несколько лет назад, даже провела здесь пару месяцев, возвращаясь в Москву лишь на пару дней. Ее тогда пригласили для участия сразу в серии экспертиз и последовавшем затем аукционе. Организаторы аукционов оплачивали ей гостиницу, но в основном Александра жила у подруги.

С Татьяной они были знакомы еще по институту, та тоже училась на отделении живописи, но курсом выше. Курсы перемешивались на натурных классах, и девушки часто оказывались рядом. Они болтали друг с другом, и у них постепенно сложились ровные, ни к чему не обязывающие приятельские отношения. Ни одна из них не стала бы изливать перед другой душу, да и попав в беду, вряд ли бы обратилась за помощью… И все же воспоминания у нее остались хорошие, и когда она узнала, что Татьяна – сотрудница пригласившего ее аукционного дома, то очень обрадовалась. Тем летом они сдружились уже по-настоящему. Татьяна одна воспитывала двоих детей, муж, тоже художник, уехавший работать в Польшу, помогал ей лишь советами, которые давал по Интернету. Сама женщина в шутку называла себя соломенной вдовой, но в ее ироническом тоне слышалась горечь. Она много работала, неплохо зарабатывала, пользовалась вниманием у мужчин и все же, как подозревала Александра, отчаянно тосковала. Татьяна так ценила каждую минуту общения, что прямо настаивала, чтобы старая знакомая жила у нее.

С тех пор они не созванивались. Усевшись в кафе, в одном из переулков возле привокзальной площади, Александра заказала кофе со сливками и памятные ей еще по прежним временам вкуснейшие маленькие пирожки. «Здесь как будто ничего не меняется! – сказала она себе, оглядывая чистенький зал, окна с витражами, светильники из чеканной меди, стилизованные под Средневековье. – Время будто застыло…»

Она ничуть не удивилась тому, что пирожки, принесенные ей, оказались такими же вкусными. Официантка, правда, была уже другая. Александра принялась за еду, попутно составляя план действий. Вчерашний горячечный сумбур улегся. Она по-прежнему была убеждена в том, что ей предстоит совершенно невероятное дело, но теперь обдумывала его спокойно, почти холодно. Иной подход принес бы только убытки и ошибки, как она знала по опыту.

«А в этом случае можно и в тюрьму загреметь! – заметила про себя Александра, отпивая кофе. – Хотя Павел утверждает, что все продумал и мне ничего не грозит, но что же он может еще сказать? Ему требовалось, чтобы я согласилась и подставила свою голову под нож. Он провел игру блестяще, надо признать! Сперва шокировал, чуть не прямым текстом предложив соучастие в краже из музея, затем начал вилять и рассказывать трогательные семейные предания… А потом, напугав и рассердив меня как следует, выпалил из всех пушек сразу! «Охота на единорога»! Неизвестные гобелены серии Метрополитен-музея… Конечно, это все предстоит доказывать с пеной у рта, терпеть пинки и насмешки от коллег и, может быть, это дело меня уничтожит, как уважаемого эксперта. Но может быть… Может быть, это начало совсем иной жизни!»